Если осталась одна рука,
жизнь хватают наверняка!
В стихотворении «Днепр. 1943» он напишет:
И волна,
мне рану омывая,
врачевала, словно медсестра.
В моих жилах кровь течёт такая:
кровь освобождённого Днепра.
Виктор Урин был отмечен орденом Отечественной войны второй степени и медалью «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.». Он гордился, что был простым солдатом с нашивкой на груди «За ранение». Нашивкам за ранение было отведено место на 8–10 миллиметров выше наград, то есть более почётное, чем для орденов, и наши воины приравнивали их к медалям и орденам как знак мужества и смелости. Помню, как на 9 Мая Виктор Аркадьевич надевал свою старую солдатскую гимнастёрку и пилотку, брал солдатскую фляжку с водкой и шёл к Вечному огню, чтобы вместе с ветеранами выпить фронтовые сто грамм. Возвращался взволнованный, словно побывал в своей юности. Таким патриотичным останется до конца.
На выступлениях Урин замечательно читал своё знаменитое стихотворение «Лидка», написанное во время войны. В «Лидке» была понятная житейская история, своей чистотой и нежностью близкая молодым бойцам. И так же, как стихи К. Симонова «Жди меня», А. Суркова «В землянке», стихотворение «Лидка» передавали из рук в руки на фронте, переписывали в солдатские альбомы, отправляли в письмах домой. Харьковчанин Ф. Рахлин вспоминал, как «фронтовик Юлик Даниэль читал на память поэму Виктора Урина «Лидка».
При всей сюжетной простоте поэма, как всегда было у В. Урина ещё до учёбы в послевоенном Литературном институте в семинаре Павла Антокольского, виртуозно написана, вся перевита богатой внутренней рифмой:
Оборвалась нитка – не связать края.
До свиданья, Лидка, девочка моя!..
Помнишь Техноложку,
школьный перерыв,
Зимнюю дорожку и крутой обрыв?
Голубые комья, сумрачный квартал,
Где тебя тайком я в губы целовал?
Там у снежной речки я обнял сильней
Худенькие плечики девочки своей.
Было, Лидка, было, а теперь – нема…
Всё позаносила новая зима…
(Лидка была реальной, не выдуманной. Как рассказывала жена Виктора Аркадьевича Татьяна, однажды в дверь им кто-то позвонил. На пороге стояла немолодая полная женщина с сумками, полными домашних разносолов с собственного огорода. «Это кто?» – выглянув из кабинета, спросил Урин. «Здравствуйте, – сказала нежданная гостья, – я – Лида…» Короткая сцена была подобна тому, как если бы постаревшая Лаура к Петрарке или Анна Керн к постаревшему Пушкину заглянула с мешком картошки.)
Помню, как в дубовом зале ресторана ЦДЛ Виктор Аркадьевич познакомил меня, молодого студента, с Семёном Кирсановым. Я смотрел на присевшего за наш столик подвыпившего седовласого классика как на легенду, уникального поэта, друга Маяковского. А ведь это Кирсанов сказал: «Когда мне было 20 лет, Владимир Маяковский взял меня с собой на Украину выступать на поэтических вечерах. Если бы в то время жил Виктор Урин, то я бы не поехал, так как Маяковский пригласил бы его». В 50-е годы о нём писали как о «Моцарте русской поэзии».
На одном только примере он показал мне, как может работать аллитерация. У его друга, поэта-фронтовика Семёна Гудзенко, в стихотворении об освобождении Будапешта было четверостишие:
Никогда я не забуду,
сколько буду на войне,
огнедышащую Буду,
потонувшую в огне.
Урин посоветовал другу, что лучше будет не «огнедышащую Буду», а «взбудораженную Буду»: аллитерация здесь будет богаче, «бу-бу» – это создаёт атмосферу тех боёв, которые там были… Гудзенко согласился, с тех пор стихотворение печатается с предложенным вариантом.
