До прихода к власти и в первые годы своего правления Гитлер удостаивал... 

Да не удостаивал — заговаривал до полусмерти (он был абсолютно закрыт для диалога) довольно интеллигентных собеседников, способных внятно пересказывать и даже систематизировать некие эмоциональные азы его учения. Книга одного из них — Германа Раушнинга, занимавшего высокий пост в вольном Данциге — в девяносто третьем году выходила в Москве, но, к сожалению, не была достаточно громко и разборчиво прочитана. 

Скептики, правда, сомневаются в достоверности гитлеровских монологов, но если это не фотография, а художественный образ, тем больше чести его создателю, - так он правдоподобен и глубок. И, может быть, самыми неожиданными для широкого читателя окажутся неоднократные гитлеровские признания, что национал-социализм есть то, чем мог бы стать марксизм, если бы освободился от своей противоестественной связи с либерализмом, с демократическим устройством: он, Гитлер, многому научился у Ленина, у Троцкого. Главное в их опыте — работа с массами, объединяющие шествия, листовки, долбящие одни и те же примитивные лозунги, неизменные, как у католической церкви. Главное не вносить обновлений в символы веры — народ не принимает близко к сердцу логических противоречий. Вообще поменьше логики: у масонов Гитлер научился воспитывать символами и ритуалами — помимо просвещения разума, путем оплодотворения фантазии. Надо будоражить массу фантастическими выдумками, вводить ее в экстаз — только возбужденная, опьяненная масса становится управляемой, апатия массы — это уже форма самозащиты, протеста (что совершенно верно, ибо отсутствие энтузиазма есть присутствие критического чувства, способности искать доказательства). На разумном убеждении, уверял Гитлер, ничего прочного построить нельзя: если даже вы сегодня в чем-то убедили толпу, завтра ее вполне может кто-то разубедить, никогда не нужно заниматься обоснованием собственных мнений или опровергать чужие и вообще опускаться до сомнений или разъяснений. С противниками никогда не спорить — только дискредитировать: если, скажем, вашим оппонентом оказалась женщина, нужно объявить, что у нее дети завшивели, а она таскается по митингам.

Истины не существует ни в моральном, ни в научном смысле — знание должно быть заменено волей. Слово “убеждать” следует заменить словом “овладевать” — подчинять более слабую волю более сильной. Всякое действие имеет смысл, всякая пассивность противна жизни. Всеобщее образование — разлагающий яд, изобретенный либерализмом на свою погибель. Каждое сословие должно иметь свое образование, а свободное образование — привилегия правящей элиты. Низшим сословиям вообще будет дарована неграмотность (грамотность редко уживается с верностью) — но и класс господ не должен поддаваться искушениям духа и так называемой свободной науки. Ключевое слово всего гитлеровского мироощущения — а заодно и ключ к любой практической проблеме — это воля. Воля может все. Нам нет преград. Нет таких крепостей, которых бы не могли взять нацисты. Марксизм опередил Гитлера в том, что заменил понятие всеобщей истины классовым интересом. Но марксизм все-таки не решился освободиться от рудиментов научного мышления, предполагающего существование объективных законов развития общества и требующего хотя бы имитации доказательств, — Гитлер с презрением отбрасывал весь этот занудный исторический материализм, полагающий, что материальные обстоятельства диктуют человеческой воле: нет, это воля диктует материальным обстоятельствам!

