Пока в тебе вулканчик дышит
Глеб Горбовский о водке, тюрьме и не только
Сергей Соколкин
Глеб Яковлевич Горбовский (р. 1931) – поэт. Родился в Ленинграде в семье учителей. Отец был репрессирован. В годы Великой Отечественной войны оказался в оккупации. В 1945 году вернулся в Ленинград, учился в ремесленном училище. Попал в колонию для малолетних преступников, откуда бежал на поиски отца (описал в автобиографической повести "Первые проталины", 1984). Учился в полиграфическом техникуме. Сменил много профессий, был рабочим в геологической экспедиции на Сахалине, в Якутии и др. Печатается с середины 50-х годов. Автор многих сборников стихов. В 70-е годы обратился к прозе (повести "Снег небесный", "Вокзал", "Под музыку дождя", "Плач за окном" и др.).

Глеб Горбовский – «живая легенда». Многие его стихи давно стали народными: «Фонарики ночные», «Мы сидели чинно в парке…», «Лежу на дне коньячной речки…» и другие. В гостях у Глеба Горбовского побывал поэт Сергей Соколкин.

– Глеб Яковлевич, мы познакомились с вами 15 лет назад на вручении Платоновской премии. Что у вас с тех пор изменилось – в литературе, в быту?

– Многое изменилось. Я постарел. Здоровьишко не то. Но жаловаться не буду. Живу здесь, в этой комнатухе уже 16 лет. За окном – парк Победы, где есть мои деревья. Когда я учился в ремеслухе, нас привозили сюда – их сажать. Сейчас они заслоняют солнце…

– Для себя, получается, сажали… Место красивое. Есть озерцо. Люди уточек кормят… А писать вам здесь удается?

– Писать, слава богу, удается. Когда нахожусь в хорошем состоянии тела и духа. А последний месяц я что-то болею. Но это все последствия эксцентричной жизни. Хотя на здоровье я никогда не жаловался, родители жили долго. Но сейчас я уже чувствую, что скоро отчалю…

– Да ладно вам…

– Но это не важно, я не жалуюсь…

– Вот вы мне только что рассказывали, что за последнее время более ста стихов написали. Это же колоссально! Многие молодые в год пишут по 15–20 стихов и счастливы…

– Нет, нет, я пишу. Я вот вчера написал, могу прочесть…

– Сочту за честь…

– Называется «Октябрь»…

Деревья голые, как трупы.
Прощай, иссякшая листва.
Дождем надуло небо губы,
Излив обидные слова.
Прощай, меня родивший месяц,
До встречи или навсегда,
Я о тебе немало песен
Сложил без тяжкого труда.
Сложил без музыки скандальной
Инструментальной, без фанфар.
И лишь в душе мотив печальный
Звучал, светясь, как Божий дар.

– Здорово, а вы говорите – стареете…

– Мозгами, может, и не старею. А вообще сегодня не самый лучший день. То ли я отравился, то ли еще что-то… Печень покалывает, голова кружится… Я приму сейчас пилюлю.

– Вы писали: «Религия большинства поэтов – одиночество... И вырваться из одиночества можно, только идя к Богу». Как вы теперь видите эту проблему?

– Одиночество я в себе не отрицаю и не отвергаю. Я жил и живу последнее время один. Но одиночество – не рай. Это терпеж. И от этого я плохо себя чувствую, если не взбодрюсь…

– А есть ли связь между мировоззрением поэта…

– Это я не люблю. Мировоззрение – х..ение.

– …и тем, что поэт говорит, что пишет? От чего оно зависит – от воспитания, национальности, достатка в семье…

– Откуда мне знать! Я вижу и живу этим. Я вот расскажу о маме, об отце. Национальность. Меня это совершенно не волнует. Я давно знаю, что в паспорте у меня было написано «русский». Хотя паспорта у меня уже тоже нет. Мама моя – Галина Ивановна, родилась в Сыктывкаре, в Коми, в бывшем Усть-Сысольске. Отец ее был Суханов. Я его не видел, он умер с отмороженными ногами. А мать – Даньщикова. Она была первой писательницей в Сыктывкаре. Пьесы писала. Так что по матери я наполовину зырянин, наполовину – русский. А отец мой – Яков Алексеевич. А Горбовский он, кстати, потому, что когда их, приехавших из деревни в город Порхов, спросили, откуда они, мой дед, Алексей Григорьевич, ответил, из Горбова… Их было несколько братьев и сестер. И на регистрации писарь записал их как Горбовских. Отсюда моя верблюжья фамилия. Горбы…
Также в разделе:

– Евгений Евтушенко писал: «Ни на кого не похожий Горбовский вдруг оказался в одной обойме со многими не очень культурными, а иногда и просто темноватыми согражданами, которые начали ностальгировать по дорогому их сердцу проклятому сталинскому прошлому. Они не то что оправдывают ГУЛАГ и коллективизацию, но просто не желают выбросить из памяти свои первые любови, пионерские галстуки, значки с Лениным, Интернационал, песни военных лет…»

– Это идиотизм. Чтобы я сталинщину приласкал даже в уме…

– А что для вас сталинщина – ночные аресты, возведение заводов…

– То, что моего отца посадили. «Восемь и четыре по рогам». И еще кучу людей.

– То есть Сталина вы отрицаете полностью?

– Он же «бессмертен»! Его сейчас опять поднимают. И имя, и фуражку. Для меня что Сталин, что Саакашвили, который пытается укусить Россию за пятку. Крыса.

– Пастернак сказал, что «художник по сути своей оптимистичен… Уныние не рождает произведения силы»…

– Абсолютно согласен. Я оптимист. И не потому, что поддам рюмочку и мне хорошо. Сразу улыбка шире зада. Нет, просто я всегда среди туч вижу солнышко. Покропит дождик и кончится. И снова светит солнце. Я люблю улыбку. Пусть я пишу иногда мрачновато, но так Господь решил, я верю в радость. Пусть я иногда бываю вспыльчив, но я не злой. Улыбка у меня внутри, в душе. Этим и живу. У меня есть стержень добра. Плюс–минус, север–юг, добро–зло. Все полярно. А выбираешь-то все равно – где посветлее, подушевнее, потеплее…

– «Хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское…»

– Женское меня уже давно не интересует. Кроме матери. Жена мне сейчас как мать или старшая сестра.

– Я слышал, что она ваши книги сейчас издает?

– Да. Редактирует. Помогает. И книги мои, и весь мой быт. Все происходит благодаря ей. У меня даже денег нет. Все у нее. Она всем занимается, печется о моем здоровье, покупает еду, лекарства. Перестановку вот сделала в моей комнате. А деньги мне не доверяет…

– В якобы продвинутой среде про вас говорили: «Когда-то был прекрасным злым поэтом», и кто-то добавлял: «Пока не бросил пить». Тот же Евтушенко про вас говорил: «Полный диссидент, отпетый бунтарь», Кузьминский вторит ему: «Мы любим другого Глеба – непризнанного, пьяного, доброго и безобразного». Как вы к этому относитесь, тоже любите себя пьяного и безобразного?

– Это правдой пахнет. Но я не актер, все было спонтанно. Я не готовился к жизненной роли. Меня Всевышний выпихнул в жизнь.

– Многие ваши бывшие друзья не могут вам простить книги, изданные в СССР, Государственную премию, называют это конформизмом, сравнивают вас с тем же Евтушенко, Окуджавой…

– Чушь это, я не менялся. Не хвалил никогда ни Сталина, ни Ленина. Этого не было ни в мозгах моих, ни в душе. Просто я писал немного лучше некоторых. И меня печатали. Не все, конечно. Но мне никогда ни за какие мои стихи стыдно не было. Почитайте их сейчас. Они все печатаются и будут в собрании сочинений.

– В отличие от шестидесятников, которые расхваливали Ленина и советский строй, потом низвергали и прыгали от счастья на их могилах…

– У меня ничего общего с этими людьми не было. Мне нравились некоторые ранние стихи Евтушенко, Вознесенский мне вообще как-то был…

– У Вознесенского были проникновенные стихи о любви, когда он еще писал нормальным человеческим языком…

– Ну, да, я не знаю, может, сейчас и надо так по-новому писать и мыслить. Но я так не могу и не хочу. Ну а Роберт Рождественский умер как-то быстро…

– Вы с ним тоже были знакомы?

