Александр Стручков

  «А. С. Пушкин и Н. Я. Бичурин в Петербурге». 
 Рядом с Пушкиным по набережной Невы шагает Бичурин, друг Пушкина, учёный-востоковед с которым Пушкин познакомился в 1827 году в литературном салоне Карамзина. © Художник Н.В. Овчинников.     
 



                 Об истории, деяниях Петра и об историках...

    Александр Стручков — Петр I говаривал: “Несчастия бояться — счастья не видать”.

    В начале 1835 года вы приступили к конспектированию архивных документов, в том числе и 9-томного труда И.И.Голикова “Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России”, и написанию подготовительных текстов “Истории Петра”. А.В.Никитенко в своем дневнике 21 января 1837 года, рассказывая о своей встрече с вами у П.А.Плетнева, сообщил, что поэт (т.е. вы), вполне сознавал, что “историю” Петра пока нельзя писать, т.е. ее не позволят печатать. Видно, что он много читал о Петре. И что ваш “покровитель” Николай I впоследствии нашел, что “рукопись издана быть не может по причине многих неприличных выражений на счет Петра Великого” ²⁸.

    По моему разумению, оценка деятельности любого человека, тем более государственного мужа высокого масштаба, должна, прежде всего, определять его нравственную сторону, ведь земная дорога у всех одна… Но она навсегда запечатлевается в истории...

    Александр Пушкин — Я до сих пор ничего не написал еще, занимался единственно собиранием материалов: хочу составить себе идею обо всем труде, потом напишу историю Петра в год или в течение полугода и стану исправлять по документам ²⁹.
    1701 года 16 ноября скончался последний патриарх Адриан. Петр, отложив до удобнейшего времени избрание нового патриарха, определил митрополита рязанского Стефана Яворского к управлению церкви, повелев ничего важного без ведома государя не решать.
    Учреждение Монастырского приказа (1701 г.) подтверждено, а казна монастырей обращена в пользу отставных воинов.

    Петр принялся за духовенство: запретил пострижение прежде 50 лет. Монахиням велел заниматься рукоделием и смотреть за ранеными. Устроил при монастырях богадельни etc. etc.
Ропот ужасно усилился. Появились подметные письма и пророчества... в коих государя называли антихристом... ³⁰
    Петр заключает мир со Швецией, не сделав ни копейки долгу, платит Швеция 2 000 000 р., прощает государственные долги и недоимки, и персидскую войну оканчивает без новых налогов (с пошлиной на получающих жалование). По смерти своей оставляет до 7 000 000 р. сбереженной суммы.
    Годовой расход его двора не превосходит 60 000 <рублей>...
    Петр замышлял о соединении Черного моря с Каспийским — и предпринял уже ту работу ³¹.
    Петр указал, чтоб женщины и девицы имели в обращении с мущинами полную свободу, ходили бы на свадьбы, пиршества и проч., не закрываясь. Он учредил при дворе и у бояр столы, балы, ассамблеи etc., повелел быть в Москве театральным представлениям, на коих и сам всегда присутствовал.
    Жениху и невесте прежде брака повелено иметь свидания и запрещены браки по неволе… ³²
    1703 <год>. Посреди самого пылу войны Петр Великий думал об основании гавани, которая открыла бы ход торговле с северо-западною Европою и сообщение с образованностью. Карл XII был на высоте своей славы; удержать завоеванные места, по мнению всей Европы, казалось невозможно. Но Петр Великий положил исполнить великое намерение и на острове, находящемся близ моря, на Неве, 16 мая заложил крепость С.-Петербург…
    В крепости построена деревянная церковь во имя Петра и Павла, а близ оной, на месте, где стояла рыбачья хижина, деревянный же дворец на девяти саженях в длину и трех в ширину, о двух покоях с сенями и кухнею, с холстинными выбеленными обоями, с простой мебелью и кроватью. Домик Петра в сем виде сохраняется и поныне...
    Когда народ встречался с царем, то по древнему обычаю падал перед ним на колена. Петр Великий в Петербурге, коего грязные и болотистые улицы не были вымощены, запретил коленопреклонение, а как народ его не слушался, то Петр Великий запретил уже сие под жестоким наказанием, дабы, пишет Штелин, народ ради него не марался в грязи ³³.
    Прямая дорога от Петербурга в Москву оказалась менее 600 верст. Оная была начата. Петр ныне издал оный новый указ (в 1722 г. — Ред.)
Москву велено мостить каждому хозяину перед своим домом.
    Петр разделил власть духовную от светской и под суд последней обратил следующие дела:
    О любодействе.
    О насилии.
    О кровосмешении (с согласия синода).
    О похищении ко браку.
    О незаконных детях.
    О детях от родственников брачных.
    О браке детей без согласия родителей ³⁴.
    <1725 год>. 16 января Петр начал чувствовать предсмертные муки. Он кричал от рези.
    Он близ своей спальни повелел поставить церковь походную.
    22-го исповедывался и причастился...
    26-го утром Петр (?) повелел освободить всех преступников, сосланных на каторгу (кроме двух первых пунктов и убийц), для здравия государя…
    27-го дан указ о прощении неявившимся дворянам на смотр. Осужденных на смерть по Артикулу по делам Военной коллегии (кроме etc.) простить, дабы молили о здравии государевом.
    Тогда-то Петр потребовал бумаги и перо и начертал несколько слов неявственных, из коих разобрать было можно только сии: “отдайте все”… перо выпало из рук его. Он велел призвать к себе цесаревну Анну, дабы ей продиктовать. Она вошла, но он уже не мог ничего говорить.
    Архиереи псковский и тверской и архимандрит Чудова монастыря стали его увещевать. Петр оживился, показал знак, чтоб они его приподняли, и, возведши руки и очи вверх, произнес засохлым языком и невнятным голосом: “сие едино жажду мою утоляет; сие едино услаждает меня”.
    Увещевающий стал говорить ему о милосердии Божием беспредельном. Петр повторил несколько раз: “верую и уповаю”. Увещевающий прочел над ним причастную молитву: Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси etc. Петр произнес: “верую, Господи, и исповедую; верую, Господи: помози моему неверию”, и сие все, что весьма дивно (сказано в рукописи свидетеля), с умилением, лице к веселию елико мог устроевая, говорил, — по сем замолк…
    Присутствующие начали с ним прощаться. Он приветствовал всех тихим взором. Потом произнес с усилием: “после”… Все вышли, повинуясь в последний раз его воле.
    Он уже не сказал ничего. 15 часов мучился он, стонал, беспрестанно дергая правую свою руку, левая была уже в параличе. Увещевающий от него не отходил. Петр слушал его и несколько раз силился перекреститься.
    Троицкий архимандрит предложил ему еще раз причаститься. Петр в знак согласия приподнял руку. Его причастили опять. Петр казался в памяти до четвертого часа ночи. Тогда начал он охладевать и не показывал уже признаков жизни. Тверской архиерей на ухо ему продолжал свои увещевания и молитвы об отходящих. Петр перестал стонать, дыхание остановилось — в 6 часов утра 28 января Петр умер на руках Екатерины.
    Екатерина провозглашена императрицей (велением Меншикова, помощию Феофана и тайного советника Макарова).
    В тот же день обнародован манифест.
    Полкам в Петербурге роздано жалование. Генерал-майор Дмитриев-Мамонтов послан в Москву к сенатору графу Матвееву.
    2 февраля напечатана присяга и разослана по всему государству.
    Труп государя вскрыли и бальзамировали. Сняли с него гипсовую маску.
    Тело положено в меньшую залу. 30 января народ допущен к его руке ³⁵.

    Александр Стручков — Что вы можете сказать об издателе “Московского Вестника” господине Полевом и его труде “История Русского Народа”?

                                                                               Н. А. Полевой

    В нынешнее время многие спешат на скору руку состряпать историю России, действуя в ней (в нашей истории) то как мародеры, то как Хлестаковы.

    Александр Пушкин — Карамзин есть первый наш историк и последний летописец. Своею критикой он принадлежит истории, простодушием и апоффегмами хронике. Критика его состоит в ученом сличении преданий, в остроумном изыскании истины, в ясном и верном изображении событий. Нет ни единой эпохи, ни единого важного происшествия, которые не были бы удовлетворительно развиты Карамзиным. Где рассказ его не удовлетворителен, там недоставало ему источников: он их не заменял своевольными догадками. Нравственные его размышления, своею иноческою простотою, дают его повествованию всю неизъяснимую прелесть древней летописи. Он их употреблял как краски, но не полагал в них никакой существенной важности. “Заметим, что сии апоффегмы, — говорит он в предисловии, столь много критикованном и столь еще мало понятном, — бывают для основательных умов или полуистинами, или весьма обыкновенными истинами, которые не имеют большой цены в истории, где ищем действия и характеров”. Не должно видеть в отдельных размышлениях насильственного направления повествования к какой-нибудь известной цели ³⁶.

