Юрий Левитанский

Владимир Солунский

Почти у каждого большого поэта есть стихи, являющиеся его как бы «визитной карточкой».Ну, например, «Белеет парус одинокий» или «Не жалею, не зову, не плачу»... Вот с таких стихов и начнем:

Каждый выбирает для себя

женщину, религию, дорогу.

Дьяволу служить или пророку -

каждый выбирает для себя.

Каждый выбирает по себе

слово для любви и для молитвы.

Шпагу для дуэли, меч для битвы

каждый выбирает по себе.

Каждый выбирает по себе.

Щит и латы. Посох и заплаты.

Меру окончательной расплаты.

Каждый выбирает по себе.

Каждый выбирает для себя.

Выбираю тоже - как умею.

Ни к кому претензий не имею.

Каждый выбирает для себя.

Что для меня главное в поэзии Левитанского? Вот поэзия Кирсанова - это бьющее в глаза мастерство. Багрицкий - это клокотание эмоций.

А Левитанский? Мастерство, конечно, имеется. Но мастерство как бы спрятанное, не выпирающее из стиха. Эмоциональность? 70-е годы прошлого столетия приучили нас к некоей закрытости. Эмоциональность стиха Левитанского приглушена, окрашена легкой грустью и легкой иронией по отношению к себе и к окружающей жизни. «Грустный Пьеро» - так называли его друзья. Мне кажется, именно эти его черты и пришлись нам по душе в те времена..

Levitanskiy_Yuriy_Davidovich.jpg

Юрий Левитанский

А теперь все по порядку.

Юрий Давидович Левитанский родился в 1922 году в Козельце. Кто знает, где это? А это на Черниговщине. Потом... потом пермена мест, и большая часть детства прошла в Юзовке (Сталино, нынче Донецк). Да и не в самом городе, а на руднике, где было всего-то два десятка глинобитных домов. Школа, стихи... Да собственно, что об этом рассказывать? В одном из очерков я вам рассказывал биографию Б.Слуцкого - ну, так все один в один. Москва, ИФЛИ, а потом война, доброволец...

И вот тут-то начинаются существенные расхождения. Левитанский на три года моложе Слуцкого. Тот начал войну уже офицером, а Левитанский, студент второго курса, - рядовой, второй номер пулеметного расчета. Поэтому, конечно, никакой блистательной военной карьеры. Войну закончил лейтенантом. Второй номер - вы, может быть, помните разницу между первым и вторым номером пулемётного расчета по фильму «Два бойца». Первый номер - это Аркадий Дзюбин (Бернес). А второй Саша Свинцов, он же - Саша с Уралмаша (Андреев), он поздоровее, вот он и должен таскать пулемет , а у первого номера руки не должны дрожать от переноски тяжестей. Вот и представьте второго номера пулеметного расчета поэта Юрия Левитанского и первого номера этого же расчета, тоже поэта, тоже ИФЛИйца, Семена Гудзенко. Ну вот. И первые бои под Москвой на Волоколамском шоссе. Это где-то там родилась легенда о 28 панфиловцах. И была еще нашумевшая, а ныне забытая, книга: Александр Бек «Волоколамское шоссе».

Yuriy_Levitanskiy._1943_god.jpg

Юрий Левитанский. 1943 год

Война в стихах Левитанского - это особый разговор. Мы к нему еще вернемся. А вот стихи Семена Гудзенко:

Когда на смерть идут — поют,

а перед этим можно плакать.

Ведь самый страшный час в бою —

час ожидания атаки.

Снег минами изрыт вокруг

и почернел от пыли минной.

Разрыв — и умирает друг.

И значит — смерть проходит мимо.

И я вжимаюсь в стылый лед,

За мной одним идет охота.

Будь проклят сорок первый год —

и, вмерзшая в снега пехота.

Мне кажется, что я магнит,

что я притягиваю мины.

Разрыв —и лейтенант хрипит.

И смерть опять проходит мимо.

Но мы уже не в силах ждать.

И нас ведет через траншеи

окоченевшая вражда,

штыком дырявящая шеи.

Бой был короткий. А потом

мы пили водку ледяную,

и выковыривал ножом

из-под ногтей я кровь чужую.

(1942)

Такой войны русская поэзия еще не знала. Эти стихи я попрошу вас вспомнить через некоторое время.

А потом было много чего: Синявинские болота , Бухарест и Прага, а потом еще война с Японией. Демобилизовался Левитанский только в 1947 году в Иркутске, где тогда стояла их часть. Там же, в Иркутске, начал работать зав. литературной частью местного театра. В Иркутске вышли два его первых поэтических сборника.