– Да, но он такой высокомерный был… С Булатом я был хорошо знаком. Помню, где-то в Москве вместе выступали. Потом едем вместе в машине, и он меня спрашивает, Глеб, мол, а это действительно ты написал «Фонарики»?

– Что ж они все к этой песне привязались?

– Ну, она ведь действительно пошла в народ, ее ведь ни по радио, ни по телевизору не передавали… Один раз только я ее по Пятому каналу видел. Так вот, я ему говорю, что стихи я написал, а музыка на что-то похожа, просто так напевалась… Я не композитор. Хотя поэт – он тоже композитор.

– Конечно, ведь он первичен. Именно он задает ритм, экспрессию, размер стиха… Если это поэт, а не текстовик, пишущий на композиторскую «рыбу» (то есть готовую мелодию)…

– Согласен. Вся музыка, она ведь в стихах, в слове. Так что тут не нужны были ни Чайковский, ни Мусоргский…

– Ну и как Окуджава, смирился, не завидовал?

– Нет, конечно. У него есть стихи, посвященные мне: «Зачем торопится в леса поэт Горбовский, чтоб делать там с души своей наброски…» И я ему посвящал стихи…

– А вы не обиделись, когда он повторил чужие слова о том, что «патриотизм – последнее прибежище негодяя»?

– Были такие проблемы… Но мы ведь не так уж часто контактировали, я же питерский.

– В вас многие любили «неподцензурную поэзию». А есть ли вообще такая? Зачем в противовес государству ставить свободу личности?

– Свобода всегда внутри личности, искать ее вне себя глупо.

– Если не ошибаюсь, протопоп Аввакум говорил, что был наиболее свободен, когда сидел в яме…

– Правильно, он и сидел сам в себе. Я из старообрядцев и его очень уважаю.

– А какая свобода нужна творцу? Свобода передвижения или свобода духа?

– Нет, свобода внутри. И если в тебе еще вулканчик дышит, все равно будешь строгать свою стружечку стихотворную и драматическую. Но свобода внешняя тоже немножко влияет. Но это, конечно, не определяющее. Пушкиных-то всегда было мало. Единицы. Есть способные люди, одаренные, помазанные поэзией. Но надо, чтобы талант отшлифовался, вся шелуха отпала… Для меня вообще есть два последних великих имени – это Блок и Есенин. Конечно, были еще приятные, талантливые люди, но уровень уже не тот. Благодаря Блоку и Есенину и я держался на плаву. Я читал их стихи, жил ими. К тому же они питерские… Есенин, можно сказать, стал питерским в петле…

– А почему в России известными становятся чаще всего те люди, кто эпатирует, кто идет против традиции, нации, государства?

– Это легко. При сильном государстве и глухой цензуре их просто не замечают. Они начинают по всякому вывертываться, выпендриваться. Это юродство такое или удальство. Это не поиск, а безысходность. Отсюда такие изыски. Ну и где они все в конце концов? Уже и не на слуху и не в телевизоре. Отработали свое. И нет их. Сейчас поэзия абсолютно никому не нужна. Особенно молодым. Они на другом всходят и восходят. Им нужен Интернет, деньги, аппараты какие-то. А поэзия для них – ароматные духи из мавзолея, мумия египетская. Сколько ни нюхай, не пахнет.

– А Интернет, по вашему, вредит поэзии?

– Не думаю. Просто он отвлекает. Ведь что такое поэзия? Тихий голос, ропот, шепот…

– Трели соловья…

– Или рокот. Но не гром и молния. Поэзия для них – это дело юродивых, чеканутых.

– Вы о себе можете сказать, что вы юродивый и чеканутый?

– Я пытался это сделать. Внутри себя. Но другим сказать не могу. Я пока еще светел, при памяти и в извержении словесном.

– Народ сейчас поэтов не знает, но любит шансон. И частенько блатной… Это нормально?

– Да. Есть жанры и похуже. Доносы, например…