Рудалёв Андрей 

Он вышел из военной шинели, преодолевший, победивший ту самую грандиозную катастрофу в человеческой истории. Камертон, чрезвычайно чуткий к звукам новых грозовых раскатов. Предчувствовал и последующую трагедию страны, и болезненно воспринял девяностые. Времена идут, сменяются эпохи, бои, сражения, а он всё такой же, как в момент форсирования Днепра, освобождения Киева, только опыта больше и массивнее багаж наблюдений и человековидения. Юрий Бондарев – воплощённое чудо. Его не смогла запереть ни вечная мерзлота гремучих времён, ни попытки откинуть на обочину из-за новых реалий, которые он не принял. Его не назначают в выдающиеся, о нём не так и много говорят. Его тексты всё пытаются запереть во всевозможных сундуках и закидать тряпками да ветошью, чтобы никто не откопал. Но они, как и сам автор, обладают секретом вечной молодости и светоносности. Ну да, украденное солнце… но сколько можно его прятать в пасти?..

«Думаю, что выжил на войне чудом. Смерть всё время была рядом. Однажды снаряд упал прямо передо мной, тогда пронеслось: «Господи, спаси и сохрани!» – сказал Юрий Бондарев в интервью Сергею Шаргунову. Эта ориентированность на чудо много значит для него: «Вся жизнь чудесная. Сегодня посмотрел на дерево. Было зелёное, а стало всё жёлтое, а потом будут голые ветки. Это и есть необыкновенность». Отсюда и беззлобность, но и в то же время страстность. Чудо любит заботу, особую настроенность на её волну, готовность раскрыться.
«Горячий снег» – это ведь, по сути, то же, что и пушкинская формула чуда «Мороз и солнце». Соединение несоединимого, что в итоге как раз и производит чудо: «День чудесный». Без чуда никуда, без него невозможно.

Юрий Васильевич говорит о себе как реалисте, стремящемся через собственный опыт к постижению тайны. При этом сверху путь всегда сопровождает непостижимая звезда, с которой устроено особое перекрестие – чудесная связь. Это отражение небесного придаёт неповторимый вкус бондаревской прозе. К ней вполне применимо выражение Фёдора Абрамова «родниковое слово»: чем больше пьёшь эту звенящую, сводящую зубы чистоту, тем ненасытнее становишься и не можешь остановиться. Будто какой-то совершенно другой кровью наполняет, приводит в чувства, даёт силы и изгоняет всё нечистое. В этом «родниковом слове» Бондарева отражается звезда, она никогда его не покидает.

Так же и эхо войны, с музыкой которой Бондарев идёт по жизни, его солдатская стать делает произведения неувядающими. Вот возьмите, к примеру, роман «Игра», написанный в начале 80-х. Он вполне может быть воспринят, как появившийся в наши дни. Правда, всё прочее, очевидно, поблекнет по сравнению с ним. Писатель погружён во время, в контекст происходящего, но сам остаётся как бы вне его. Он всё тот же офицер времён войны. Отсюда и рецепт моложавости его прозы.

Юрий Васильевич, как это можно судить из интервью, до сих пор остаётся подвижником литературы, слова. Избитая формулировка? Но в ней вера, тысячелетняя словоцентричная отечественная цивилизация заключена. Книжность, а затем и литература создали здесь всё: от государства до Великой Победы, которая была триумфом в борьбе с духовным злом. Само собой, всё это нуждается в защите, отсюда и воинство. Это полк, и Юрий Бондарев в его строю, пристально высматривает новые проявления этого зла.

Когда взлетел перестроечный самолёт, он выпал из новой жёсткой идеологической конструкции, которая корёжила всё вокруг. Сбросить с корабля современности и отправить на обочину новой столбовой дороги его не удалось.

Он считает, что Советский Союз – это вовсе не эксперимент и историческая оплошность и у него было будущее. Но возник тот самый перестроечный самолёт, который всё «ещё находится в полёте. Летит в неведомую даль»… Это тоже важное замечание Юрия Бондарева о том, что процессы, которые взвихрили и разбили страну, никуда не исчезли. Они закамуфлировались или мы сами к ним привыкли и уже не в полной мере замечаем происходящее. Мы всё ещё крутимся в водовороте «бермудского треугольника» и, возможно, в силу этого головокружительного движения сама реальность в нашем восприятии стала обретать иные контуры и черты. Но при этом надежды остаются. О надеждах, как и о чуде всё знает фронтовик. Как говорил герой его романа «Непротивление»: «Не всегда будет темнота там, где она густеет…». Остаётся надежда на русского человека, который вновь стал поднимать голову, после разлома 91-го и 93-го годов, после долгих пустынных лет, которые пожирали здесь всё. Совесть вновь стала укреплять людей, и это даёт веру в будущее, в то, что самолёт рано или поздно благополучно приземлится, а не развалится в полёте.

В его жёстком романе «Бермудский треугольник» проплыли девяностые. Резанули все органы чувств и совесть. Тогда новые реалии приходили с криками «дави!» и с императивами «раздави!». Недаром «Бермудский треугольник» начинается с событий октября 93-го. С разгула ничем не мотивированной жестокости и беззакония. Перед глазами жуткая картина «дёргающееся на земле тело казачонка», которого буквально распяли выстрелами по конечностям и бросили умирать.