В ожидании дел невиданных

из чужой страны,

в сапогах, под Берлином выданных,

я пришел с войны....

...Пыль очищена, грязь соскоблена,

и —конец войне.

Ничего у меня не скоплено,

все мое — на мне...

...Но шинелка на мне починена,

нигде ни пятна.

Ребятишки глядят почтительно

на мои ордена....

...Ходят ходики полусонные,

и стоят у стены

сапоги мои,

привезенные

из чужой страны.

Дальнейшая биография Юрия Левитанского : 1955 г. - Москва, Высшие литературные курсы; 1957 г. - Союз писателей. Где-то в это время происходит и первое публичное выступление Левитанского - Харьков, Центральный лекторий.

Это выступление организовал Л.Я. Лифшиц. (Помните? Он же организовал тогда и первое выступлени Б. Слуцкого.) Вот Лифшиц одним из первых сумел разглядеть в этом человеке выдающегося поэта, поскольку, надо прямо сказать, что в это время стихи Левитанского ничем не выделялись, так сказать, из ряда. Вообще, Левитанский - поэт поздний. Обычно говорят, что поэзия - удел молодых. Так это чаще всего и бывает. А вот настоящий Левитанский начинается где-то на уровне 70-х годов.Мне представляется, что этому должно было предшествовать внутреннее освобождение.

Левитанский говорил: "Мое поколение, как ни горько это сознавать, было поколением фанатиков, ограниченно знавших о том, что происходит."

Вот от этого и предстояло освобождаться. Иногда с грустью:

Хочу опять туда, в года неведенья,

где так малы и так наивны сведенья

о небе, о земле...

Да, в тех годах

преобладает вера,

да, слепая,

но как приятно вспомнить, засыпая,

что держится земля на трёх китах,

и просыпаясь –

да, на трёх китах

надежно и устойчиво покоится,

и ни о чём не надо беспокоиться...

А когда это чувство внутренней свободы пришло, любители поэзии ахнули: - «Какой мудрец! Какой добрый грустный мудрец! Да как же мы его раньше не замечали? И при этом не мудрец из заоблачных высей, а наш, просто умный добрый человек из соседнего двора».

Помните у Слуцкого? - «Я говорил от имени России...» Вот этого вы у Левитанского не найдете. В соответствии с его поздними взглядами судьба народа определяется в очень малой степени генеральными секретарями, президентами и политиками. Это так - рябь на воде. Всё определяет смена поколений, ибо политики являются только зеркалом существующего поколения, и должно еще смениться, по крайней мере, десяток поколений прежде, чем Россия станет похожей на остальные европейские государства. Это не значит, что поэт должен быть вне политики. Если считаешь что-то правильным сегодня - сделай это. Просят подписать письмо в защиту каких-нибудь диссидентов? Сделай это! Ведь ты же свободный человек.

Я медленно учился жить.

Ученье трудно мне давалось.

К тому же часто удавалось

урок на после отложить...

...Я невнимателен бывал —

то забывал семь раз отмерить,

то забывал слезам не верить,

урок мне данный забывал.

И все же я учился жить.

Отличник — нет, не получился.

Зато терпенью научился,

уменью жить и не тужить...

А можно-ли вообще этому научиться?

Если бы я мог начать сначала

бренное свое существованье,

я бы прожил жизнь свою не так —

прожил бы я жизнь мою иначе.

Я не стал бы делать то и то.

Я сумел бы сделать то и это.

Не туда пошел бы, а туда.

С теми бы поехал, а не с теми.

Зная точно что и почему,

я бы все иною меркой мерил....

...И в конце

повторного пути,

у того последнего причала,

я сказал бы — господи, прости,

дай начать мне, господи, сначала!...

Б. Слуцкий и в жизни, и в стихах оставался комиссаром. В поэзии Левитанского политике нет места. Для него главное - человек и поэзия.

Вот ответная речь Левитанского в момент присуждения ему Государственной премии России по литературе (1995 г):

Уважаемый господин Президент!

Уважаемые дамы и господа!

Давно было кем-то замечено, что граждане наши, как бы не очень-то дорожа вообще наградами, весьма, между тем, обижаются, когда их не получают.

Я принадлежу к тем, кто не получал, но и не обижался.