    ...Перед нами первый том “Истории Русского Народа”, соч. г. Полевым, и поневоле должны мы остановиться на первой строке посвящения: Г-ну Нибуру, первому историку нашего века. Спрашивается: кем и каким образом г. Полевой уполномочен назначать места писателям, заслужившим всемирную известность? Должен ли г. Нибур быть благодарен г. Полевому за милостивое производство в первые историки нашего века, не в пример другим? Нет ли тут со стороны г. Полевого излишней самонадеянности? Зачем с первой страницы вооружать уже на себя читателя, всегда недоверчивого к выходкам авторского самолюбия и предубежденного против нескромности? ³⁷
    Он видит, что Россия была совершенно отделена от Западной Европы. Он предчувствует тому и причину, но вскоре желание приноровить систему новейших историков и к России увлекает его. — Он видит опять и феодализм (называет его семейным феодализмом) и в сем феодализме средство задушить феодализм же, полагает его необходимым для развития сил юной России. Дело в том, что в России не было еще феодализма, как перы Карла не суть еще бароны феодальные, а были уделы, князья и их дружина; что Россия не окрепла и развивалась во время княжеских драк (как энергически назвал Карамзин удельные междоусобия), но, напротив, ослабла и сделалась легкою добычею татар; что аристокрация не есть феодализм и что аристокрация, а не феодализм, никогда не существовавший, ожидает русского историка...
    История древняя кончилась богочеловеком, говорит г. Полевой. Справедливо. Величайший духовный и политический переворот нашей планеты есть христианство. В сей-то священной стихии исчез и обновился мир. История древняя есть история Египта, Персии, Греции, Рима. История новейшая есть история христианства. Горе стране, находящейся вне европейской системы! Зачем же г. Полевой за несколько страниц выше повторил пристрастное мнение XVIII столетия и признал концом древней истории падение Западной Римской империи — как будто самое распадение оной на Восточную и Западную не есть уже конец Рима и ветхой системы его?
    Гизо объяснил одно из событий христианской истории: европейское просвещение. Он обретает его зародыш, описывает постепенное развитие и, отклоняя все отдаленное, все постороннее, случайное, доводит его до нас сквозь темные, кровавые, мятежные и, наконец, расцветающие века.
Вы поняли великое достоинство французского историка? Поймите же и то, что Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; что история ее требует другой мысли, другой формулы, как мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада. — Не говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астроном, и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях, как затмения солнечные. Но провидение — не алгебра. Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая — мощного, мгновенного орудия провидения. Один из остроумнейших людей XVIII столетия предсказал Камеру французских депутатов и могущественное развитие России, но никто не предсказал ни Наполеона, ни Полиньяка ³⁸.

    Александр Стручков — Выходит, что европейская система — единственный путь для других стран? Но ведь Англию от европейского материка отделяют всего лишь три десятка километров пролива Ла-Манш...

    Александр Пушкин — Англия есть отечество карикатуры и пародии. Всякое замечательное происшествие подает повод к сатирической картинке; всякое сочинение, ознаменованное успехом, подпадает под пародию. Искусство подделываться под слог известных
писателей доведено в Англии до совершенства. Вальтер Скотту показывали однажды стихи, будто бы им сочиненные. “Стихи, кажется, мои,— отвечал он, смеясь: — Я так много и так давно пишу, что не смею отречься и от этой бессмыслицы!” — Не думаю, чтобы кто-нибудь из известных наших писателей мог узнать себя в пародиях, напечатанных недавно в одном из московских журналов. Сей род шуток требует редкой гибкости слога; хороший пародист обладает всеми слогами, а наш едва ли и одним. Впрочем, и у нас есть очень удачный опыт:
г. Полевой очень забавно пародировал Гизота и Тьерри ³⁹.

    Александр Стручков — Александр Сергеевич, в наше время только ленивый не хвалит или не ругает Америку. Естественно, что мир без Америки немыслим. Факт. Но куда более удивительный и даже фантастический факт — это то, как вы, не будучи профессиональным политиком, ученым социологом, еще в первой половине ХIХ века сумели разглядеть, проанализировать и с потрясающей точностью определить все основные тенденции в развитии этой страны, все ее плюсы и минусы, которые со временем разрослись (особенно к концу ХХ века!) до неимоверных размеров и становятся угрожающими для всего мира. Причем опасными становятся не только минусы, пороки, но и плюсы США. Ибо сила, подкрепленная процветанием, экономической мощью, обретает в сознании американцев и право на диктат во всем мире, сила становится законом, их представление о демократии и так называемая “американская мечта” становятся последней и высшей инстанцией для всего человечества, без учета интересов иных культур, религий, психологии, традиции. Более того, мышечная, т.е. материальная масса, давно уже на Западе в частности, а в Америке вообще, берет верх над духовностью, доллар давно уже ставится там превыше души и совести… Вы, Александр Сергеевич, написавший замечательные “Песни западных славян”, в которых есть пророческие строки: “Над Сербией смилуйся ты, Боже! Заедают нас волки янычары! Без вины нам головы режут…”, даже и вообразить не могли, что в ХХ веке именно Америка станет “волками янычарами”, без вины и без суда превратившими в кровь и руины мирную Сербию…

    Александр Пушкин — С некоторого времени Северо-Американские Штаты обращают на себя в Европе внимание людей наиболее мыслящих. Не политические происшествия тому виною: Америка спокойно совершает свое поприще, доныне безопасная и цветущая, сильная миром, упроченным географическим ее положением, гордая своими учреждениями. Но несколько глубоких умов в недавнее время занялись исследованием нравов и постановлений американ­ских, и их наблюдения возбудили снова вопросы, которые полагали давно уже решенными. Уважение к сему новому народу и к его уложению, плоду новейшего просвещения, сильно поколебалось. С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. 

Всё благородное, бескорыстное, всё возвышающее душу человече­скую — подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort); большинство, нагло притесняющее общество; рабство негров посреди образованности и свободы; родословные гонения в народе, не имеющем дворянства; со стороны избирателей алчность и зависть; со стороны управляющих робость и подобострастие; талант, из уважения к равенству, принужденный к добровольному остракизму; богач, надевающий оборванный кафтан, дабы на улице не оскорбить надменной нищеты, им втайне презираемой; такова картина Американских Штатов… 40

    Александр Стручков — Как говорит Александр Солженицын: “Мы думали, вы свежи, а вы все те же…” И нельзя не поразиться еще и еще раз, насколько точным в долгосрочной перспективе оказался ваш диагноз…

 Александр Пушкин — Государыня (Екатерина II) говаривала: “Когда хочу заняться каким-нибудь новым установлением, я приказываю порыться в архивах и отыскать, не говорено ли было уже о том при Петре Великом, — и почти всегда открывается, что предполагаемое дело было уже им обдумано” 41.

О дорогих табакерках

    Александр Стручков — И все-таки, как при таком уме, с таким пониманием собственного вклада в русскую культуру, вы, великий труженик, находили в себе силы не только не ожидать благодарности (не от потомков, а от современников!), но еще и сказать:

Веленью Божию, о муза, будь
послушна,
Обиды не страшась, не требуя
венца,
Хвалу и клевету приемли
равнодушно…

    Как научиться такому великодушию и смирению?..

    Александр Пушкин — ...Начнем новый год злословием, на счастие...
Бриллианты и дорогие каменья были еще недавно в низкой цене. Они никому не были нужны. Выкупив бриллианты Натальи Николаевны, заложенные в московском ломбарде, я принужден был их перезаложить в частные руки, не согласившись продать их за бесценок. Нынче узнаю, что бриллианты опять возвысились. Их требуют в кабинет, и вот по какому случаю.
    Недавно государь приказал князю Волконскому принести к нему из кабинета самую дорогую табакерку. Дороже не нашлось, как в 9000 руб. Князь Волконский принес табакерку. Государю показалась она довольно бедна. “Дороже нет”, — отвечал Волконский. — “Если так, делать нечего, — отвечал государь. — Я хотел тебе сделать подарок, возьми ее себе”. Вообразите себе рожу старого скряги. С этой поры начали требовать бриллианты. Теперь в кабинете табакерки завелись уже в 60 000 р. ⁴²

  Александр Стручков — Кто постоянно распускал слухи о вышей высылке в Сибирь или ещё куда-нибудь?
 
 Александр Пушкин — С.-Петербург. 27 февраля (1834). Со времени крушения Варшавского мятежа корифеи польской эмиграции слишком часто доказывали нам своими словами и писаниями, что для продвижения своих планов и оправдания своего прежнего поведения они не страшатся лжи и клеветы: поэтому никто не будет поражен новыми свидетельствами их упорного бестыдства...
...извратив в таком роде историю прошедших веков, чтобы заставить ее говорить в пользу своего дела, г. Лелевель так же жестоко обходится с новейшей историей. В этом отношении он последователен. 43
Он передает нам на свой лад поступательное развитие революционного начала в России, он цитирует нам одного из лучших русских поэтов наших дней, чтобы на его примере раскрыть политическое устремление русской молодежи. Не знаем, правда ли, что А. Пушкин сложил строфы, приведенные Лелевелем, в те времена, когда его выдающийся талант, находясь в брожении, еще не избавился от накипи, но можем убежденно уверить, что он тем более раскается в первых опытах своей музы, что они доставили врагу его родины случай предположить в нем какое бы то ни было соответствие мыслей и стремлений. Что касается до высказанного Пушкиным суждения о польском восстании, то оно выражено в его пьесе «Клеветникам России», которую он напечатал в свое время. 44
Так как однако г. Лелевель, по-видимому, интересуется судьбою этого поэта, «сосланного в отдаленные края империи», то присущее нам естественное человеческое чувство вынуждает нас сообщить ему о пребывании Пушкина в Петербурге, отметив, что его часто видят при дворе, причем он пользуется милостью и благоволением своего государя... 45
 

    Александр Стручков — Тема бунтов, на мой взгляд, никогда не пользовалась успехом у публики, тем более у официальных лиц, у власть предержащих, и тем более у карманных придворных ученых. Михаил Александрович Шолохов, продолжатель вашей традиции в русской литературе, создавший национальный эпос XX века — роман “Тихий Дон”, по-своему раскрывающий тему народного бунта, насчет “ученых от двора” сказал: “Спутали нас ученые люди... Господа спутали! Стреножили жизню и нашими руками вершают свои дела. В пустяковине — и то верить никому нельзя...”

    Александр Пушкин — В наше время главный недостаток, отзывающийся во всех почти ученых произведениях, есть отсутствие труда. Редко случается критике указывать на плоды долгих изучений и терпеливых разысканий. Что же из того происходит? Наши так называемые ученые принуждены заменять существенные достоинства изворотами более или менее удачными: порицанием предшественников, новизною взглядов, приноровлением модных понятий к старым, давно известным предметам и пр. Таковые средства (которые, в некотором смысле, можно назвать шарлатанством) не подвигают науки ни на шаг, поселяют жалкий дух сомнения и отрицания в умах незрелых и слабых и печалят людей истинно ученых и здравомыслящих ⁴⁶.

