Георгий Яропольский


Из книги судеб. Родился 24 мая 1940 года в Ленинграде. До 15 лет учился в школе, затем работал, сменив много профессий (от фрезеровщика до санитара морга). Писать стихи начал в 16 лет и уже к 1960 году приобрёл широкую известность, однако в официальных кругах его поэзия отвергалась, в силу чего он был вынужден существовать лишь случайными заработками на стихотворных переводах.
В 1963 году Иосиф Бродский был арестован, а в 1964 году приговорён к 5 годам ссылки с обязательным привлечением к труду по Указу Президиума Верховного Совета СССР «Об ответственности за тунеядство». Но благодаря заступничеству А.А. Ахматовой, С.Я. Маршака, Д.Д. Шостаковича и многих других, под давлением широкой кампании возмущения, нашедшей отклик и за границей, Бродский был досрочно освобождён в 1965 году.
В последующие годы много писал, но, если не считать четырёх стихотворений в альманахе «День поэзии», немногих детских стихов и стихотворных переводов, ему не удалось ничего опубликовать.
В 1972 году идеологи из партийного аппарата и КГБ вынудили его покинуть Родину. Бродский переселился в США, писал там на русском и английском языках, преподавал русскую литературу в университетах и колледжах.
Его мать и отец, так и не добившись разрешения увидеться с сыном, умерли в 1984–1985 годах.
В 1987 году Иосиф Бродский стал пятым русским литератором, получившим Нобелевскую премию.
С началом перестройки в Советском Союзе начали публиковаться стихи Бродского, литературоведческие и журналистские статьи о поэте. В 1990-х годах стали выходить книги. В 1995 году Бродскому было присвоено звание Почётного гражданина Санкт-Петербурга. Последовали приглашения вернуться на родину, однако Бродский медлил, и приезд так и не состоялся.
Умер он во сне, в ночь на 28 января 1996 года, в Нью-Йорке, а похоронен в одном из любимейших своих городов – в Венеции, на кладбище острова Сан-Микеле.


Просодия – это изменение структуры времени внутри языка.

1. Анти-юбилейное предуведомление
В ЖЖ Марины Кудимовой наткнулся на фразу о том, что в этом году она зареклась говорить о Бродском всуе – в юбилейном суе (все цитаты в этих заметках я выделяю курсивом). Мне, однако, кажется, что всуе можно и молчать. Молчать из-за того, что юбилей, – значит, всё-таки придавать этому самому юби… некую весомость. Не пора ли нам перейти на восьмеричную систему счисления? Восьмеричное 100 – это 64 в десятичной...
Сейчас со странным чувством (недоумения? негодования?) вспоминаю о вычитанном где-то оборотце: торжества по случаю 100-летия со дня смерти Пушкина. Какие торжества?! Словно потомки Дантеса собрались и торжествуют.
Кроме того, в так называемые юбилеи почему-то принято рассыпаться в безудержных славословиях. Я же полностью разделяю мысль, высказанную Дмитрием Мельниковым в очень интересной статье «Махолёт», к которой я намерен не раз обратиться в этих заметках (http://bp01.ru/public.php?public=1240): неумеренные, в едином порыве славословия в адрес Бродского есть не что иное, как ругань наоборот. Впрочем, это не только к Бродскому относится.
В силу всего вышесказанного данная публикация приурочена не ко дню рождения поэта, но к Рождеству, о котором он когда-то положил себе за правило писать каждый год. Однако, как назло, именно в круглую десятичную дату Иосифа Бродского, в его сорокалетие, то есть в мае 1980 года, произошло

