Соня Тучинская

Прочла сегодня «Русские книги в Израиле» до того неведомого мне Марка Шехтмана и растрогалась ужасно. Или расстроилась. Вот эти стихи.

Что морочить вам голову сказками или интрижками,

Если рядом сюжет очень горестный и настоящий?

У подъездов в Израиле ящики с русскими книжками,

Будто траурный знак, появляются чаще и чаще.

Через Чехию, Венгрию, Австрию и Адриатику

Мы за взятки везли, превышая пределы загрузки,

Философию, физику, химию, и математику,

И Толстого, и Чехова – всё, как понятно, по-русски.

А когда на таможне уже и за доллары медлили

Брать багаж – перегруз, мол! – тогда эмигрант непреложно

Оставлял половину ковров, и посуды, и мебели,

Но не книги, поскольку уехать без книг – невозможно!

Цену мы себе знали и были не глупыми, вроде бы,

Но как много углов оказалось в обещанном круге…

И не шибко счастливые на исторической родине,

Русским словом спасались мы, книгу раскрыв на досуге.

Нанимались на всё, до рассвета вставали в полпятого

– и за швабру, и лом, и лопату! – а чтоб не дичали,

Судомойка-филолог в уме повторяла Ахматову,

А маляр-математик листал Фихтенгольца* ночами.

Мы пробились к профессиям – к музыке, скальпелю, формуле,

И гортанный язык перестал тяготить, как вериги.

Мы остались людьми, мы судьбину поводьями вздёрнули! –

Но состарились люди, а рядом состарились книги.

Нашим детям и внукам иврит уже много привычнее,

Чем их простенький русский, бесцветный, как стены приюта.

И когда старики умирают, конечно, приличнее

Ящик с книгами вынести – вдруг пригодятся кому-то.

Вот такие приметы, печальные и настоящие,

Нынче в наших делах, в нашем доме, у нашего века.

Не считая своих – слава богу, не сложенных в ящики! –

Этих траурных книг у меня уже – библиотека…

Стихи несколько протокольные, как картины в стиле гипер-реализма. Но отчего-то сходу хватают за сердце и долго потом не отпускают.  

Надо полагать, что особенно пронзительную грусть стихи эти вселяют в сердца хозяев русских библиотек в Израиле и Америке, вернее, тех из них, которые читая — «милый друг, мы с тобой старики», понимают, что это уже о них.

Дети, переехав по наследственному праву в их дом, положим, еще могут оставить родительские книги на полках из простого сантимента. Есть такой шанс. Невысокий, но есть. А если таковых (наследников) не имеется, то в строгом соответствии с шехтмановским сценарием бросят твоих буниных-набоковых, которыми спасался в первые самые страшные неутихающей тоской по дому годы эмиграции, — бросят их вместе с пушкиными-тютчевыми или на помойку или в камин.

И долго же он будет гореть, этот камин. В стихах этих простыми и точными словами зарифмован вечный эмигрантский вопрос: А кому это здесь все нужно?

 Вообще говоря, это и нам самим уже не нужно. Даже самые преданные книгочеи перешли на «Кинделе»…да и тот факт, что на «русские полки» американских публичных библиотек разрешается принимать только русские книги, изданные не раньше, чем 5 лет назад о многом, (в смысле, о заниженном уровне спроса) говорит. К тому же книги должны выглядеть почти новыми.

 Получается, что если вы, скажем, захотите одарить библиотеку своего дистрикта прижизненным изданием «Четок» той самой Ахматовой, стихи которой «судомойка-филолог в уме повторяла», то вам не удастся это сделать. Примечательно, что русская библиотекарша из Валнут Крик, (час езды от Сан-Франциско), прочтя засланные ей сегодня стихи Марка, горько заплакала. Должно быть Марку было бы приятно это услышать.

 А вот какая интересная перекличка вышла у израильтянина Марка Шехтмана с повестью «Семь дней Михаила Исааковича» израильского автора Эдуарда Бормашенко Вот «поток сознания» главного героя повести, 70-летнего советского учителя математики, давно живущего пенсионером в Израиле:

«Прихватить мешочек с мусором. Перед тем, как его завязать, изучаю его содержимое. Еще одна привычка. Я прохожу с Хиной (собака — C.T.) мимо мусорных баков. Возле зеленых, вонючих калош – аккуратная стопочка сочинений Горького, с переплета топорщатся оттиснутые горьковские усы. Значит, поблизости умер русский старикашка; внучки по-русски не читают и выносят книги на помойку. Иногда совсем недурные; их никто не подбирает. Там же окажется и Чехов».

И вот еще что. Когда на другом конце земли в Питере умирает твой старый друг, который давно уже жил в кромешном одиночестве своей до синевы прокуренной комнаты, «один, всегда один», — когда он умирает, книги его остаются сиротами, без присмотра остаются эти книги. Когда-то, в той другой жизни в его домашнюю библиотеку была очередь… а теперь его сестра просит приехать, забрать их, книги эти… Не могу, говорит, выбросить, в них его душа. «Эта книга пропахла твоим табаком и таким о тебе говорит языком…»

Ни в коем случае не в укор Марку, но говоря о «русских книгах», нельзя не воспомнить дивное цветаевское «Книги в красном переплете» из ее первого юношеского сборника «Вечерний Альбом»:

«Книги в красном переплете»

Марина Цветаева

Из рая детского житья

Вы мне привет прощальный шлете,

Неизменившие друзья

В потертом, красном пререплете.

Чуть легкий выучен урок,

Бегу тот час же к вам, бывало,

— Уж поздно! — Мама, десять строк!…-

Но, к счастью, мама забывала.

Дрожат на люстрах огоньки…

Как хорошо за книгой дома!

Под Грига, Шумана и Кюи

Я узнавала судьбы Тома.

Темнеет, в воздухе свежо…

Том в счастье с Бэкки полон веры.

Вот с факелом Индеец Джо

Блуждает в сумраке пещеры…

Кладбище… Вещий крик совы….

(Мне страшно!) Вот летит чрез кочки

Приемыш чопорной вдовы,

Как Диоген, живущий в бочке.

Светлее солнца тронный зал,

Над стройным мальчиком — корона…

Вдруг — нищий! Боже! Он сказал:

«Позвольте, я наследник трона!»

Ушел во тьму, кто в ней возник.

Британии печальны судьбы…

— О, почему средь красных книг

Опять за лампой не уснуть бы?

О золотые времена,

Где взор смелей и сердце чище!

О золотые имена:

Гекк Финн, Том Сойер, Принц и Нищий!

Заметьте, среди «золотых имен» ни одного русского. Но так как это был круг чтения каждого русского ребенка, оно неотъемлемо входило в понятие «русские книги».