    Александр Стручков — Разудалая тень Пугачева витала и витает не только над Россией. Народный бунт малоизучен. Для работы над Историей Пугачева вы деньги занимали у царя. На мой взгляд, вы поступили весьма резонно... Кто породил причину бунта, тот пусть и оплачивает расходы на его изучение и описание…

    Александр Пушкин — ...Я пользовался многими рукописями, преданиями, показаниями и свидетельствами живых. Также выбрал из иностранцев, говоривших о Пугачеве, все, что казалось мне достоверным.

    У нас мало писано было о сем любопытном происшествии. Во время самого бунта запрещено было черному народу говорить о Пугачеве; по усмирении бунта и казни главных преступников императрица, прекратив судебное следствие по сему делу, повелела предать оное забвению. Сего последнего выражения не поняли, а подумали, что о Пугачеве запрещено было вспоминать. Таким образом временная полицейская мера и худо понятое выражение возымели силу закона. О Пугачеве не напечатано было не единой строки до самого восшествия на престол Александра. В его царствование издан был ничтожный роман о Пугачеве, также известие о взятии Казани и, наконец, жизнь генерала Бибикова, писанная сыном его, покойным сенатором. Книга весьма замечательная. Вот все, что доселе имеем напечатанного касательно сего эпизода царствования Екатерины II.
    Трудолюбивый Рычков, автор “Оренбургской топографии” и многих других умных и полезных изданий, оставил любопытную рукопись о сем времени. Я имел случай ею пользоваться. Она отличается смиренной добросовестностию в развитии истины, добродушным и дельным изложением оной, которые составляют неоценимое достоинство ученых людей того времени. В сей же рукописи помещены (не менее любопытные) журналы генерал-поручика Рейнсдорпа, игравшего важную роль в бедственную годину, и князя Голицына, победившего Пугачева, и письмо о взятии Казани ⁴⁷.

“Государю неугодно было…”

    Александр Стручков — Со времен древнего Рима высшая светская власть — лукаво-мудрая наука. В наше время много расплодилось так называемых институтов политических технологий; пиарщиков, имиджмейкеров и прочих политических мошенников... В чем же все-таки сила власти?

    Александр Пушкин — ...Вчера <26 июля 1831 г.> государь император отправился в военные поселения (в Новгородской губернии) для усмирения возникших там беспокойств. 

Несколько офицеров и лекарей убито бунтовщиками. Их депутаты пришли в Ижору с повинной головою и с распискою одного из офицеров, которого пред смертию принудили бунтовщики письменно показать, будто бы он и лекаря отравливали людей. Государь говорил с депутатами мятежников, послал их назад, приказал во всем слушаться гр. Орлова, посланного в поселения при первом известии о бунте, и обещал сам к ним приехать. “Тогда я вас прощу”, — сказал он им. Кажется, всё усмирено, а если нет еще, то все усмирится присутствием государя.
    Однако сие решительное средство, как последнее, не должно быть всуе употребляемо. Народ не должен привыкать к царскому лицу, как обыкновенному явлению. Расправа полицейская должна одна вмешиваться в волнения площади, и царский голос не должен угрожать ни картечью, ни кнутом. Царю не должно сближаться лично с народом. Чернь перестает скоро бояться таинственной власти и начинает тщеславиться своими сношениями с государем. Скоро в своих мятежах она будет требовать появления его, как необходимого обряда. Доныне государь, обладающий даром слова, говорил один; но может найтиться в толпе голос для возражения. Таковые разговоры неприличны, а прения площадные превращаются тотчас в рев и вой голодного зверя. Россия имеет 12 000 верст в ширину; государь не может явиться везде, где может вспыхнуть мятеж... ⁴⁸

    Александр Стручков — Давать советы царю опасно? Царь ведь тоже человек?

    Александр Пушкин — ...Получил я от Жуковского записочку из Царского Села <в начале мая 1834 года>. Он уведомлял меня, что какое-то письмо мое ходит по городу, и что государь о нем ему говорил. Я вообразил, что дело идет о скверных стихах, исполненных отвратительного похабства, которые публика благосклонно и милостиво приписывала мне. Но вышло не то. Московская почта распечатала письмо, писанное мною Наталье Николаевне, и, нашед в нем отчет о присяге великого князя, писанный, видно, слогом неофициальным, донесла обо всем полиции. Полиция, не разобрав смысла, представила письмо государю, который сгоряча также его не понял. К счастию, письмо показано было Жуковскому, который и объяснил его. Всё успокоилось. Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию. Но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного. Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным ⁴⁹.

    Александр Стручков — Но царь вас приблизил к себе, он сделал вас камер-юнкером!

    Александр Пушкин — 5 декабря <1834 года>. Завтра надобно будет явиться во дворец. У меня еще нет мундира. Ни за что не поеду представляться с моими товарищами камер-юнкерами, молокососами 18-летними. Царь рассердится — да что мне делать? ⁵⁰

                                           “Святые корни Пушкина”

    Александр Стручков — Более полувека посвятил изучению вашей родословной Андрей Андреевич Черкашин, русский патриот, фронтовик, участник Великой Отечественной войны, много лет друживший с вашим правнуком Григорием Григорьевичем Пушкиным, достойным продолжателем вашей фамилии, славным человеком и тоже фронтовиком. Говоря о Григории Григорьевиче, к сожалению, приходится отмечать, что на нем прерывается единственная, сохранявшаяся по прямой мужской линии, ветвь вашей родословной. Точнее — на вашем праправнуке Александре Григорьевиче.

                                                              Григорий Григорьевич Пушкин (1913—1997)
                                                                и Андрей Андреевич Черкашин (1919—1993).
Эти два удивительных человека поверили в меня. В своё время я жил в одном доме № 19 и в одном подъезде (на разных этажах), что на московской улице Маршала Тухачевского, c Григорием Григорьевичем Пушкиным. В частых встречах, совместных поездках и долгих разговорах мы решили, что издадим Полное Собрание ваших сочинений, с учетом всех самых современных изысканий подлинных ученых-пушкинистов. В предновогоднюю ночь 1992 года в квартирке вашего правнука Андрей Андреевич Черкашин рассказал мне следующее:
    “В 1987 году в Институте истории Академии наук меня судили судом ученых, когда я рассказывал о своих работах в области родословной Пушкина и доказывал ученым, что Рюрик — славянин.
Меня спросили:
    — А чем вы это докажете?
    — На новгородской земле в начале VII века жил Евар. У него была дочь Авуда-Задумчивая, ее выдали замуж за Рюрика-Метателя колец — первого датского короля. От этого короля у Авуды родился сын Горальд. Потом Авуда убежала от мужа из-за сурового обхождения. Авуда вернулась с сыном на свою землю. Горальд вырос. Его женили на славянке. И Рюрик, отец, тоже на славянке был женат. Получается, что у Горальда половина славянской крови, а половина — датской. Итак, Горальд женится на славянке. Рождается сын Гольдан, у которого уже остается четверть датской крови. Гольдан тоже женится на славянке. Рождается Готлав. Готлав женится на Умиле, дочери Гостомысла Благословенного. Так вот, от Готлава, правнука Рюрика-Метателя колец, родился новый Рюрик, который является внуком Гостомысла. Это документально подтверждает Татищев, это подтверждают летописи. Итак, Рюрик — славянин...
    На том ученом совете выступил историк А.Н.Сахаров и предложил оставить эту концепцию за Черкашиным.
    ...Мы очень поверхностно знаем Пушкина. И в то же время нет ни одного человека в России, кого бы так изучали. Ни царь, ни герой, ни император, ни святой — никто не подвергался такому рассмотрению. Один Пушкин!
    В то время мне пришлось восемнадцать раз выступать по Пушкину. Помнится, Григорий Григорьевич чуть не с кулаками налетел:
    — Чего ты сочиняешь, какой я потомок Александра Невского?!
    — Чистейший потомок, — отвечаю. — Через 21 колено прадед Пушкина был потомком Александра Невского. Неопровержимо доказано. Несмотря на то что академик Новосильцев обрезал эту линию, я ее исправил, восстановил.
    — Давай посмотрим, как “соединяется” Пушкин с Александром Невским.
    Первая святая в России — Ольга — родилась на псковской земле.
    И она же — первая великая княгиня киевская. Это праматерь Пушкина...
    В родословной мы видим и святые корни Пушкина. Тех, кто занимается Пушкиным, Бог благословляет. Пушкина Бог благословил. И пока будет жив хоть один русский, российский человек, Пушкин будет жить. Пушкин — тема-кольцо. Нет начала и нет конца. Пушкин — родоначальник новейшей русской литературы, символ величайшего русского духа, российского и человеческого...
    ...К этой поре я нашел уже семь святых в родословной Пушкина. Стал искать дальше. Встретился с игуменом Псково-Печорского монастыря. Мне разрешили работать в монастырской библиотеке, дали все материалы. А сам я жил в гостинице, в шестидесяти километрах от монастыря. Ездить было крайне неудобно. Я обратился к настоятелю монастыря отцу Павлу с просьбой взять на время книги домой. Мне разрешили. И я полтора месяца работал над трехтомником под названием: “Настольная книга священного служителя”. Там я нашел двенадцать святых в роду Пушкина. Соединил их, принес показать эту схему игумену. Тот говорит:
    — Андрей Андреевич, это Бог вас привел к этой работе. Теперь вашей науке незачем заниматься изучением того, от кого пошел гений Пушкина.
    — От кого же?
    — Вы это сами показали: двенадцать святых в роду. Значит, от Бога.
    Игумен осенил меня крестом. И как-то легко стало на душе...
    В дальнейшем обнаружил в роду Пушкиных еще более двадцати святых по боковой линии”.
    Работу “Святые корни Пушкина” благословили владыка Питирим и владыка псковский Владимир. Они писали: “Удивительные переплетения человеческих судеб выткали причудливый узор на историческом полотне России и православной церкви. Разбираясь в этих хитрых пере­пле­тениях, исследователь-пушкинист А.А.Черкашин открыл, что среди великих россиян, предков поэта А.С.Пушкина, были и причисленные православной церковью за свои деяния к лику святых... Александр Пушкин — потомок двенадцати святых по прямой линии и более двадцати по боковой. Это святая равноапостольная Ольга, святой равноапостольный великий князь Владимир, святой благоверный князь Александр Невский, святой благоверный князь Ярополк Изяславович, святой благоверный князь Андрей Боголюбский, святая благоверная царица Грузии Тамара Великая, святитель Алексий, митрополит московский и всея Руси и иже с ними...”