Как известно, лучшие наши поэты, если им посчастливилось и их не убила Система, ушли из жизни, наград в своем Отечестве не удостоившись. Остаться в живых, да еще время от времени издаваться - это уже и было для них настоящей наградой....

...Я сердечно признателен моим коллегам и всем тем, кто счёл меня достойным этой сегодняшней награды и отдал свои голоса за меня, за мою работу.

Наверное, я должен бы выразить благодарность также и власти, но с нею, с властью, тут дело обстоит сложнее, ибо далеко не все слова её, дела и поступки сегодня я разделяю. Особенно всё то, что связано с войною в Чечне: мысль о том, что опять людей убивают как бы с моего молчаливого согласия - эта мысль для меня воистину невыносима... Я понимаю, что несколько испортил нынешний праздник, но если бы я этого не сказал, не сказал того, что думаю и чувствую, я не был бы достоин высокой литературной премии России.

Литература России - одна из самых нетленных, непреходящих ценностей её и богатств. Быть к ней причастным, а тем паче отмеченным столь высокой наградой — честь для меня большая.

Спасибо.”

«Литература России - одна из непреходящих ее ценностей...»

Д.Самойлову:

Мундиры, ментики, нашивки, эполеты.

А век так короток — господь не приведи.

Мальчишки, умницы, российские поэты,

провидцы в двадцать и пророки к тридцати....

....Как первый гром над поредевшими лесами,

как элегическая майская гроза,

звенят над нашими с тобою голосами

почти мальчишеские эти голоса....

….Не долгожители, не баловни фортуны —

провидцы смолоду, пророки искони...

Мы всё их старше, а они всё так же юны,

и нету судей у нас выше, чем они.

Вот оно, трепетное отношение к русской поэзии!

Вы уже, наверное, обратили внимание, насколько свободен стих Левитанского. Но это свобода кажущаяся. Вот, например, возьмем строку«...и нету сУдей у нас выше, чем они» и попробуем произнести ее иначе. Например, так: «...и нет судЕй у нас ПРЕвыше, чем они». Вроде бы смысл и размер сохранен (бог с ним, с ударением в слове «судей», может, можно и так, и так). Но проследите за интонацией . Произнося «... и нету сУдей у нас...», вы принуждены, выдыхая, к концу понижать голос и, дойдя до слова «выше», вы делаете вдох, и слово «выше» произносится в полный голос с повышенной интонацией. Вот в этом все и дело: смысл строки скоординирован с музыкой голоса.

Да, о поэзии... Все мы в детстве рифмовали «пуля и дуля», «Наташка-какашка», а некоторые из нас, поднатужившись, могли изредка написать поздравительный стишок ко дню рождения друга. И все мы понимали, что к настоящей поэзии это имеет довольно слабое отношение. Что такое «настоящий поэт» для нас, простых смертных, во многом остается загадкой. Ведь для них сочинение стихов это МИССИЯ, СЛУЖЕНИЕ (чему?) и «поэт в России больше, чем поэт» (Евтушенко). Ну, ладно, согласимся, что поэтический « ДАР, что был не зван, не прошен...» (Чичибабин) - это что-то непонятное и стихи у ПОЭТА рождаются сами собой. Ну, вот так:

...И мысли в голове волнуются в отваге.

И рифмы легкие навстречу им бегут,

И пальцы просятся к перу, перо к бумаге...

Минута — и стихи свободно потекут...» (А.С. Пушкин)

Это потом можно быть от себя в восторге: «Я прочел это вслух, один, и бил в ладоши и кричал: ай да Пушкин! Ай да сукин сын! (Из письма Вяземскому).

А если - нет? Ну вот сейчас нет! Если это ДАР, то его, как подарили, так могут и забрать. Вот у Леонида Мартынова:

...С утра болела голова,

а хуже то, что надоела

привычная игра в слова,

а я не знал другого дела...

А вот что у Левитанского (без купюр):

Я выдохся. Кончился. Всё. Ни строки.

И так я, и этак — и всё не с руки.

Река замерзает, и ветер с реки.

Пора ледостава, и время бесптичья.

И в голову лезут одни пустяки.

Одни пустяки начинают меня

тревожить —

ну, скажем, вопросы величья,

забвенья и славы,

наличья врагов,

а то — еще лучше —

вопросы наличья

долгов перед кем-то и просто долгов,

а то еще — тоже —

вопрос безразличья

влиятельных критиков,

узких кругов,

от коих зависят вопросы величья,

а также вопросы наличья долгов.

Вот ход моих мыслей. Примерно таков.

