105 лет назад не стало Марии Гартунг, в девичестве Пушкиной

Впервые Пушкин ощутил радость отцовства 19 мая 1832 года, и случилось то счастливое событие в Петербурге, – тогда в семействе поэта родилась дочь Маша. О рождении дочери Александр Сергеевич изве­щал свою добрую знакомую кня­гиню Веру Вяземскую: «...пред­ставьте себе, что жена моя имела неловкость разрешиться малень­кой литографией с моей особы. Я в отчаянии, несмотря на всё своё самомнение».

«Маленькая литография», «беззубая Пускина» стала предме­том особой отцовской гордости, чувства доселе не испытанного поэтом.

Первый биограф-пушкинист Пётр Бартенев, вероятнее всего со слов Нащокина, близкого друга поэта, запи­сал, что Пушкин «плакал при первых родах и говорил, что убежит от вторых». Так уж случалось, что при рождении других детей, со­знательно или случайно, Александр Сергеевич приез­жал домой уже после их появле­ния на свет.

«Говорил он мне, – вспоминала сестра поэта Ольга Сергеевна, – что девочку назвал Марией в честь бабушки, а отчасти потому, что не хотел дать дочери другого имени, которое можно было бы коверкать, согласно народной фантазии…»

«Невестка чувствует себя хорошо, а малютка у неё хоть куда; на кого будет больше похожа, нельзя сказать, – делится тётушка Ольга первыми впечатлениями, – но, кажется, скорее на отца, и выйдет такая же крикунья, как и он, судя по тому, что голосит и теперь очень исправно».

Благодаря Ольге Сергеевне воскрешены интимные подробности семейной жизни её великого брата: «Александр, когда возвращался при мне домой, целовал свою жену в оба глаза, считая это приветствие самым подходящим выражением нежности, а потом отправлялся в детскую любоваться своей Машкой, как она находится или на руках у кормилицы, или почивает в колыбельке, и любовался ею довольно долго, часто со слезами на глазах, забывая, что суп давно на столе».

Девочку крестили в Сергиевском «всей ар­тиллерии соборе» 7 июня 1832 года. Её вос­приемниками при крещении были Наталия Ива­новна Гончарова, Сергей Львович Пушкин, Афанасий Николаевич Гончаров и Екатерина Ивановна Загряжская.

День рождения малень­кой Маши Пушкиной отмечался как большой семейный праздник. В мае 1833 года, когда девочке исполнился год, на торжест­во в доме поэта собрались все родственники и друзья.

По сохранившимся счетам из винного по­греба Рауля можно узнать, что в тот день за здо­ровье именинницы было выпито четыре бутылки шампанского и столько же бутылок лёгкого сухого вина. (В тот год столь пышно отмечались ещё и крестины сына Александра.)

Маленькая Маша вскоре стала предметом восторгов родителей поэта. «Как бы мне хотелось, милая Оленька, – спешит поделиться радостью с дочерью Сергей Львович, – чтобы ты её увидала и нарисовала её портрет! Моя внучка – ангел кисти Рафаэля!..»

«Именно кисти Рафаэля, – вторит мужу Надежда Осиповна, – и чувствую: полюблю Машу до безумия, сделаюсь такой баловницей, как все прочие бабушки… Девочка меня полюбила; беру её на руки…»

Детские болезни дочери доставляли Пушкину нема­ло волнений. «Моя дочь в течение по­следних пяти-шести дней заставила нас поволновать­ся, – делится он с приятельницей Прасковьей Александровной Осиповой. – Думаю, что у неё режут­ся зубы. У неё до сих пор нет ни одного. Хоть и ста­раешься успокоить себя мыслью, что все это пре­терпели, но созданьица эти так хрупки, что невозмож­но без содрогания смотреть на их страданья».

«Что ты про Машу ничего не пишешь? – спрашивает Александр Сергеевич жену в октябре 1835-го. – Ведь я, хоть Сашка и любимец мой, а всё люблю её затеи».

А в письме к тёще Наталии Ивановне Гончаро­вой, отправленном ей чуть ранее, летом того же года, Пушкин сооб­щает: «Мы живём теперь на даче, на Чёрной речке <...> Жена, дети и свояченицы – все, слава Богу, у меня здоровы – и целуют Ваши ручки. Маша просится на бал, и говорит, что она танцевать уже выучилась у собачек. Видите, как у нас скоро спеют; того и гляди будет невеста».

А вот из Москвы поэт пишет жене: «Домик Нащокина доведён до совершенства – недостает только живых человечиков. Как бы Маша им радовалась!» Речь идёт об искусной миниатюрной копии квартиры Павла Воиновича, знаменитом игрушечном домике, вызвавшем некогда немало восторгов поэта.

Бартенев писал о Марии, что, «выросши, она заняла красоты у своей краса­вицы-матери, а от сходства с отцом сохранила тот искренний задушевный смех, о котором А.С. Хомяков говаривал, что смех Пушкина был так же увлекателен, как его стихи».

Некогда Надежда Осиповна крайне беспокоилась о здоровье внучки: «Мари… слабенькая, едва ходит…, не думаю, чтоб она долго прожила». Опасения бабушки, к счастью, не оправдались.