    Александр Пушкин — Мы ведем свой род от прусского выходца Радши или Рачи (мужа честна, говорит летописец, т. е. знатного, благородного), выехавшего в Россию во время княжества св. Александра Ярославича Невского. От него произошли Мусины, Бобрищевы, Мятлевы, Поводовы, Каменские, Бутурлины, Кологривовы, Шерефединовы и Товарковы. Имя предков моих встречается поминутно в нашей истории... ⁵¹

“Дорожу именем своих предков…”

    Александр Стручков — Причастность вашей фамилии к истории России более чем очевидна. Не говоря уже о значении для русской истории всех вышеназванных канонизированных святых из вашего рода, не говоря о колоссальном вкладе в отечественную и мировую культуру вашего творчества, следует напомнить и о еще одном историческом и судьбоносном для России факте: четверо Пушкиных из вашего рода подписались под актом избрания Романовых на царство. Тем самым династия Романовых, к сожалению, трагически прервавшаяся в 1917 году, но при этом венцом мученичества получившая право войти в сонм русских святых, также по-своему освящена сенью благословенного пушкинского рода. Мы же знаем о блестящем образовании вашего отца Сергея Львовича, и не только формальном. Он был знатоком французской литературы XVII и XVIII веков, принадлежал к европейски просвещенному дворянству, к тому же писал стихи...

    Александр Пушкин — Около года тому назад в одной из наших газет была напечатана сатирическая статья, в которой говорилось о некоем литераторе, претендующем на благородное происхождение, в то время как он лишь мещанин в дворянстве. К тому было прибавлено, что мать его — мулатка, отец которой, бедный негритенок, был куплен матросом за бутылку рома. Хотя Петр Великий вовсе не похож на пьяного матроса, это достаточно ясно указывало на меня, ибо среди русских литераторов один я имею в числе своих предков негра. Ввиду того что вышеупомянутая статья была напечатана в официальной газете и непристойность зашла так далеко, что о моей матери говорилось в фельетоне, который должен был бы носить чисто литературный характер, и так как журналисты наши не дерутся на дуэли, я счел своим долгом ответить анонимному сатирику, что и сделал в стихах, и притом очень круто. 

Я послал свой ответ покойному Дельвигу с просьбой поместить его в газете. 

Дельвиг посоветовал мне не печатать его, указав на то, что было бы смешно защищаться пером против подобного нападения и выставлять напоказ аристократические чувства, будучи самому, в сущности говоря, если не мещанином в дворянстве, то дворянином в мещанстве. Я уступил, и тем дело и кончилось; однако несколько списков моего ответа пошло по рукам, о чем я не жалею, так как не отказываюсь ни от одного слова. Признаюсь, я дорожу тем, что называют предрассудками; дорожу тем, чтобы быть столь же хорошим дворянином, как и всякий другой, хотя от этого мне выгоды мало; наконец, я чрезвычайно дорожу именем своих предков...
    Однако ввиду того, что стихи мои могут быть приняты за косвенную сатиру на происхождение некоторых известных фамилий, если не знать, что это очень сдержанный ответ на заслуживающий крайнего порицания вызов, я счел своим долгом откровенно объяснить вам, в чем дело, и приложить при сем стихотворение, о котором идет речь ⁵².

Смеясь жестоко над собратом,
Писаки русские толпой
Меня зовут аристократом.
Смотри, пожалуй, вздор какой!
Не офицер я, не асессор,
Я по кресту не дворянин,
Не академик, не профессор;
Я просто русский мещанин.

Понятна мне времен превратность,
Не прекословлю, право, ей:
У нас нова рожденьем знатность,
И чем новее, тем знатней.
Родов дряхлеющих обломок
(И, по несчастью, не один),
Бояр старинных я потомок;
Я, братцы, мелкий мещанин.

Не торговал мой дед блинами,
Не ваксил царских сапогов,
Не пел с придворными дьячками,
В князья не прыгал из хохлов,
И не был беглым он солдатом
Австрийских пудреных дружин;
Так мне ли быть аристократом?
Я, слава Богу, мещанин.

Мой предок Рача мышцей бранной
Святому Невскому служил;
Его потомство гнев венчанный,
Иван IV пощадил.
Водились Пушкины с царями;
Из них был славен не один,
Когда тягался с поляками
Нижегородский мещанин.

Смирив крамолу и коварство
И ярость бранных непогод,
Когда Романовых на царство
Звал в грамоте своей народ,
Мы к оной руку приложили,
Нас жаловал страдальца сын.
Бывало, нами дорожили;
Бывало... но — я мещанин.

Упрямства дух нам всем подгадил;
В родню свою неукротим,
С Петром мой пращур не поладил
И был за то повешен им.
Его пример будь нам наукой:
Не любит споров властелин.
Счастлив князь Яков Долгорукой,
Умен покорный мещанин.

Мой дед, когда мятеж поднялся
Средь петергофского двора,
Как Миних, верен оставался
Паденью третьего Петра.
Попали в честь тогда Орловы,
А дед мой в крепость, в карантин.
И присмирел наш род суровый,

   И я родился мещанин.

Под гербовой моей печатью
Я кипу грамот схоронил,
И не якшаюсь с новой знатью,
И крови спесь угомонил.
Я грамотей и стихотворец,
Я Пушкин просто, не Мусин,
Я не богач, не царедворец,
Я сам большой: я мещанин.

Post skriptum

Решил Фиглярин, сидя дома,
Что черный дед мой Ганнибал
Был куплен за бутылку рома
И в руки шкиперу попал.

Сей шкипер был тот шкипер славный,
Кем наша двигнулась земля,
Кто придал мощно бег державный
Рулю родного корабля.

Сей шкипер деду был доступен.
И сходно купленный арап
Возрос усерден, неподкупен,
Царю наперсник, а не раб.

И был отец он Ганнибала,
Пред кем средь чесменских пучин
Громада кораблей вспылала
И пал впервые Наварин.

Решил Фиглярин вдохновенный:
Я во дворянстве мещанин.
Что ж он в семье своей почтенной?
Он?.. он в Мещанской дворянин ⁵³.

Список “Гавриилиады” сжег…

    Александр Стручков — Коль уж речь зашла о подлинных ваших стихах и о тех, которые вам приписывают, развейте сомнения и скажите честно, вы написали “Гавриилиаду”? Григорий Григорьевич Пушкин говорил мне, что не верит в это.

    Александр Пушкин — В первый раз видел я “Гавриилиаду” в Лицее в 15-м или 16-м году и переписал ее; не помню, куда дел ее, но с тех пор не видал ее ⁵⁴.

    Александр Стручков — До нас дошел документ, прямо связанный с этим вопросом, — Показание по Делу о “Гавриилиаде” от 19 августа 1828 года, познакомьте нас с ним…

    Александр Пушкин — 1828 года августа 19-го числа нижеподписавшийся 10-го класса Александр Пушкин вследствие высочайшего повеления, объявленного г. главнокомандующим в С.-Петербурге и Кронштадте, быв призван к ­С.-Петербургскому военному губернатору, спрашиван, от кого именно получил поэму под названием “Гавриилиада”, показал:
    Рукопись ходила между офицерами Гусарского полку, но от кого из них именно я достал оную, я никак не упоминаю. Мой же список сжег я, вероятно, в 20-м году.
    Осмеливаюсь прибавить, что ни в одном из моих сочинений, даже из тех, в коих я наиболее раскаиваюсь, нет следов духа безверия или кощунства над религиею. Тем прискорб­нее для меня мнение, приписывающее мне произведение столь жалкое и постыдное.
10-го класса Александр Пушкин ⁵⁵.

Бездетный Н. П. Огарев впервые припечатал А. С. Пушкину поэму «Гавриилиада» в своём сборнике «Русская потаенная литература XIX столетия. Отдел первый. Стихотворения». Часть первая. Лондон, 1861. На снимке (конец 1850-х — начало 1860-х годов): Н. П. Огарев, А. И. Герцен. (Фотография братьев Майеров. Лондон.)

    Александр Стручков — Ваш “Современник”, имею в виду журнал, который вы создали, издается и сейчас. Было время, когда его тираж измерялся сотнями тысяч экземпляров, сегодня тираж вернулся к изначальному, можно сказать, пушкинскому периоду.