Я выдохся. Кончился.

До неприличья,

до ужаса даже — пуста голова.

С трудом вспоминаю простые слова.

Совсем задыхаюсь от косноязычья.

Но после бессонницы ночь напролет,

когда уже, в лестничный глядя пролет,

решаю —

а что, если вниз головой? —

внезапно я звук различаю живой,

шуршанье и клекот,

как будто бы птичья

гортань прочищается. Тронулся лед!

И что-то случилось. Почти ничего.

Всего только дрогнули чаши весов.

И ключ повернулся. И щелкнул засов.

Но это,

возникнув бог весть из чего,

моих журавлей предвещало прилет.

(Вот тут и поди разберись, отчего,

откуда все это начало берет!)

Но клекот, шуршанье, и сдавленный зов,

и множество смутных еще голосов...

Да что же случилось? Пока ничего.

Но тронулся, тронулся, тронулся лед.

Теперь не пытайтесь тягаться со мной!

Нет, вам не подняться теперь до меня!

О господи, что ж это было со мной?

Неужто и впрямь начинали меня

серьезно тревожить вопросы величья,

забвенья и славы,

наличья врагов,

а то — еще лучше —

вопросы наличья —

ну, словом, весь этот набор пустяков?

Нет, дудки! Ищите себе дураков!

Моих журавлей начинается лет!

И ветер охоты подул на листы,

и пороховницы мои не пусты,

и ход моих мыслей сегодня таков,

что впору с богами соседствовать мне!

Да что там — с богами! Я сам из богов!

Движенье созвездий и ход облаков

решительно благоприятствуют мне.

И все-то мне на руку,

все мне с руки,

и все на мою только мельницу льет.

Так что же случилось?

Пока ничего.

Но тронулся, тронулся, тронулся лед.

Да, вот так! И поскольку поэт относится к своей РАБОТЕ как к ПРИЗВАНИЮ, СЛУЖЕНИЮ - это и награда, и мучение, и спасение. Вот как об этом у С. Кирсанова:

Я год простоял в грозе,

расшатанный, но не сломленный.

Рубанок, сверло, резец -

поэзия,

ремесло мое!

А вот у Левитанского:

Когда земля уже качнулась,

уже разверзлась подо мной

Когда земля уже качнулась,

уже разверзлась подо мной

и я почуял холод бездны,

тот безнадежно ледяной,

я, как заклятье и молитву,

твердил сто раз в теченье дня:

— Спаси меня, моя работа,

спаси меня, спаси меня!...»

и я почуял холод бездны,

тот безнадежно ледяной,

я, как заклятье и молитву,

твердил сто раз в теченье дня:

— Спаси меня, моя работа,

спаси меня, спаси меня!...»

Левитанский и война...

Сам он не считал себя фронтовым поэтом:

"Мы даже с Давидом Самойловым расходились в этом вопросе. Я - не типичная фигура. Я давно это все зачеркнул. Войну и эту тему для себя лично. Я люблю Европу, Вену, Прагу, у меня масса друзей там, и когда я стал догадываться, что я им принёс, это было так стыдно! Когда вошли наши танки в Прагу в 1968 году, это был уже конец, я просто плакал.»

Он избегал писать о войне, и лишь однажды его прорвало . Это стихотворение я привожу полностью. (Вот теперь обязательно вспомните стихи Гудзенко):

Ну что с того, что я там был.

Я был давно. Я все забыл.

Не помню дней. Не помню дат.

Ни тех форсированных рек.

(Я неопознанный солдат.

Я рядовой. Я имярек.

Я меткой пули недолет.

Я лед кровавый в январе.

Я прочно впаян в этот лед —

я в нем, как мушка в янтаре.)

Но что с того, что я там был.

Я все избыл. Я все забыл.

Не помню дат. Не помню дней.

Названий вспомнить не могу.

(Я топот загнанных коней.

Я хриплый окрик на бегу.

Я миг непрожитого дня.

Я бой на дальнем рубеже.

Я пламя Вечного огня

и пламя гильзы в блиндаже.)

Но что с того, что я там был,

в том грозном быть или не быть.

Я это все почти забыл.

Я это все хочу забыть.

Я не участвую в войне —

она участвует во мне.

И отблеск Вечного огня

дрожит на скулах у меня.

(Уже меня не исключить

из этих лет, из той войны.

Уже меня не излечить

от той зимы, от тех снегов.

И с той землей, и с той зимой

уже меня не разлучить,

до тех снегов, где вам уже

моих следов не различить.)

