Сразу же после окончания войны у Поженяна был разговор с Азаровым, который не хотел демобилизовывать Гришу и прочил ему блестящую морскую карьеру. В ответ Поженян попросил: «Прикажите принести моё личное дело». Адмирал посмотрел эту, как говорит Григорий Михайлович, «толстую романтическую книгу, написанную особистами и политработниками нескольких фронтов», покосился на гриф «Внимание, сын врага народа!» и сказал: «Будь по-твоему. Я даю тебе отпуск, поступи в какой-нибудь институт».

– У меня к тому времени было несколько стихов, написанных в госпиталях. В основном подражательных. За ночь я написал ещё. Думаю, таких же – то под Киплинга, то под Гумилёва. Но среди всего были такие строчки: «Помолчим немного, сядем ближе, затянувшись, выпуская дым. Нам обоим кажется, что дышим – я твоим дымком, а ты – моим». Эти строчки понравились Фадееву, и меня всё же приняли.

Вместе с ним на курс поступили никому не известные тогда Тендряков, Бакланов, Бондарев, Винокуров, Солоухин…

В орденах, без копеечки,

начиная с нуля,

шли мы в скошенной кепочке,

по Тверскому пыля.

И не ждали признания,

посыпая, как соль,

на горбушку призвания

неостывшую боль…

Сегодня надо признать, что в 46-м «в скошенной кепочке» по Тверскому «пылила» будущая отечественная литература. И в ней начинал свою новую жизнь фронтовик Григорий Поженян. Он станет прежде всего известным поэтом, а потом уже автором популярнейших песен, сценаристом и даже постановщиком фильма «Прощай!», лауреатом Госпремии и прочее, прочее. Всё это многим известно, поэтому, как любил повторять сам Поженян, «далее опускаем сорок страниц на машинке».

Итак, он молод, весел и смел. На календаре – сорок восьмой год.

Разгорается кампания борьбы с космополитизмом.

Разве могло такое примечательное движение борьбы с безродными космополитами миновать такое славное заведение, как Литературный институт, названный именем человека, завещавшего всем: «Если враг не сдаётся…»?

На этот раз жертвой был выбран Павел Григорьевич Антокольский, руководитель семинара. Естественно, что Григорий был тотчас приглашён к руководству, где ему как фронтовику-разведчику оказали доверие, попросили выступать. Польщённый доверием, Поженян выступил. Сказал всё что мог в защиту учителя.

За что и был удостоен исключения из института и комсомола со следующими формулировками:

«За пособничество в организации беспринципной групповщины на семинаре бывшего руководителя, ныне разоблачённого эстета и космополита Антокольского».

«За небрежное хранение комсомольского билета» (того самого билета, который Поженян берёг всю войну. «Пулей не пробит, врать не буду»).

– Пункт третий, – смеётся Поженян. – Мою кровать выбросили из общежития!

Во время обсуждения выступления Поженяна встал один будущий классик русской словесности и задушевно сказал: «Здесь говорили о Поженяне как о хулигане. Я хочу разоблачить миф о талантливости Поженяна…»

Разоблачённого, бесталанного и отчисленного на вокзале провожал Юрий Трифонов. Поженян завербовался котельщиком на Кёнигсбергские верфи. Трифонов писал ему туда письма, которые неизменно заканчивались – «твой друг Юра».

Поженян вкалывал на верфях и помалкивал, откуда он взялся. Но однажды в застолье признался, что пишет стихи. Гришу подняли на смех: мол, кончай заливать. Тогда он, уязвлённый, заодно вспомнив, как в Москве разоблачали миф о его талантливости, послал стихи в местную газету «Калининградская правда». Там прочли и бросились искать талант среди народа. Уж больно вовремя появился сочинитель из широких пролетарских слоёв, уж больно надоели всем интеллигентствующие эстеты и космополиты.

Из редакции позвонили на завод, спросили, где работает Поженян, справляется ли с нормой. После этого за ним прислали машину.

– Меня привезли, усадили во главу стола, сообщили, что стихи понравились и уже стоят в номере. Попросили рассказать о моих корнях, истоках и пролетарском прошлом. Тут я не выдержал и признался, что был изгнан из Литинститута, где состоял в учениках «разоблачённого эстета и космополита». Тишина наступила зловещая, после которой зам. главного редактора товарищ Заприводин произнёс только одну фразу: «Спасибо, Григорий Михайлович!»

Я вышел из редакции и очень серьёзно напился. Каково же было моё удивление, когда на следующий день я обнаружил в газете свои стихи. Ещё больше были потрясены на заводе. Газету передавали из рук в руки все, кто меня знал. А мой бригадир Витя Мильницкий подошёл ко мне и произнёс следующий текст: «Знал я армян. Имел дело с евреями. Сам – пробы негде ставить. Но так списать, чтобы эти учёные не обнаружили, мог только ты».

Из письма Юрия Карловича Олеши (каждое из них начиналось словами: «Дорогой бочонок поэзии»): «Вы очень хороший поэт, Поженян! Изобразительные средства у Вас необычайно сильны… Луна у Вас то «сонная утка», то вползает в «круглые стёкла лисицей». В книге целая серия великолепных образов! «Медленный платок матери», сползающий на кровать. Ещё раз о луне – «луны осенний круг». Замечательно! Женщина – «глухая, как зима…» «Чугунный говор труб». «Пустыми вёдрами стучась, беда вошла в дома…» Враги, которые поползли назад «на чужих ногах…» Браво! Браво! Кастрюли, которые качнутся, «полнотой кося», – это очень хорошо. «Заходило железное тело…» Пальцы, которые в бреду кажутся «то толстыми, то тонкими». Всё это первоклассно, превосходно! Обычно я оцениваю чужое творчество так: «Я хотел бы написать?» Любой из Ваших образов, Ваших поэтических ходов я сразу же признал бы своим…»

Поженян вернулся в Москву, окончил Литинститут, но принципов своих не поменял и характера не укротил.

Жить с правдой,

Как с ребёнком на руках…