Мария Александровна прожила жизнь дол­гую и нелёгкую. Получила прекрасное образо­вание, став выпускницей одного из лучших рос­сийских женских институтов – Екатерининско­го. В декабре 1852 года была принята к император­скому Двору фрейлиной.

«Признаюсь тебе, – пишет Наталия Николаевна своему второму супругу генералу Ланскому, – что комплименты Маше мне доставляют в тысячу раз больше удовольствия, чем те, которые могут сделать мне».

Довольно поздно по тем временам, в двадцатисемилетнем воз­расте, Мария вышла замуж за по­ручика лейб-гвардии Кон­ного полка Леонида Николаевича Гартунга. Венча­ние, что состоялось в апреле 1860 года, стало для Наталии Николаевны долгожданным и радостным событием, и, замечая в одном из писем, что Маша «очень изменилась к лучшему», благословляет её: «Дай Бог ей счастливой семейной жизни…»

Молодая чета после свадьбы обоснова­лась в сельце Федяшево, родовом имении Гартунгов, что в Тульской губернии. В губернской столице, в доме генерала А.А. Тулубьева на Стародворянской улице, и произошло знакомство Марии Алек­сандровны с Львом Нико­лаевичем Толстым.

«Дверь из передней отворилась, – вспоминала Татьяна Андреевна Кузминская, свояченица писателя, – и вошла незнакомая дама в чёрном кружевном платье. Её лёгкая походка легко несла её довольно полную, но прямую и изящную фигуру.

Меня познакомили с ней. Лев Николаевич ещё сидел за столом. Я видела, как он пристально разглядывал её.

– Кто это? – спросил он, подходя ко мне.

– M-me Гартунг, дочь поэта Пушкина.

– Да-а, – протянул он, – теперь я понимаю… Ты посмотри, какие у неё арабские завитки на затылке. Удивительно породистые.

Когда представили Льва Николаевича Марии Александровне, он сел за чайный стол около неё; разговор их я не знаю, но знаю, что она послужила ему типом Анны Карениной, не характером, не жизнью, а наружностью. Он сам признавал это».

А вот и строки гениального романа:

«Каренина стояла неподвижно, держась чрезвычайно прямо, и глаза её улыбались. <…> Она вышла быстрою походкой, так странно легко носившею её довольно полное тело»;

«Анна была не в лиловом, как того непременно хотела Кити, а в чёрном, низко срезанном бархатном платье, открывавшем её точёные, как старой слоновой кости, полные плечи и грудь и округлые руки с тонкою крошечною кистью. Всё платье было обшито венецианским гипюром. На голове у неё, в чёрных волосах, своих без примеси, была маленькая гирлянда анютиных глазок и такая же на чёрной ленте пояса между белыми кружевами. Причёска её была незаметна. Заметны были только, украшая её, эти своевольные короткие колечки курчавых волос, всегда выбивавшиеся на затылке и висках. На точеной крепкой шее была нитка жемчугу».

Правнучка поэта Софья Вельяминова-Воронцова, близко знавшая свою родственницу, вспоминала: «До глубокой старости она (Мария Александровна) очень внимательно относилась к своей внешности: изящно одевалась, следила за красотой рук… Тётя Маша обладала какой-то торжественной красотой. У неё был звонкий, молодой голос, лёгкая походка, маленькие руки…»

Сохранилось немало и других свидетельств в пользу того, что писатель придал своей героине Анне Карени­ной своеобразные черты Марии Пушкиной, её оригинальную красоту. Ещё при первой встрече с дочерью поэта Льва Толстого поразили «арабские завитки» её волос. Да и в черновых рукописях романа Каренина носила иную фамилию… Пушкина.

Муж Марии Александровны, генерал-майор Леонид Николае­вич Гартунг (член совета Главного управления государственного коннозаводства), ложно обвинённый в подлоге и краже цен­ных бумаг, покончил жизнь само­убийством – застрелился во время суда, оставив лишь запис­ку: «Клянусь всемогущим Богом, что я невиновен». Произошла та трагедия 13 октября 1877 года.

Потрясённый ею Фёдор Достоевский записал в дневнике: «Все русские газеты толковали недавно (и до сих пор толкуют) о самоубийстве генерала Гартунга, в Москве, во время заседания окружного суда, четверть часа спустя после прослушания им обвинительного над ним приговора присяжных. <…> Выйдя в другую комнату… сел к столу и схватил обеими руками свою бедную голову; затем вдруг раздался выстрел: он умертвил себя принесённым с собою и заряженным заранее револьвером, ударом в сердце».

«Вся Москва была возмущена исходом гартунговского дела, – свидетельствовал князь Дмитрий Оболенский. – Московская знать на руках переносила тело Гартунга в церковь, твёрдо убеждённая в его невиновности. Да и высшее правительство не верило в его виновность, не отрешая его от должности, которую он занимал, будучи и под судом».