Сословие писателей

    Александр Пушкин — 10 лет тому назад литературою занималось у нас весьма малое число любителей. Они видели в ней приятное, благородное упражнение, но еще не отрасль промышленности: читателей было еще мало; книжная торговля ограничивалась переводами кой-каких романов и перепечатанием сонников и песенников.
    Человек, имевший важное влияние на русское просвещение, посвятивший жизнь единственно на ученые труды, Карамзин первый показал опыт торговых оборотов в литературе. Он и тут (как и во всем) был исключением из всего, что мы привыкли видеть у себя.
    Литераторы во время царствования покойного императора <Александра I> были оставлены на произвол цензуре своенравной и притеснительной — редкое сочинение доходило до печати. Весь класс писателей (класс важный у нас, ибо, по крайней мере, составлен он из грамотных людей) перешел на сторону недовольных. Правительство сего не хотело замечать: отчасти из великодушия (к несчастию, того не понимали или не хотели понимать), отчасти от непростительного небрежения. Могу сказать, что в последнее пятилетие царствования покойного государя я имел на всё сословие литераторов гораздо более влияния, чем министерство, несмотря на неизмеримое неравенство средств.
    Несчастные обстоятельства, сопроводившие восшествие на престол ныне царствующего императора, обратили внимание его величества на сословие писателей. Он нашел сие сословие, совершенно преданным на произвол судьбе и притеснительной цензуре. Даже не было закона касательно собственности литературной. За год пред сим я не мог найти нигде управы, лишась 3000 р. чрез перепечатание одного из моих сочинений (что было еще первый пример).
    Ограждение литературной собственности и Цензурный устав принадлежат к важнейшим благодеяниям нынешнего царствования.
    Литература оживилась и приняла обыкновенное свое направление, т.е. торговое. Ныне составляет оно часть честной промышленности, покровительствуемой законами.
    Изо всех родов литературы периодические издания более приносят выгоды, и чем разнообразнее по содержанию, тем более расходятся.
    Известия политические привлекают большое число читателей, будучи любопытны для всякого.
    Ведомости Санкт-Петербургские, Московские, Одесские и Тифлисские и “Северная Пчела” — суть единственные доныне журналы, в коих помещаются известия политические.
    “Северная Пчела”, издаваемая двумя известными литераторами, имея около 3000 подписчиков и, следственно, принося своим издателям по 80 000 дохода, между тем как чисто литературная газета едва ли окупает издержки издания, естественно, должна иметь большее влияние на читающую публику, следственно, и на книжную торговлю.
    Всякий журналист имеет право говорить мнение свое о нововышедшей книге столь строго, как угодно ему. “Северная Пчела” пользуется сим правом и хорошо делает.
    Законом требовать от журналиста благосклонности или даже беспристрастия и нелицеприятия было бы невозможно и несправедливо. Автору осужденной книги остается ожидать решения читающей публики или искать управы и защиты в другом журнале.
    Но журналы чисто литературные вместо 3000 подписчиков имеют едва ли и 400, следственно, голос их в его пользу был бы вовсе недействителен, и публика, полагаясь на первое решение, книги его не покупает.
Таким образом, литературная торговля находится в руках издателей “Северной Пчелы” — и критика, как и политика, сделалась их монополией. От сего терпят вещественный ущерб все литераторы, которые не находятся в приятельских сношениях с издателями “Северной Пчелы”, ибо ни одно из их произведений не имеет успеха и не продается.
    Для восстановления равновесия в литературе нам необходим журнал, коего средства могли бы равняться средствам “Северной Пчелы”. В сем-то отношении осмеливаюсь просить о разрешении (письмо — черновое — 19 июля — 10 августа 1830 г. В Петербурге А.Х.Бенкендорфу. — Ред.) печатать политические заграничные новости в журнале, издаваемом бароном Дельвигом или мною.
    Сим разрешением государь император дарует по 40 тысяч доходу двум семействам и обеспечит состояние нескольких литераторов.
    Направление политических статей зависит и должно зависеть от правительства, и в этом издатели священной обязанностию полагают добросовестно ему повиноваться и не только строго соображаться с решениями цензора, но и сами готовы отвечать за каждую строчку, напечатанную в их журнале.
Злонамеренность или недоброжелательство были бы с их стороны столь же безрассудны, как и неблагодарны.
    Не в обвинение издателей других журналов, но единственно для изъяснения причин, принуждающих нас прибегнуть к высочайшему покровительству, осмеливаемся заметить, что личная честь не только писателей, но и их матерей и отцов находится ныне во власти издателей политического журнала, ибо обиняки (хотя и явные) не могут быть остановлены цензурою ⁵⁶.

“Он вечно кому-нибудь подражал…”

    Александр Стручков — К “сословию писателей” принадлежал и Александр Радищев. Он был, как представляется, трагической личностью, многие драматические черты характера его не раз еще проявлялись в истории русской литературы, особенно в периоды, предшествующие разрушительным революциям. А их у нас в ХХ веке было немереное количество, хватило бы сразу на несколько стран….

    Александр Пушкин — В конце первого десятилетия царствования Екатерины II несколько молодых людей, едва вышедших из отрочества, отправлены были, по ее повелению, в Лейпцигский университет, под надзором одного наставника и в сопровождении духовника. Учение пошло им не впрок. Надзиратель думал только о своих выгодах; духовник, монах добродушный, но необразованный, не имел никакого влияния на их ум и нравственность. Молодые люди проказничали и вольнодумствовали. Они возвратились в Россию, где служба и заботы семейственные заменили для них лекции Геллерта и студенческие шалости. Большая часть из низ исчезла, не оставя по себе следов; двое сделались известны: один на чреде заметной обнаружил совершенное бессилие и несчастную посредственность; другой прославился иначе.

                                                                 Александр Николаевич Радищев

    Александр Радищев родился около 1750 года. Он обучался сперва в Пажеском корпусе и обратил на себя внимание начальства, как молодой человек, подающий о себе великие надежды. Университетская жизнь принесла ему мало пользы. Он не взял даже на себя труда выучиться порядочно латинскому и немецкому языку, дабы, по крайней мере, быть в состоянии понимать своих профессоров. Беспокойное любопытство, более, нежели жажда познаний, была отличительная черта ума его. Он был кроток и задумчив. Тесная связь с молодым Ушаковым имела на всю его жизнь влияние решительное и глубокое. Ушаков был немногим старше Радищева, но имел опытность светского человека. Он уже служил секретарем при тайном советнике Теплове, и его честолюбию открыто было блестящее поприще, как оставил он службу из любви к познаниям и вместе с молодыми студентами отправился в Лейпциг. Сходство умов и занятий сблизили с ним Радищева. Им попался в руки Гельвеций. Они жадно изучили начала его пошлой и бесплодной метафизики. Гримм, странствующий агент французской философии, в Лейпциге застал русских студентов за книгою о Разуме и привез Гельвецию известие, лестное для его тщеславия и радостное для всей братии. Теперь было бы для нас непонятно, каким образом холодный и сухой Гельвеций мог сделаться любимцем молодых людей, пылких и чувствительных, если бы мы, по несчастию, не знали, как соблазнительны для развивающихся умов мысли и правила новые, отвергаемые законами и преданиями. Нам уже слишком известна французская философия XVIII сто­летия; она рассмотрена со всех сторон и оценена. То, что некогда слыло скрытным учением гиерофантов, было потом обнародовано, проповедано на площадях и навек утратило прелесть таинственности и новизны. Другие мысли, столь же детские, другие мечты, столь же несбыточные, заменили мысли и мечты учеников Дидрота и Руссо, и легкомысленный поклонник молвы видит в них опять и цель человечества, и разрешение вечной загадки, не воображая, что, в свою очередь, они заменятся другими.
    Радищев написал “Житие Ф.В. Ушакова”. Из этого отрывка видно, что Ушаков был от природы остроумен, красноречив и имел дар привлекать к себе сердца. Он умер на 21-м году своего возраста от следствий невоздержанной жизни; но на смертном одре он еще успел преподать Радищеву ужасный урок. Осужденный врачами на смерть, он равнодушно услышал свой приговор; вскоре муки его сделались нестерпимы, и он потребовал яду от одного из своих товарищей (А.М.Кутузова, которому Радищев и посвятил “Житие ­Ф.В.Ушакова”). Радищев тому воспротивился, но с тех пор самоубийство сделалось одним из любимых предметов его размышлений ⁵⁷.

    Александр Стручков — Теперь сказали бы — Ушаков закодировал, запрограммировал судьбу и поведение Радищева, если иметь в виду финал его жизни…

    Александр Пушкин — Возвратясь в Петербург, Радищев вступил в граждан­скую службу, не переставая между тем заниматься и словесностию. Он женился. Состояние его было для него достаточно. В обществе он был уважаем как сочинитель. Граф Воронцов ему покровительствовал. Государыня знала его лично и определила в собственную свою канцелярию. Следуя обыкновенному ходу вещей, Радищев должен был достигнуть одной из первых ступеней государственных. Но судьба готовила ему иное.
В то время существовали в России люди, известные под именем мартини­стов. Мы еще застали несколько стариков, принадлежавших этому полуполитическому, полурелигиозному обществу. Странная смесь мистической набожности и философского вольнодумчества, бескорыстная любовь к просвещению, практическая филантропия ярко отличали их от поколения, которому они принадлежали. Люди, находившие свою выгоду в коварном злословии, старались представить мартинистов заговорщиками и приписывали им преступные политические виды. Императрица, долго смотревшая на усилия французских философов, как на игры искусных бойцов и сама их ободрявшая своим царским рукоплесканием, с беспокойством видела их торжество, и с подозрением обратила внимание на русских мартинистов, которых считала проповедниками безначалия и адептами энциклопедистов. Нельзя отрицать, чтобы многие из них не принадлежали к числу недовольных; но их недоброжелательство ограничивалось брюзгливым порицанием настоящего, невинными надеждами на будущее и двусмысленными тостами на франкмасонских ужинах. Радищев попал в их общество. Таинственность их бесед воспламенила его воображение. Он написал свое “Путешествие из Петербурга в Москву”, сатирическое воззвание к возмущению, напечатал в домашней типографии и спокойно пустил его в продажу ⁵⁸.