Но что с того, что я там был!..

Всеобщее признание принесла Левитанскому книга стихов «Кинематограф» (1970).Тут надо отметить, что читать книги Левитанского следует целиком, только тогда складывается цельная картина. Все стихотворения как бы объединены одной идеей или одним приемом. «Кинематограф» - это демонстрация принципа киномонтажа. Сборник «Один день», напротив пристальное вглядывание в один текущий момент. Поскольку здесь и сейчас этой возможности, читать целиком, мы лишены, придётся довольствоваться одним примером, да и то - сильно сокращенным, первым стихотворением из книги «Кинематограф».

Это город. Еще рано. Полусумрак, полусвет.

А потом на крышах солнце, а на стенах еще нет.

А потом в стене внезапно загорается окно.

Возникает звук рояля. Начинается кино.

И очнулся, и качнулся, завертелся шар земной.

Ах, механик, ради бога, что ты делаешь со мной!

Этот луч, прямой и резкий, эта света полоса

заставляет меня плакать и смеяться два часа,

быть участником событий, пить, любить, идти на дно...

Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!

Кем написан был сценарий? Что за странный фантазер

этот равно гениальный и безумный режиссер?

Как свободно он монтирует различные куски

ликованья и отчаянья, веселья и тоски!

Он актеру не прощает плохо сыгранную роль —

будь то комик или трагик, будь то шут или король.

О, как трудно, как прекрасно действующим быть лицом

в этой драме, где всего-то меж началом и концом

два часа, а то и меньше, лишь мгновение одно...

Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!....”

О личной жизни Юрия Левитанского известно очень мало. Видимо, все его так любили, что сплетничать друзьям было как-то неохота. Хотя, по некоторым намекам, было о чем. Ну, например, о девушках, а он в молодости был очень похож на Лермонтова, а это обязывает, приходится соответствовать. Или о спиртном. Мало для кого из фронтовиков те пресловутые «наркомовские 100 грамм» прошли бесследно.

В 70-м году женился на студентке Литфака Валентине Скориной. Говорили, что талантливая поэтесса, но её стихов я не нашел. Родилось трое дочерей. Впервые стал отцом в 50 лет. Что-то, видимо, там было не так, потому, что Левитанский как-то сказал:

«Своим детям я отдал десять лет жизни, я был для них и папой, и бабушкой, и няней: стирал, убирал, варил суп... Стихам отводилась ночь: напившись крепкого кофе и накурившись до звона в голове, я садился за стол...»

А когда старшей дочери стало 19, бросил все - деньги, библиотеку, пятикомнатную квартиру и ушел к своей 19 -летней студентке Ирине Мошковской. Они вместе прожили до смерти Юрия Давидовича. А в 1990 случился инфаркт. Говорят, надо оперироваться, а у нас, знаете, такие операции не делают. Вот в Германии... А денег нет... Деньги собрали Иосиф Бродский, Эрнст Неизвестный и Михаил Шемякин - оперировался в этой самой Германии. Это принесло еще шесть лет жизни.

Да, как говорил Левитанский: - Жизнь - долгая, а проходит так быстро!

25 января 1996 года его не стало. Остались 24 сборника стихов и собрание сочинений...

Что-то случилось, нас все покидают.

Старые дружбы, как листья, опали.

...что-то тарелки давно не летают.

Снежные люди куда-то пропали...

***

Собирались наскоро,

обнимались ласково,

пели, балагурили,

пили и курили.

День прошел — как не было.

Не поговорили.

Виделись, не виделись,

ни за что обиделись,

помирились, встретились,

шуму натворили.

Год прошел — как не было.

Не поговорили.

Так и жили — наскоро,

и дружили наскоро,

не жалея тратили,

не скупясь дарили.

Жизнь прошла — как не было.

Не поговорили.

Ну, а чтобы закончить повеселее, вот вам «Разговор у новогодней елки». Нет, это не « разговор», это так Левитанский осторожно назвал стихотворение. Это, пожалуй, легкий флирт у новогодней елки. Нет ничего глупее и приятнее, чем «легкий флирт у новогодней елки».

«-Что происходит на свете?

- А просто зима.

- Просто зима, полагаете вы?

- Полагаю.

Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю

В ваши уснувшие ранней порою дома.

- Что же за всем этим будет?

- А будет январь.

- Будет январь, вы считаете?

- Да, я считаю.

Я ведь давно эту белую книгу читаю,

Этот, с картинками вьюги, старинный букварь.