2. первое моё знакомство с его текстами.
Скорее всего, это случилось самым обычным для моих ровесников образом: мне прочёл его ответственный секретарь местной молодёжной газеты, только что окончивший Литинститут. Начал он, по счастью, со стихотворения «Одной поэтессе». Его (стихотворения, конечно, а не ответственного секретаря) диссонансные и точные рифмы вкупе с относительно сложной строфикой сразу привлекли внимание – равно как несколько ироничный настрой. Однако особого пиетета я тогда не испытал – в ту пору мне гораздо больше нравились два Виктора: Соснора и Кривулин.
Позже многие знакомцы передавали мне и рукописные, и машинописные тексты Бродского, и они как-то сами собой откладывались в памяти, отвоёвывая себе место во «внутричерепной библиотеке». Покидая СССР, Бродский то ли не знал о всепроникающей мощи самиздата (во что трудно поверить), то ли полагал, что приходить к читателю всё же лучше через официальные издания. Во всяком случае, прочитав примерно в то же время его письмо к Брежневу (Умру я, пишущий эти строки, умрёте Вы, их читающий), я так и не понял, как мог он опасаться, что останется вне стихии родного языка. На самом деле он всегда в ней присутствовал, но лично мне первый настоящий удар был нанесён его «Натюрмортом».

3. «Соавторство»
В те годы меня частенько одолевали «картезианские размышления», в частности, касавшиеся сути живого и мёртвого (навеянные, думаю, фрейдовской статьёй «По ту сторону принципа удовольствия»). А ещё – свойственная молодости некоторая мизантропия, говорить о которой вслух было совершенно немыслимо. Поэтому нельзя было не испытать некоторого шока от таких строк:

Кровь моя холодна.
Холод её лютей
реки, промёрзшей до дна.
Я не люблю людей.

К сожалению, мне достался примерно пятый экземпляр, а закладки в пишущих машинках имели обыкновение съезжать-сбиваться, поэтому на первой странице не хватало последней строки:

Вещи приятней. В них
нет ни зла, ни добра
внешне. А если вник…

Что же делать? Как читать это стихотворение знакомым (главным образом – девушкам)? Поднапрягшись, я присобачил такую отсебятину:

вещь – это лишь дыра.

Так я единожды в жизни сделался «соавтором» Бродского! Самое забавное состоит не в том, что никто в перепечатанном мною набело стихотворении так и не смог определить «самопальной» строчки, но в том, что и сам я, давно узнав подлинную строку (в них — и внутри нутра), до сих пор сбиваюсь на свою собственную. Может, потому что странный оборот внутри нутра всё-таки кажется мне тавтологией?
Впрочем, это не суть важно: как всегда, мелкие огрехи (возможно, осознанные или даже нарочитые) с лихвой перевешиваются:

Он говорит в ответ:
– Мёртвый или живой,
разницы, жено, нет,
Сын или Бог я твой.

Это не просто обозначение равенства всего со всем (которого быть не может), но намёк на некую всеобъемлющую Сферу, которая всё в себя вмещает. Простой логикой такое постичь невозможно.

4. Критическая масса
Впрочем, славословили Бродского далеко не все и не всегда. Многим он казался и кажется «гвоздём в сапоге». Не хочу говорить о неуклюжих «критических» выпадах его гонителей и хулителей: они и впрямь того не стоят.
Но вот упомянутая выше статья Дм. Мельникова заслуживает самого серьёзного прочтения-рассмотрения, хотя некоторые из её положений я никак не могу разделить. Впрочем, автор сразу определяет свой подход: Мои интерпретации ни в коей мере не претендуют на объективность, трезвость, справедливость. Напротив, они крайне субъективны. Вот с этим я полностью согласен, потому что и сам предпочитаю интуитивный подход строго логическому, однако мне показалось, что при разборе отдельных стихотворений поэт, взявший на себя роль критика, всё-таки больше склоняется к логике и даже формалистике. Рассмотрим только один пример – разбор стихотворения 1976 года «Ниоткуда, с любовью, надцатого мартобря» (читатель, конечно, найдёт его и в публикуемой сегодня подборке). Вот первая строфа и комментарий к ней:

Ниоткуда, с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но не важно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но…