    Александр Стручков — Радищев одним из первых открыл череду самоубийств в русской литературе (позже будут Гаршин, Есенин, Маяков­ский, Прасолов…) Но исходя из ваших наблюдений, сначала в самом Радищеве, судя по его поступкам и действиям, произошло самоубийство собственной души, что не могло не привести его в конце концов к печальному итогу…

    Александр Пушкин — Если мысленно перенесемся мы к 1791 году, если вспомним тогдашние политические обстоятельства, если представим себе силу нашего правительства, наши законы, не изменившиеся со времен Петра I, их строгость, в то время еще не смягченную двадцатипятилетним царствованием Александра, самодержца, умевшего уважать человечество; если подумаем, какие суровые люди окружали еще престол Екатерины, — то преступление Радищева покажется нам действием сумасшедшего. Мелкий чиновник, человек безо всякой власти, безо всякой опоры, дерзает вооружиться противу общего порядка, противу самодержавия, противу Екатерины! И заметьте: заговорщик надеется на соединенные силы своих товарищей; член тайного общества, в случае неудачи, или готовится изветом заслужить помилование, или, смотря на многочисленность своих соумышленников, полагается на безнаказанность. Но Радищев один. У него нет ни товарищей, ни соумышленников. В случае неуспеха — а какого успеха может он ожидать? — он один отвечает за всё, он один представляется жертвой закону. Мы никогда не почитали Радищева великим человеком. Поступок его всегда казался преступлением, ничем не извиняемым, а “Путешествие в Москву” весьма посредственною книгою; но со всем тем не можем в нем не признать преступника с духом необыкновенным; политического фанатика, заблуждающегося, конечно, но действующего с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарской совестливостию 59.

    Александр Стручков — Говоря вашими же словами: — Но, может быть, сам Радищев не понял всей важности своих безумных заблуждений. Как иначе объяснить его беспечность и странную мысль разослать свою книгу ко всем своим знакомым, между прочими, к Державину, которого поставил он в затруднительное положение?

    Александр Пушкин — ...Как бы то ни было, книга его, сначала не замеченная, вероятно, потому, что первые страницы чрезвычайно скучны и утомительны, вскоре произвела шум. 

Она дошла до государыни. Екатерина сильно была поражена. Несколько дней сряду читала она эти горькие, возмутительные сатиры. “Он мартинист, — говорила она Храповицкому (см. его записки), — он хуже Пугачева; он хвалит Франклина”. Слово глубоко замечательное: монархиня, стремившаяся к соединению воедино всех разнородных частей государства, не могла равнодушно видеть отторжение колоний от владычества Англии. Радищев предан был суду. Сенат осудил его на смерть (см. Полное Собрание Законов). Государыня смягчила приговор. Преступника лишили чинов и дворянства и в оковах сослали в Сибирь.
В Илимске Радищев предался мирным литературным занятиям. Здесь написал он большую часть своих сочинений; многие из них относятся к статистике Сибири, к китайской торговле и пр. Сохранилась его переписка с одним из тогдашних вельмож, который, может быть, не вовсе был чужд изданию “Путешествия”. Радищев был тогда вдовцом. К нему поехала его свояченица, дабы разделить с изгнанником грустное его уединение. Он в одном из своих стихо­творений упоминает о сем трогательном обстоятельстве.

    Бова, вступление.

Воздохну на том я месте,
Где Ермак с своей дружиной,
Садясь в лодки, устремлялся
В ту страну ужасну, хладну,
В ту страну, где я средь бедствий,
Но на лоне жаркой дружбы,
Был блажен, и где оставил
Души нежной половины

    

 Император Павел I, взошед на престол, вызвал Радищева из ссылки, возвратил ему чины и дворянство, обошелся с ним милостиво и взял с него обещание не писать ничего противного духу правительства 60.

    Александр Стручков — Факт необыкновенный. В мировой истории, кажется, подобные случаи весьма редки…

    Александр Пушкин — ...Радищев сдержал свое слово. Он во все время царствования императора Павла I не написал ни одной строчки. Он жил в Петербурге, удаленный от дел, и занимался воспитанием своих детей. Смиренный опытностию и годами, он даже переменил образ мыслей, ознаменовавший его бурную и кичливую молодость. Он не питал в сердце своем никакой злобы к прошедшему и помирился искренно со славной памятию великой царицы.
    Не станем укорять Радищева в слабости и непостоянстве характера. Время изменяет человека как в физическом, так и в духовном отношении. Муж, со вздохом иль с улыбкою, отвергает мечты, волновавшие юношу… ⁶¹

    Александр Стручков — Прекрасно сказано вами по этому поводу: “Моложавые мысли, как моложавое лицо, всегда имеют что-то странное и смешное…”

    Александр Пушкин — ...Глупец один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опыты для него не существуют. Мог ли чувствительный и пылкий Радищев не содрогнуться при виде того, что происходило во Франции во время Ужаса? Мог ли он без омерзения глубокого слышать некогда любимые свои мысли, проповедаемые с высоты гильотины, при гнусных рукоплесканиях черни? Увлеченный однажды львиным ревом колоссального Мирабо, он уже не хотел сделаться поклонником Робеспьера, этого сентиментального тигра.
    Император Александр, вступив на престол, вспомнил о Радищеве и, извиняя в нем то, что можно было приписать пылкости молодых лет и заблуждениям века, увидел в сочинителе “Путешествия” отвращение от многих злоупотреблений и некоторые благонамеренные виды. Он определил Радищева в комиссию составления законов и приказал ему изложить свои мысли касательно некоторых гражданских постановлений. Бедный Радищев, увлеченный предметом, некогда близким его умозрительным занятиям, вспомнил старину и в проекте, представленном начальству, предался своим прежним мечтаниям. Граф Завадовский удивился молодости его седин и сказал ему с дружеским упреком: “Эх, Александр Николаевич, охота тебе пустословить по-прежнему! Или мало тебе было Сибири?”. В этих словах Радищев увидел угрозу. Огорченный и испуганный, он возвратился домой, вспомнил о друге своей молодости, об лейпцигском студенте, подавшем ему некогда первую мысль о самоубийстве, и... отравился. Конец, им давно предвиденный, который он сам себе напророчил! ⁶²

    Александр Стручков — Александр Сергеевич, мы так долго задержались на личности Радищева еще и потому, что, следуя нашим учебникам, я имею в виду, начиная с 20-х годов XX столетия и по сегодняшнее время, Радищев — революционер, впередсмотрящий радетель за свободу народа. Высказанное вами мнение о “Путешествии из Петербурга в Москву”, может быть, даст наконец истинный ориентир в восприятии личности и творчества Александра Радищева. Вы, видящий карты сильных мира сего, как писатель и гражданин, имеющий на все сословие литераторов гораздо более влияния, чем министерство, называете вещи своими именами. Жаль только, что этого не расслышали наши критики, литературоведы и составители школьных учебников в течение полутора века…

    Александр Пушкин — Сочинения Радищева в стихах и прозе (кроме “Путешествия”) изданы были в 1807 году. Самое пространное его сочинение есть философское рассуждение О Человеке, о его смертности и бессмертии. Умствования оного пошлы и не оживлены слогом. Радищев хотя и воору­жается противу материализма, но в нем все еще виден ученик Гельвеция. Он охотнее излагает, нежели опровергает доводы чистого афеизма. Между статьями литературными замечательно его суждение о Тилемахиде и о Тредьяковском, которого он любил, по тому же самому чувству, которое заставило его бранить Ломоносова: из отвращения от общепринятых мнений. В стихах лучшее произведение его есть “Осьмнадцатый век”, лирическое стихотворение, писанное древним элегическим размером, где находятся следующие стихи, столь замечательные под его пером.

Урна времян часы изливает каплям подобно;
Капли в ручьи собрались; и реки ручьи возросли,
И на дальнейшем брегу изливают пенистые волны
Вечности в море, а там нет ни предел, ни брегов,
Но возвышался там остров, ни дна там лот не находит;
Веки в него протекли, в нем исчезает их след;
Но знаменито во веки своею ­кровавой струею
С звуками грома течет наше столетье туда,
И сокрушен наконец корабль, надежды несущий,
Пристани близок уже, в водоворот поглощен.
Счастие и добродетель и вольность пожрал омут ярый,
Зри, восплывают еще страшны обломки в струе.
Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро,
Будешь проклято во век, в век удивлением всех,
Крови в твоей колыбели, припевные громы сражений.
Ах, омочен в крови век ты ниспадаешь во гроб.
Но зри, две вознеслися скалы во среде струй кровавых,
Екатерина и Петр, вечности чада! и росс.

    

     Первая песнь “Бовы” имеет также достоинство. Характер Бовы обрисован оригинально, и разговор его с Каргою забавен. Жаль, что в “Бове”... нет и тени народности, необходимой в творениях такого рода; но Радищев думал подражать Вольтеру, потому что он вечно кому-нибудь подражал. Вообще Радищев писал лучше стихами, нежели прозою. В ней не имел он образца, а Ломоносов, Херасков, Державин и Костров успели уже обработать наш стихотворный язык.

                                               Александр Радищев в гостях у Карпа Дементьича. Худ. А. Н. Самохвалов.

    “Путешествие в Москву” (“Путешествие из Петербурга в Москву”. — Ред.), причина его несчастия и славы, есть, как уже мы сказали, очень посредственное произведение, не говоря даже о варварском слоге. Сетования на несчастное состояние народа, на насилие вельмож и проч. преувеличены и пошлы. Порывы чувствительности, жеманной и надутой, иногда чрезвычайно смешны. Мы бы могли подтвердить суждение наше множеством выписок. Но читателю стоит открыть его книгу наудачу, чтоб удостовериться в истине нами сказанного.
    В Радищеве отразилась вся французская философия его века: скептицизм Вольтера, филантропия Руссо, политический цинизм Дидрота и Реналя; но всё в нескладном, искаженном виде, как все предметы криво отражаются в кривом зеркале ⁶³.