Даже будучи знаменитым, Урин продолжал работать над формой. Его обвиняли в формализме, подражательстве Хлебникову, Кручёных. А в его формализме была нежность, когда он, играя словами, писал:
Всю росу по капле перепел,
Перепил…
Обвиняли в декларативности, когда в дни празднования Победы и Великого Октября выступал по радио со стихами на Красной площади. А он бросал в ответ:
И всё, что говорю с трибуны,
Наедине сказать могу…
Особое внимание уделяя рифме, он исписывал целые страницы, ища и подбирая оригинальные рифмы к отдельным словам, это были его «столбцы». И меня заставлял так же работать. В один из приездов в Россию из эмиграции Урин выступил в ЦДЛ. Коснулся темы творчества. «Все последующие так называемые евтушенковские рифмы – корневые, – говорил Урин, – поэты меня понимают – они как бы пошли от нашего поколения. Мы тоже рождались от русского стиха и частушки. А я писал в то время:
Измученный молчаливый солдат,
Становясь жестоким и угловатым,
Ни единой пулей я не солгал,
Когда разговаривал с автоматом.
Учителем называли Виктора Урина многие шестидесятники, в том числе Вознесенский, Ахмадулина. Их восторженные признания и автографы на стенах и на двери в квартире Урина могли видеть все, кто бывал в доме поэта. Были там и записи Светлова, Хикмета… О поэте высказывались лауреаты Нобелевской премии Пабло Неруда и мать Тереза, которая высоко ценила его стихотворение «Евангелие». На его вечерах выступал знаменитый земляк-харьковчанин – народный артист СССР Виктор Хохряков.
Однажды я спросил у Евтушенко, не встречал ли он Урина в Америке. Евтушенко рассказал, как на одном из своих авторских вечеров увидел в фойе какого-то шумного, странно одетого старого человека. Оказалось, это был Урин. На руке у него висели распечатанные рекламные листовки, которыми он торговал. На листовках были напечатаны стихи самого Урина и объявление о том, что Евтушенко его ученик. Отвлекаться на ученика учитель не стал, чтобы не прерывать скудную свою торговлю…
Об отъезде поэта из России сказано немало. Свою жизнь он доживал в Америке на окраине Бруклина, где-то на Кони Айленд. Одна фотография отозвалась болью во мне. Страшный снимок – старик с клочьями седых волос и с печальными глазами. С убогой короной на голове и чёрной траурной лентой через плечо, на которой написано: «Король поэтов. Настоящий король Лир». Под лентой – тот самый боевой орден Отечественной войны. И хоть побывал он «на всех континентах, всё видел своими глазами», что-то действительно было в нём от шекспировского героя, оставшегося без своего дома, который не хотел покидать. Признается ведь с болью в интервью Ф. Медведеву, как Лир о своих дочерях: «Скажу откровенно, я хотел помириться. Я ждал, что те, кто меня обидел, сделают в мою сторону добрые шаги. Но они молчали». И его дом на Кони Айленд был для него «как для Владимира Солоухина Алепино или для Виктора Астафьева Овсянка». Этот «приют», где он, по словам знавшего его Евгения Бухина, «был беден, как церковная крыса», тоже есть на том снимке. Ещё в 1982 году он пишет сыну Сенгору письмо из Мадрида, печатая его на пишущей машинке, которую ему одолжила Ирина Одоевцева. И похоронен будет за счёт Еврейского общества бесплатного погребения бедных евреев. Но об этом последнем акте драмы король Лир не задумывается. У него есть поистине королевская игрушка – Глобус Поэтов с целой Вселенной поэтической, где он может править, проводя Олимпийские поэтические игры, его великая, почти космическая, как у Циолковского, мечта, идея фикс, над которой одни смеялись, другие верили в неё и верят в её осуществление. Поэтому он собирался долго жить – до ста лет… К будущему юбилею заранее написал стихотворение «Ямбы к моему столетию, 2024».
мой гроб
с плеча Земного Шара
начнут спускать
в мистический каньон,
но речи ритуального кошмара
не потревожат
мой счастливый сон.
А ты возникнешь
с горестью огромной
красноречивей
всех на свете слов,
и Твои губы упадут на гроб мой
опавшим поцелуем
лепестков.
Ну ведь гениально же, не правда ли?! Не как у Михаила Лермонтова: «Холодный сон могилы», а «мой счастливый сон»!..
Король Лир – сказал я? Нет, скорее – Король Лиры…
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.