На этом постулате Гитлер основывал и практическую свою политику — в том числе проводимую самыми крайними средствами. Он признавался, что не испытывает никакой любви к террору, но, увы, других средств сломить волю противника часто не существует. Пушки, бомбы, виселицы, концлагеря — все это лишь средства сломить волю. Объективных трудностей он не признавал — всюду видел или бездарность, или саботаж. В экономике нет никаких законов, — инфляция, спрос, предложение — все это чушь: денег можно напечатать сколько угодно, а затем послать штурмовиков в лавку, где посмели поднять цены — и не будет никакой инфляции. Большевики в конце концов тоже пришли к своей истинной политике, соглашался Гитлер, но лишь длинным окольным путем. Ленинская идея сделать всех рабами государства была, безусловно, глубоко верной (верной дорогой идете, товарищи) — только к чему эти мещанские увертки насчет того, что из рабства когда-то каким-то хитроумным путем возникнет свободное развитие всех и каждого. На самом же деле рабство должно сделаться вечным, чтобы воля сильнейшего (сильнейшая воля) могла реализоваться без препятствий. “Революционная воля не нуждается в идеологических подпорках!”

Но какова же цель этой воли, осторожно спрашивал собеседник, и Гитлер приходил в неистовство: “цель” — что за мещанство! “Как вы не можете понять, что никакой раз и навсегда установленной цели не существует!!!” Что решит воля сильнейшего — сильнейшая воля — то и есть цель! Другое дело, что подчинять людей этой воле совсем не обязательно так топорно, как это сделали большевики: “Зачем нам социализировать банки и фабрики — мы социализируем людей”. Люди мыслят примитивно: если они находят на месте привычные предметы — имущество, доходы, чины, порядок наследования, — они воображают, что все идет по-прежнему. Хотя они уже в руках у государства и делать будут то, что прикажем мы, нацисты.

Демократия не может защититься от психологической агрессии, не вводя авторитарного правления — а для этого она должна перестать быть собой. Поэтому мы, нацисты, будем расширять свою власть внутри мягкотелых демократий до полного господства. Простой человек с улицы уважает только грубую силу, людям нравится видеть что-то ужасное. Побитые на наших митингах первыми записываются в национал-социалистическую партию.

 До прихода к власти Гитлер специально приказывал наносить как можно больше членовредительств оппонентам, затесавшимся на их митинги, чтобы скандал непременно попал в газеты. И либеральная печать не отказывала ему в этой малости. Она поддерживала Гитлера даже материально: она обращалась к нему за интервью по всем поводам, а на вырученные звездного уровня гонорары он содержал свой штаб. К слову сказать, перебежчиков из коммунистического лагеря Гитлер всегда готов был приветствовать: из либерала, говорил он, никогда не выйдет хорошего национал-социалиста, а из коммуниста — сколько угодно. Главное — и тот, и другой презирают все, кроме реальной силы.

А казалось бы — полная противоположность! Марксизм обожествляет скуку жизни, он наделяет верховной властью над человеческой душой хозяйственную деятельность, которую всякий нормальный человек ощущает лишь средством, позволяющим хоть отчасти реализовать свою волю. Гитлеризм — воплощенная романтика: именно волю он объявляет верховным распорядителем хозяйственной и прочей деятельности. Но общее в них то, что одну из частичных истин — не только соперничающих, но и дополняющих друг друга — и марксизм, и гитлеризм объявляют единственно верной и окончательной, верховной и исчерпывающей. Стремление заменить отношения борьбы и, одновременно, взаимного дополнения многих равноправных факторов абсолютной их иерархией — это, возможно, и есть одна из общих формул фашизма. По-видимому, протофашистскими являются все модели общества, исключающие противоречивые оценки и прогнозы, модели, дающие однозначный выбор во всех социальных коллизиях.

В расхожей публицистике фашизмом часто называют все формы агрессивного национализма, но я думаю, что какого-нибудь безжалостного английского колонизатора, готового покорять туземцев огнем и мечом, но при этом гордого британскими свободами для внутреннего пользования, все же не стоит называть фашистом. Хотя тип он, конечно, крайне неприятный. Более того — настоящий фашизм стремится навести порядок прежде всего внутри собственного народа, резко упростив его структуру, истребив все “лишнее”, “паразитическое”, то есть бесполезное для достижения какой-то простой (четко очерченной) грандиозной цели. Нужно сначала создать народ, говорил Гитлер, и только потом дать ему великую задачу.