Воронка тех событий стремится к чёрной точке, к «ничто». Её выразитель – товарищ главного героя Андрея – Спирин, своеобразный демон, вышедший из разлома реальности и ставший по ту сторону добра и зла. Он прошёл Афган и Чечню, принимал участие в событиях 93-го и проявил тогда неслыханную жестокость. Теперь он руководитель крупного охранного предприятия, плетёт сети, в которые попадает главный герой. Любопытен их финальный диалог, где хмельной Спирин развёртывает «исчерпывающее философское понятие – ничто» через образ «Бермудского треугольника»: «Приборы на нуле. Машины корабля заглохли. Рули не подчиняются. Компас не действует. Глубина и пустота океана. Бездонный колодец. Всех засосёт. Тьма». Он адепт этой пустоты, она – его стихия, а сам он – выпотрошенная мумия. Таков теперь и его мир, лишённый любви и веры: «Нет веры в Россию, Андрей, вся вышла! Бермудский треугольник!..»

Спирин – жестоко травмирован сквозняком, вырвавшимся из расщелины распада. Он инфицирован им и несёт о нём весть, поражая всё вокруг. «Была великая страна – и нет великого гиганта! И нет народа! Утрачен генофонд! Гниющий мусор… И ты в этом мусоре – искуренный до ногтей окурок!» – проповедует он Андрею свой культ пустоты. Реализм в восприятии Спирина – это идти в ногу со временем, приспосабливаться под него, прогибаться под изменчивый мир, чтобы не отстать, чтобы оставаться современным и двигаться дальше вместе с победителями. Именно поэтому Андрея он именует «потомком Дон Кихота» и «идиотом московского розлива».

Андрей тоже оглушён новыми реалиями, избиением в октябре 93-го, после которого он чудом остался жив. Всё вокруг опадает пожухлой листвой и остаётся лишь одиночество – «комната эха», как формулирует сам герой. Но он не готов всё это принимать окончательно, не становится адептом пустотной философии Спирина. Он – воин, через деда-героя к нему прорывается и эхо Великой войны, которая не даёт смириться с расширяющейся пустотой.

Через некоторое время эти пустотные сентенции Спирина проросли в романе Захара Прилепина «Санькя», в котором советник губернатора Безлетов практически дословно повторяет его слова о том, что «здесь нет ничего, что могло бы устраивать. Здесь пустое место. Здесь даже почвы нет… И государства нет». Это было общее ощущение того безвременья, сворачивающейся в чёрную точку воронки. Но при этом нарастает сопротивление этому «ничто». Прилепинский Саша Тишин вырывает с корнем лопухи, которыми порос пляж его детства, забрасывает в окно пустотного советника. Бондаревский герой стреляет в лицо своему визави – демону «ничто».

В романе важна фигура монументального советского художника Егора Демидова, деда Андрея. Он сросся со своей картиной «Катастрофа», написанной в конце восьмидесятых. Художник воспринимает эту картину не конечным фактом, а неким длящимся процессом и постоянно подчёркивает её неоконченность. Демидов говорит своему внуку, что «сейчас Россия – зловещий чёрный фон. Угасает свет и цвет». Это умирание он пытается оттянуть, не завершая свою главную работу – «Катастрофу». Впереди не точка, а многоточие. Да и роман завершается густым туманом, в который погружены улицы Москвы.

Об опасности этого будущего обвала Бондарев говорил ещё в начале восьмидесятых. Например, в романе «Игра» – своеобразном предощущении грядущих трагедийных катаклизмов. Главный герой – режиссёр Крымов, у которого осталась «солдатская жилка», снимает фильмы о «семидесятых годах с их микробом потребления, вялой радости, нравственного равнодушия, сиюминутных забот и безлюбой любви». Его сын-студент рассуждает о том, что «человек должен пройти через испытание сытостью и комфортом» и этот прогресс очень сложно совместить с духовностью. Уже в этом бондаревском романе звучат слова о том, что истину «променяли на модный галстук и модную юбчонку с иностранной наклейкой на заднице». Само собой, все последствия этого «обмена» аукнулись в девяностые, развёртывая бермудский треугольник пустоты.

Крымов говорит о «деградации мирового вкуса», рассуждает про «пёстро упакованный американский концлагерь»: «Все эти американские моды в архитектуре, в музыке, в одежде… да во всём, даже в кока-коле, – это бытовой и интеллектуальный концлагерь, который распространяется по миру. Впрочем, многие хотят этого американского концлагеря. Мирового обывателя прельщают мишура, красивая упаковка, его легко обмануть…». Тут расхождения вовсе не идеологического плана, а глубинного, цивилизационного: этического и эстетического. Здесь такая же пропасть, как между протопопом Аввакумом и современным миром, символом которого становится французский Пляс Пигаль: «…святой, неистовый в чувствах протопоп Аввакум, и хилый духом современный мир, судорожно желающий развлечений, будто накануне апокалипсиса».

Звучат в романе и провидческие слова американского режиссёра: «Вы во многом подражаете Америке в погоне за богатством. У вас тоже скоро появится лозунг: «Успех любой ценой». Но это попытка повторить чужой успех. Это летать на чужих крыльях, которые не очень надёжны в полную силу. У вас всё меньше становится русского». Очень скоро этот лозунг проявился, и вся страна, поражённая «микробами потребления» и мещанской психологией, погонится за «передовым» миром через горбачёвскую перестройку. Роман «Игра» завершён в 1984 году…

Вроде бы весь мир летит в тартарары, повсеместно мерещатся всадники апокалипсиса, разрушаются все связи и в отношениях между людьми царит отчуждение, но при всём этом писатель-воин в той же «Игре» пишет о связанности всех людей: «Каждый человек связан с другим и со всем живущим на земле, и это вроде единой сети». Именно эта «единая сеть» противостоит разрушительным энергиям, благодаря ей остаётся и надежда на чудо. Произведения Юрия Бондарева не о катастрофе, а о спасении. Да, и не надо забывать о той яркой вышней звезде, следует сохранять в себе ощущение её света, и это позволит преодолеть любые катастрофы. 
http://www.lgz.ru/article/-10-6682-13-03-2019/voploshchyennoe-chudo-10-2019/