  Александр Стручков — Поучительна и справедлива формулировка сути этого человека и писателя: “Он есть истинный представитель полупросвещения…”

  Александр Пушкин — ...Невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему, — вот, что мы видим в Радищеве. Он как будто старается раздражить верховную власть своим горьким злоречием; не лучше ли было бы указать на благо, которое она в состоянии сотворить? Он поносит власть господ, как явное беззаконие; не лучше ли было представить правительству и умным помещикам способы к постепенному улучшению состояния крестьян; он злится на ценсуру; не лучше ли было потолковать о правилах, коими должен руководствоваться законодатель, дабы с одной стороны сословие писателей не было притеснено и мысль, священный дар Божий, не была рабою и жертвою бессмысленной и своенравной управы; а с другой — чтоб писатель не употреблял сего божественного орудия к достижению цели низкой или преступной? Но всё это было бы просто полезно и не произвело бы ни шума, ни соблазна, ибо само правительство не только не пренебрегало писателями и их не притесняло, но еще требовало их соучастия, вызывало на деятельность, вслушивалось в их суждения, принимало их советы — чувствовало нужду в содействии людей просвещенных и мыслящих, не пугаясь их смелости и не оскорбляясь их искренностью.
    Какую цель имел Радищев? Чего именно желал он? На сии вопросы вряд ли мог бы он сам отвечать удовлетворительно. Влияние его было ничтожно. Все прочли книгу и забыли ее, несмотря на то что в ней есть несколько благоразумных мыслей, несколько благонамеренных предложений, которые не имели никакой нужды быть облечены в бранчивые и напыщенные выражения и незаконно тиснуты в станках тайной типографии, с примесью пошлого и преступного пустословия. Они принесли бы истинную пользу, будучи представлены с большей искренностию и благоволением; ибо нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви ⁶⁴.

“Когда б я был царь…”

    Александр Стручков — А если бы вы были царем?

   Александр Пушкин — Когда б я был царь, то позвал бы Александра Пушкина и сказал ему: “Алесандр Сергеевич, вы прекрасно сочиняете стихи”. Александр Пушкин поклонился бы мне с некоторым скромным замешательством, а я бы продолжал: “Я читал вашу оду Свобода. Она вся писана немного сбивчиво, слегка обдумано, но тут есть три строфы очень хорошие. 

Поступив очень неблагоразумно, вы однако ж не старались очернить меня в глазах народа распространением нелепой клеветы. Вы можете иметь мнения неосновательные, но вижу, что вы уважили правду и личную честь даже в царе”. — “Ах, ваше величество, зачем упоминать об этой детской оде? Лучше бы вы прочли хоть 3-ю и 6-ю песнь “Руслана и Людмилы”, ежели не всю поэму, или 1-ю часть “Кавказского пленника”, “Бахчисарайский фонтан”. “Онегин” печатается: буду иметь честь отправить два экз. в библиотеку вашего величества к Ив. Андр. Крылову, и если ваше величество найдете время...” — ”Помилуйте, Александр Сергеевич. Наше царское правило: дела не делай, от дела не бегай”. — “Скажите, как это вы могли ужиться с Инзовым, а не ужились с графом Воронцовым?” — “Ваше величество, генерал Инзов — добрый и почтенный старик, он русский в душе; он не предпочитает первого английского шалопая всем известным и неизвестным своим соотечественникам. Он уже не волочится, ему не 18 лет от роду; страсти, если и были в нем, то уж давно погасли. Он доверяет благородству чувств, потому что сам имеет чувства благородные, не боится насмешек, потому что выше их, и никогда не подвергнется заслуженной колкости, потому что он со всеми вежлив, не опрометчив, не верит вражеским пасквилям. Ваше величество, вспомните, что всякое слово вольное, всякое сочинение противузаконное приписывают мне так, как всякие остроумные вымыслы князю Цицианову. От дурных стихов не отказываюсь, надеясь на добрую славу своего имени, а от хороших, признаюсь, и силы нет отказываться. Слабость непозволительная”. — “Но вы же и афей? Вот что уж никуда не годится”. — “Ваше величество, как можно судить человека по письму, писанному товарищу, можно ли школьническую шутку взвешивать как преступление, а две пустые фразы судить как бы всенародную проповедь? Я всегда почитал и почитаю вас, как лучшего из европейских нынешних властителей (увидим однако, что будет из Карла X), но ваш последний поступок со мною — и смело ссылаюсь на собственное ваше сердце — противоречит вашим правилам и просвещенному образу мыслей...” — “Признайтесь, вы всегда надеялись на мое великодушие?” — Это не было бы оскорбительно вашему величеству: вы видите, что я бы ошибся в моих расчетах...”
    Но тут бы Пушкин разгорячился и наговорил мне много лишнего, я бы рассердился и сослал его в Сибирь, где бы он написал поэму Ермак или Кочум, разными размерами с рифмами ⁶⁵.

    Александр Стручков — Спасибо вам за этот «Воображаемый разговор с Александром I». В архивах Петра I, к которым обычно прибегала Екатерина II, чтобы найти ответы на свои вопросы, благодаря вашим книгам, у нас всегда найдется все необходимое и полезное для литературы и русской жизни вообще. Даже наш новый жанр реализма «четвертого измерения» был по сути предопределен вами задолго до нашего разговора.
Хороший пример заразителен. Позвольте поделиться с вами моим воображаемым разговором с самим царем, то бишь с нашим президентом.
А вот когда б я был царь, то бишь Президентом Российской Федерации, то позвал бы Александра Стручкова и сказал ему: Александр Федорович, вы прекрасно издаете и создаете книги в своем издательстве «Московский писатель». Александр Стручков обрадовался бы встрече со мной, слава Богу, мол, свершилось, а я бы ему сказал: 
— Читал вашу книгу «Школа Тигра». Она создана на первый взгляд немного сумбурно, я бы сказал клипообразно, но весьма обдуманно. 
Поступив очень благоразумно, вы однако ж старались показать и рассказать правду народу о России и ее корнях, ее героях. Спасибо, что не забыли и Виктора Степановича Черномырдина. 

          Москва. 27 октября 1999 г. Президиум Международного Шолоховского комитета, (нижний ряд) 

           второй слева В. С. Черномырдин.

Это же вы в газете «Собеседник» в своем интервью в 2000 году заявили, что Черномырдина Россия и мир до сих пор не знают. Не один год знаю Виктора Степановича.  Да, это он, Черномырдин, предотвратил Третью мировую войну в 1999 году, которая разгоралась в Югославии. Глубоко символично, что вторая часть вашей книги заканчивается предчувствием XXI века, когда вы говорите о том, что в России наступает рассвет — она так его ждала. Но скажите, как это вы сумели без государственной дотации с Председателем Союза писателей России Валерием Ганичевым и младшим сыном Черномырдина Андреем Викторовичем не один десяток лет вести подвижническую и деятельную просветительскую работу на ниве литературы. 
Ваше Превосходительство, но и сумели увлечь умных и старательных людей в 1997 году построить школу «Имени 850-летия Москвы» на 1250 ученических мест на Урале в Оренбургской области. Председатель Правительства Российской Федерации Виктор Черномырдин и мэр Москвы Юрий Лужков поддержали наше начинание. 
Ваше Превосходительство, но и сумели увлечь умных и старательных людей в 1997 году построить школу «Имени 850-летия Москвы» на 1250 ученических мест на Урале в Оренбургской области. Председатель Правительства Российской Федерации Виктор Черномырдин и мэр Москвы Юрий Лужков поддержали наше начинание. 
В 1999 году в Союзе писателей России создали Международный Шолоховский комитет, — Председателем избрали Черномырдина. 
И Стручков разгорячился бы и наговорил мне еще много разного, а я бы не рассердился и не послал бы его в Министерство печати и еще куда, а пригласил бы к себе Валерия Ганичева, Николая Иванова, Максима Замшева, Юрия Бондарева, Валентина Распутина, Татьяну Краснобородько, Андрея Черномырдина, Аламахада Ельсаева, Феликса Кузнецова, Валентина Устинова, Наталью Корниенко, Константина Скворцова, Геннадия Красникова, Владимира Спектора, Сергея Перевезенцева, Евгения Баранника.
Пригласил бы директоров Института мировой литературы им. А. М. Горького Александра Куделина, Института русской литературы (Пушкинский Дом) Всеволода Багно и вас, Александр Федорович, а затем пожелал бы следующее: — Настала пора призвать на службу сословие литераторов и чтобы литература оживилась и приняла обыкновенное свое направление. Ныне составляет она часть честной промышленности, покровительствуемой законами.
     Александр Пушкин —

Когда гроза пройдет, толпою суеверной
Сбирайтесь иногда читать мой свиток верный,
И, долго слушая, скажите: это он;
Вот речь его. А я, забыв могильный сон,
Взойду невидимо и сяду между вами,
И сам заслушаюсь...

    

       Александр Стручков — “И сам заслушаюсь...” В который раз вспоминаю рассказ Андрея Андреевича Черкашина:
“Вы представляете — “Взойду невидимо и сяду между вами, И сам заслушаюсь...”. То есть Пушкин присутствует все время с нами. Если не рядом сидит, то в душе у нас находится.

«Тысячелетие России» — монумент, воздвигнутый в Новгороде в 1862 году. Памятник содержит 128 исторических фигур. Среди них М. Ю. Лермонтов, А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь.

    Однажды пришлось мне выступать перед многотысячной аудиторией на Пушкинском празднике. Я не готовился. Получилось неожиданно.     Охватило волнение. А тут фотографы, корреспонденты, телекамеры... Иду к трибуне, все не могу сосредоточиться. Встал за трибуну. Вдруг все затихло. Тишина. Только звон насекомых в летнем воздухе. И я говорю: “Пушкин есть явление чрезвычайное, и, может быть, единственное явление русского духа; это русский человек в конечном его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет...”
    Слова эти принадлежат Гоголю. В одном он, может быть, ошибся, что дал так мало времени — двести лет, чтобы миру явился такой же человек. К Пушкину природа шла тысячу лет, а может быть, и больше.
    Литература и история собирали по крупицам разбросанный материал. Теперь мы видим этот фантастический узор — родословную Пушкина. Он никогда бы не был соткан, если бы не труды крупнейших ученых России, таких как Татищев и Ломоносов, Карамзин и Соловьев, Ключевский и Платонов, Всеволожский и Самоквасов, Веселовский и Греков. И конечно, первые древнейшие летописцы. Родословная бы не была так ясна, если бы не работы Рыбакова, Лихачева, Сахарова, Палиевского, Небольсина, Лобанова и многих других. Вся жизнь моя связана с именем Пушкина. И когда меня спрашивают: “Андрей Андреевич, сколько лет вы прожили”, — я отвечаю: “Одна тысяча семьдесят три года”.
    В родословной мы видим и святые корни Пушкина. Тех, кто занимается Пушкиным, Бог благословляет.
Драгоценнейший Александр Сергеевич! Вы однажды сказали, что не продается вдохновенье, но что можно рукопись продать... Ведь вы же — издатель, ваша оценка высшего издательского труда, на который можно равняться. Есть ли примеры тому?