Придя к власти в значительной степени на обличении совершенно реальных язв либерализма, Гитлер начал “создавать народ”, отсекая “лишние” ветви и укрепляя власть правящей верхушки. Но сделать верхушку надежной можно было лишь одним способом — что-то ей “предложить за годы борьбы”, материально заинтересовать ее в сохранении гитлеровского режима, — это явление можно было назвать преднамеренной коррупцией. В узком кругу Гитлер выражался прямо: “Делайте что хотите, только не попадайтесь”. В Германии тридцатых каждый банк, каждое предприятие должны были иметь свою партийную “крышу”, нацистские бонзы занимали по три, шесть, двенадцать должностей. Утратив правовую защиту, спокойным себя не чувствовал никто, поэтому все стремились перевести капитал за границу и запасались компроматом друг на друга. Честные гауляйтеры были вынуждены вести себя так же, чтобы не потерять должность или вовсе не исчезнуть. Все это не расходилось ни с тактическими целями, ни с принципами Гитлера: “Мои люди не ангелы, а ландскнехты. Мы не станем повторять глупости о духовном возрождении. Мы — сила нации, вырвавшаяся наружу”. Честность была ему даже подозрительна — честному человеку могут прийти в голову вещи самые неожиданные. “В мою задачу не входит нравственное улучшение человечества — я лишь хочу пользоваться его слабостями. Хотя я и не желаю славы врага морали — зачем давать противникам лишние козыри. Но полагаться я могу лишь на тех, чья карьера неразрывно связана с нашим общим делом, мне подозрительны чистюли, для кого патриотизм — единственный мотив их действий”. Когда Гитлеру напоминали о былых обещаниях — дешевые квартиры, поселки для рабочих, — он отмахивался: “Дома для народа может построить и марксистское, и буржуазное правительство, а мы должны строить общественные здания: величие их архитектуры покажет народу величие нашей воли”.

Дело обычное — первой мишенью фашизма всегда оказывается собственный народ: абсолютное подчинение любой единой цели несовместимо с правом личности делать то, что ей нравится. Но когда свобода личности раздавлена — пусть даже во имя наиблагороднейшей, но жестко очерченной общей цели, — когда во имя этой цели личность отдана в почти неограниченную власть партийного начальника — он должен быть ангелом, чтобы не использовать ее заодно и в своих личных целях. Этот перпетуум мобиле — власть, которой невозможно злоупотреблять — существует лишь в воображении платонических почитателей товарища Сталина.

Особой любви к немцам Гитлер не питал — для него они были не более чем средством реализации его великой воли: проигрывая войну, он с ленинской простотой заявлял, что немецкий народ должен исчезнуть, ибо он оказался не на высоте своих задач, пусть миром правит сильнейший (снова “правит”, а не сотрудничает). Но изначальной ненависти к другим народам он также, похоже, не испытывал — он ненавидел их лишь в той степени, в какой они препятствовали его сверхчеловеческой воле. Другое дело, что Гитлер вполне безмятежно верил в несокрушимые расовые особенности каждого народа — так же, в сущности, беззлобно, как мы констатируем, что дог сильнее болонки. Славяне — недочеловеки не потому, что он питает к ним неприязнь, а потому, что это так и есть на самом деле. Интеллигенция им не нужна, довольно с них простой сытости и самых примитивных развлечений. Во время войны, когда голодающее население оккупированной России устремлялось на юг, Гитлер объяснял это тем, что русские — природные кочевники. 