Льву Николаевичу Толстому были ведомы все подробности того громкого дела: подобно генералу поступает Фёдор Протасов, герой его пьесы «Живой труп». Так же как и Леонид Гартунг, Фёдор Протасов отказывается в суде от последнего слова, как и он, «вынимает пистолет и стреляет себе в сердце».

Похороны генерала ещё долго помнились москвичам. Память его пришли почтить (помимо вдовы, старушки-матери, друзей) множество совсем незнакомых людей. Через всю Москву: от церкви до Симонова монастыря на руках пронесли гроб Гартунга, за ним «следовали погребальная колесница, его конь, покрытый траурной попоной, далее большая процессия экипажей и батальон местных войск с оркестром».

Посмертно Леонид Николаевич был полностью оправдан, и доброе имя его восстановлено. «Ужасная смерть моего мужа была страш­ным ударом для меня, – писала Мария Алек­сандровна своим родным. – <...> Я была с самого начала процесса убеждена в невиновности в тех ужасах, в которых обвиняли моего мужа. Я прожила с ним более 17 лет и знала все его недостатки; у него их было много, но он всегда был безу­пречной честности и с добрейшим сердцем. Умирая, он простил своих врагов, но я, я им не прощаю…»

Замуж более Мария Алек­сандровна не вышла. Детей у неё не было, и все свои ду­шевные силы и тепло она отда­ла воспитанию племянников. «Не знаю, знаешь ли ты, что у меня с осени гостит сестра Маша. Для меня это такая благодать, что ты и вообразить себе не мо­жешь. Есть с кем душу отвести, и для девочек моих это боль­шое счастье, что она у меня», – делился радостью с братом Григорием старший Александр.

В памяти близких ей людей Мария Александров­на осталась радушной, приветливой, не унывающей во всех жизнен­ных невзгодах, и – свято чтившей па­мять отца.

В мае 1900 года она стала попечительницей открывшейся в Москве пуш­кинской библиотеки-читальни (ныне Библиотека имени А.С. Пушкина на Спар­таковской улице, близ Богоявленского собора, где крестили будущего поэта). На содержание библиотеки Мария Гартунг бескорыстно жертвовала нема­лые личные сбережения.

Сохранились тёплые воспоминания правнучки поэта Наталии Сергеевны Мезенцовой: «Тётю Машу всегда отличало неизменное жизнелюбие, и манеры её были истинно манерами светской дамы, много лет прожившей в высшем кругу. Когда она появлялась в гостиной, то до самого позднего вечера в ней уже не умолкали шутки и смех. Очень тётушка следила за руками. У неё были красивые руки пианистки с длинными пальцами. Когда я смотрела на её руки, то вспоминала о руках Александра Сергеевича, про красоту которых читала и слышала много раз. Баночки из-под кольдкрема и старинное жемчужное ожерелье – ожерелье Наталии Николаевны, в котором она стояла под венцом с Пушкиным – вот что было среди тех немногих памятных вещей, что достались родным после ее смерти. 
Вещи более памятные и значительные она передала в музеи и библиотеку, попечителем которой была».

Старые москвичи вспоминали, как часто на Тверском бульваре видели Марию Алек­сандровну, статную пожилую даму в чёрном платье, в задумчивости сидевшую на ска­мейке близ памятника её великому отцу...

Да, будто взамен семейного счастья Бог даровал Марии Александровне долгую жизнь. Но последние годы престарелой дочери поэта, совпавшие с крахом Императорской России, были сопряжены с бедностью и болезнями.

С сердечной болью она решилась продать одному из московских коллекционеров подсвечник, некогда принадлежавший её прапрадеду Абраму Петровичу Ганнибалу, «царскому арапу», крестнику и любимцу Петра Великого.

Но с другой фамильной реликвией, оставшейся у неё с молодых лет, изысканной чернильницей из золочёной бронзы (не подарком ли мужа?) расстаться не пожелала. Долгое время её хранителем был Григорий Григорьевич Пушкин, правнук поэта; затем по его распоряжению дорогая реликвия находилась у меня, а ныне – обрела своё постоянное место в мемориальной пушкинской квартире на Арбате.

…Марии Александровне, един­ственной из всех детей Пушкина, довелось стать свидетельницей смутных октябрьских дней. Умерла она в голодной Москве седьмого марта 1919 года. По вине тогдашнего наркома про­свещения Луначарского ре­шение о назначении ей персональ­ной пенсии («учтя заслуги поэта Пушкина перед русской художественной литературой»!) тяну­лось непростительно долго, и, по горькой иронии судьбы, пер­вая пенсия Марии Александров­ны пошла на её же похороны.

Наталья Сергеевна Мезенцова, чуть-чуть не дожившая до двухсотлетнего юбилея своего великого прадеда, с горечью восклицала: «Ну, в какой бы ещё стране мог быть такой министр культуры, который дал роскошный особняк босоножке Дункан и при этом оставил в нищете дочь Пушкина?!»

…Свой последний приют Мария Александров­на обрела в Москве, в некрополе Донского монастыря, близ родовых могил. 

Лариса ЧЕРКАШИНА

Источник – интернет-газета «Столетие» 

С сайта МСПС http://www.m-s-p-s.ru/news/2962