    Александр Пушкин — КЛЮЧ К “ИСТОРИИ ГОСУДАРСТВА РОССИЙ­СКОГО” Н.М.КАРАМЗИНА. 2 ч. М.

   Издав сии два тома, г. Строев оказал более пользы русской истории, нежели все наши историки с высшими взглядами, вместе взятые. Те из них, которые не суть еще закоренелые верхогляды, принуждены будут в том сознаться. Господин Строев облегчил до невероятной степени изучение русской истории. “Ключ составлен по второму изданию “Истории Государства Российского”, самому полному и исправному”, пишет г. Строев. Издатели “Истории Государства Российского” должны будут поскорее приобрести право на перепечатание “Ключа”, необходимого дополнения к бессмертной книге Карамзина 66. 

         Председатель Международного Шолоховского комитета А. В. Черномырдин (избран 05 января 2011 г.)

                                            “Когда-нибудь ты услышишь мою исповедь…”

    Александр Стручков — Александр Сергеевич, вспоминается по вашим письмам ваше дружеское и нежное участие в судьбе младшего брата Льва Сергеевича, ваше внимание к его нравственному и духовному росту. Глубокий знаток человеческой души, как называют вас у нас — великий сердцевед Александр Пушкин, однажды обратился к своему брату со своеобразным Кодексом чести, который вполне мог бы оказаться полезным и нынешним молодым людям в сегодняшней суетной жизни...
    Что вы тогда сказали Льву Сергеевичу?

    Александр Пушкин — Ты в том возрасте, когда следует подумать о выборе карьеры; я уже изложил тебе причины, по которым военная служба кажется мне предпочтительнее всякой другой. Во всяком случае, твое поведение надолго определит твою репутацию и, быть может, твое благополучие.

Портрет А. С. Пушкина в последние годы пребывания в лицее (1817г.) Портрет (рисован цветными карандашами), принадлежавший директору Лицея Е. А. Энгельгардту.

    Тебе придется иметь дело с людьми, которых ты еще не знаешь. С самого начала думай о них всё самое плохое, что только можно вообразить: ты не слишком сильно ошибешься. Не суди о людях по собственному серд­цу, которое, я уверен, благородно и отзывчиво и, сверх того, еще молодо; презирай их самым вежливым образом: это средство оградить себя от мелких предрассудков и мелких страстей, которые будут причинять тебе неприятности при вступлении твоем в свет.
    Будь холоден со всеми; фамильярность всегда вредит; особенно же остерегайся допускать ее в обращении с начальниками, как бы они ни были любезны с тобой. Они скоро бросают нас и рады унизить, когда мы меньше всего этого ожидаем.
    Не проявляй услужливости и обуздывай сердечное расположение, если оно будет тобой овладевать: люди этого не понимают и охотно принимают за угодливость, ибо всегда рады судить о других по себе.
Никогда не принимай одолжений. Одолжение, чаще всего, — предательство. — Избегай покровительства, потому что это порабощает и унижает.
    Я хотел бы предостеречь тебя от обольщений дружбы, но у меня не хватает решимости ожесточить тебе душу в пору наиболее сладких иллюзий. То, что я могу сказать тебе о женщинах, было бы совершенно бесполезно. Замечу только, что чем меньше любим мы женщину, тем вернее можем овладеть ею. Однако забава эта достойна старой обезьяны XVIII столетия. Что касается той женщины, которую ты полюбишь, от всего сердца желаю тебе обладать ею.
    Никогда не забывай умышленной обиды, будь немногословен или вовсе смолчи и никогда не отвечай оскорблением на оскорбление.

  Л. С. Пушкин — младший брат А. С. Пушкина и его литературный секретарь. ок. 1820г. 

                                             Карандашный рис. А. О. Орловского.

    Если средства или обстоятельства не позволяют тебе блистать, не старайся скрывать лишений; скорее избери другую крайность: цинизм своей резкостью импонирует суетному мнению света, между тем как мелочные ухищрения тщеславия делают человека смешным и достойным презрения.
Никогда не делай долгов; лучше терпи нужду; поверь, она не так ужасна, как кажется, и во всяком случае она лучше неизбежности вдруг оказаться бесчестным или прослыть таковым.
    Правила, которые я тебе предлагаю, приобретены мною ценою горького опыта. Хорошо, если бы ты мог их усвоить, не будучи к тому вынужден. Они могут избавить тебя от дней тоски и бешенства. Когда-нибудь ты услышишь мою исповедь; она дорого будет стоить моему самолюбию, но меня это не остановит, если дело идет о счастии твоей жизни 67.

    Александр Стручков — Более всего удивляет и восхищает в вас то, что вы сумели пронести через всю жизнь свой крест и сумели в Слове, в каждой своей поэтической и прозаической строке передать нам ту оптимистичную ноту счастья, ту жизнеутверждающую гармонию человеческой личности, миротворения, то христианское православное чувство любви и милосердия, которых так не хватает человеку, вступающему в неспокойный и непредсказуемый ХХI век. 
   Спасибо вам за ваш жизненный подвиг. Воистину мы можем повторить здесь, несколько переиначив, услышанные слова — ТЕХ, КТО ЛЮБИТ ПУШКИНА, БОГ БЛАГОСЛОВЛЯЕТ. И если позволите, то я прочитаю стихотворение знаменитого русского поэта Геннадия Красникова, написанное на ваше двухсотлетие со дня рождения:

Как на бегущую волну —
звезда, так он глядит сквозь грозы
на незнакомую страну
и на знакомые березы.

И видит — сколько утекло
здесь, без него, воды и жизни,
нет, сердце некогда влекло
его совсем к иной Отчизне.

Увы, не скрыло солнце — тьмы,
но есть и признаки прогресса:
на новый пир среди чумы
слетелись новые Дантесы.

На муку смертного креста
они — (покуда мы враждуем) —
целуют Родину в уста
библейским страшным поцелуем...

Меняют в худшей из эпох
небесный свет на побрякушки!..
Но мы-то помним: с нами Пушкин!
Но мы-то знаем: с нами Бог!

   

     P. S.
Сию задачу завершил в стольном граде Москве, в доме на Мясницкой, в сентябре-октябре 2012 года, где жил и работал в то время.
Надеюсь, что читатель, используя мой опыт воображаемой встречи с Пушкиным, откроет в нем и самого себя, и русский народ, и историю европейскую и мировую, и историю дорогого нашего Отечества, где бы он ни жил!

                                                                 К сему руку приложил Александр Стручков
                                                     Художник А. Ф. Школин. Карандашный рисунок. 

                                                  2009 год. Переделкино. А. Ф. Стручков в кабинете

 ПРИМЕЧАНИЯ
 
1 Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: в 10 т. М.—Л., 1949. Т. 7. С. 302 (в дальнейшем все ссылки даются по этому изданию, с указанием только тома и страницы).
2 Т. 10. С. 866—867 (оригинал на фр. яз. с. 596).
3 Т. 10. С. 867.
4 Т. 7. С. 308.
5 Т. 7. С. 367.
6 Т. 7. С. 367—368.
7 Т. 8. С. 121—123.
8 Т. 8. С. 123—124.
9 Т. 8. С. 125.
10 Т. 8. С. 125—127.
11 Т. 7. С. 55.
12 Т. 7. С. 54.
13 Т. 7. С. 226.
14 Т. 7. С. 500—501.
15 Т. 7. С. 277—278.
16 Т. 7. С. 277—278.
17 Т. 7. С. 29—30.
18 Т. 7. С. 286—287.
19 Т. 7. С. 287.
20 Т. 3. С. 393.
21 Т. 7. С. 301.
22 Т. 10. С. 118.
23 Т. 7. С. 39.
24 Т. 10. С. 55.
25 Т. 7. С. 31.
26 Т. 7. С. 433—434.
27 Т. 3. С. 376.
28 Т. 9. Примечания, с. 511.
29 Т. 9. С. 511.
30 Т. 9. С. 104.
31 Т. 9. С. 14.
32 Т. 9. С. 87.
33 Т. 9. С. 115—116.
34 Т. 9. С. 419.
35 Т. 9. С. 460—463.
36 Т. 7. С. 136—138.
37 Т. 7. С. 134.
38 Т. 7. С. 146—147.
39 Т. 7. С. 147—148.
40 Т. 7. С. 449—450.
41 Т. 8. С. 99.
42 Т. 8. С. 61.
43 Т. 8. С. 63.
44 Т. 8. С. 63—64.
45 Т. 8. С. 59.
46 Т. 7. С. 446.
47 Т. 8. С. 474—475.
48 Т. 8. С. 22—23.
49 Т. 8. С. 50.
50 Т. 8. С. 56.
51 Т. 8. С. 76.
52 Т. 10. С. 839 (оригинал на фр. яз. с. 391—392).
53 Т. 3. С. 208—210.
54 Т. 10. С. 633.
55 Т. 10. С. 634.
56 Т. 10. С. 634—637.
57 Т. 7. С. 350—353.
58 Т. 7. С. 353—354.
59 Т. 7. С. 354—355.
60 Т. 7. С. 355—356.
61 Т. 7. С. 356—357.
62 Т. 7. С. 357—358.
63 Т. 7. С. 359—360.
64 Т. 7. С. 360—361.
65 Т. 8. С. 69—71.
66 Т. 7. С. 488.
67 Т. 10. С. 757—758 (оригинал на фр. яз. c. 47—48).