Вообще, Гитлер молол столько чепухи, почерпнув невероятное количество всевозможных сведений из шарлатанских брошюр, которых с падением цензурного гнета и у нас развелось предостаточно, что его беспрерывные умствования могут показаться беспорядочной грудой мусора, как это выглядит, скажем, в прекрасном фильме “Молох”: влияние северного сияния на душевные болезни, наклонности чешских усов, стратегические достоинства крапивы... Доминанту не сразу и разглядишь: люди должны быть подчинены единой бесконтрольной воле. Фюрер то планирует предоставить в восточных провинциях как можно больше индивидуальных свобод, чтобы люди там оставались на как можно более низкой ступени развития (свободные люди начинают себя вести, как обезьяны); то он сетует, что гражданская война в США между Севером и Югом разрушила новое великое общественное устройство, основанное на идеях рабства и неравенства, — но принципиально важные суждения часто утопают в расистской ахинее: немецкая часть американского народа — источник его обновления, когда-нибудь она пробудит дух нации против еврейского и балканского отребья. А до тех пор Америка (расовая смесь) не будет опасной.

Любопытно, что о евреях Гитлер порой отзывался едва ли не с восхищением. Он совершено серьезно считал современную экономику созданием евреев: “Это их сверхдержава, которую они развернули поверх власти всех государств мира. Что за гениальное творение, какой изощренный и в то же время простой экономический механизм!” Но два народа не могут быть избранными одновременно — или евреи, или немцы (всегда должно остаться что-то одно: или пить — или есть). По-настоящему, уверял он, борьба и ведется между немцами и евреями — остальное только маска.

Несмотря на очевидную нелепость буквального смысла этого утверждения, Гитлер, возможно, имел в виду борьбу двух моделей социального устройства — модели либеральной, основанной на свободном обмене, и модели иерархической, основанной на подчинении низших высшим. Снова вместо взаимного дополнения — борьба на уничтожение. В этом и заключается суть фашизма всех цветов: чудовищная гипертрофия, абсолютизация какого-то (или каких-то) — часто разумного — принципа. Не случайно Раушнинг характеризует Гитлера примерно теми же словами, что Бердяев Ленина: мастер упрощать. И красный, и коричневый фашизм — это бунт энергичной простоты против трагической сложности, неустранимой противоречивости социального бытия. Упростительство Гитлера простиралось даже на вполне специальные вопросы — та же роль евреев в строительстве капитализма должна быть не просто заметной, но именно решающей. Хотя какие-нибудь средневековые Медичи могли бы заткнуть за пояс тогдашних Цукербергов. Иное дело — наиболее инициативные финансисты и торговцы действительно часто выходили из каких-то национальных или конфессиональных меньшинств, слабо связанных с традиционным укладом — но нет никаких оснований думать, что евреи на этом поприще отличились существенно круче шотландцев.

Впрочем, истина для Гитлера была делом десятым. “Протоколы сионских мудрецов” — фальшивка? Ну так и что? Антисемитизм — наиболее ценная часть нашего пропагандистского арсенала: нужно все пороки либерализма приписывать проискам евреев, и тогда люди в борьбе с этими происками будут неизбежно приходить к “нашим” идеалам. Ведь чтобы прижать любое меньшинство, требуется отказаться от всеобщего равенства перед законом — а это серьезнейший шаг к фашизму.

По-видимому, повторяю, это общий закон: всякая модель социального устройства, не допускающая внутренних противоречий и неопределенности, точно и окончательно отвечающая на все социальные вопросы, неизбежно является протофашистской. Поэтому окончательная победа над фашизмом невозможна, ибо стремление к максимальной простоте, к непротиворечивым и исчерпывающим моделям всех явлений — одно из тех важнейших свойств нашего разума, которые создали современную науку: все должно быть объяснено, ничто ничему не должно противоречить. И так легко эти правила Аристотелевой логики незаметно распространить на принципы социальной жизни...

Единственное противоядие от простоты фашизма, которая хуже воровства демократии, — прививка трагического мировоззрения, предполагающего мир противоречивым и неисчерпаемым, неуправляемым и непредсказуемым.

Иными словами, мироощущение может быть лишь трагическим или утопическим.