Мартобря... Привет Гоголю и его «Запискам сумасшедшего». Оправданная составная рифма «неважно – не ваш, но». Архаически-приподнятый союз «ибо». «Ибо ирония судьбы, ниспославшая нам этот своего рода сюрприз...» Но это уже из другой оперы.
Поминать здесь Гоголя я бы не стал: ну кто ж этого не знает? Судить об оправданности рифмы тоже не дерзнул бы: она не просто оправдана, но востребована. И что такого «архаического» в союзе «ибо»? Впрочем, особых возражений этот пассаж отнюдь не вызывает: у каждого есть право на собственное мнение. Просто кажется, что эта строфа, свободная в дыхании, как и всё стихотворение, вообще не нуждается в комментариях.
Далее:

…и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях;
я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих…

Ковбои, на которых держится континент, это замечательно, право. Однако стремление к точной рифме оборачивается рассогласованием по числу. «Ангелов и самого» по крайней мере трое, но никак не двое. Несколько режет слух фамильярное «самого». «Сам» – это гетероним начальника, но уж никак не Бога.
Начнём с рассогласования по числу. Во-первых, слово «оба» является гипонимом по отношению ко «все, каждый». Во-вторых, мне кажется, что это рассогласование допущено Бродским намеренно: так создаётся впечатление естественности, необдуманности поэтической речи.
(И вообще есть такой вопрос: а умел ли Бродский считать? В одной из серий фильма «Возвращение», толкуя с Евгением Рейном о русском пятистопном ямбе, он вдруг цитирует в качестве примера четырёхстопные строки Ахматовой из «Приморского сонета»: И голос вечности зовёт / С неодолимостью
нездешней, / И над цветущею черешней / Сиянье легкий месяц льёт. А потом, в том контексте, процитировал свою строку: Джон Донн уснул, уснуло всё вокруг, заявив, что гордится быть единственным, кто всунул в 5 стоп 12, нет, 9... или 7 слов. Максимум же – это одиннадцать, при женской клаузуле. По-моему, он просто резвился, вот и всё).
Ну а насчёт фамильярности, которая режет слух, – это тоже скорее дело вкуса, то есть слуха.

…поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
в городке, занесённом снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне –
как не сказано ниже, по крайней мере –

я взбиваю подушку мычащим «ты»
за морями, которым конца нет и края,
в темноте всем телом твои черты,
как безумное зеркало, повторяя.

Попробуйте промычать «ты». С тем же успехом можно попытаться просвистеть «мы». Но – неважно. Бродский совершенно справедливо игнорирует мелочи, неуклонно приближаясь к фокусу оптической системы стихотворения – двум последним «ударным» строчкам: «В темноте всем телом твои черты, / как безумное зеркало, повторяя». Нелишним будет заметить, что стихотворение из 16-ти строк представляет собой одно большое, из трёх равноправных частей скованное предложение. Такой трёхзвенный боевой цеп, соединённый через точки с запятой. И что? А ничего, с гуся вода. Замечательные, превосходные стихи, подлинная лирика. «Я любил тебя больше ангелов и самого...» Неправильно, неуклюже, в лоб. Да! Вот только запоминается на всю жизнь.
Что ж, я попробовал промычать «ты»: по-моему, получилось. И вот что: с кодой разбора не могу не согласиться. Действительно – на всю жизнь. Но, может, как раз благодаря «неуклюжести», а не вопреки ей? Единственное, чего мне в этом анализе недостаёт, – так это упоминания о просодике, ритмике. А это – очень приспособленный к передаче живой русской речи анапест (то в 4, то в 5, а то и в 6 стоп) с нерегулярным пропуском слогов.
В общем, несмотря на «мелочи», статья «Махолёт» очень хороша: в ней нет ненужного пиетета, но есть «субъективная» интерпретация, которая и отличает подлинного читателя от «рецензента».
Очень интересно и необычно написала о Бродском и Марина Кудимова. Однако её работа слишком обширна, чтобы говорить здесь о ней хоть сколько-нибудь подробно, поэтому всем интересующимся предоставляю ссылку на первую главу: http://ilyadom.russ.ru/dit3floor1/dit3gostinaya/20040207-kudimon.html.
Возвращаясь же к статье Дм. Мельникова, не могу не порадоваться такому в ней замечанию: В последнее время заговорили о неком «парализующем» и даже «катастрофическом» влиянии Бродского на русскую поэзию, о том, что это влияние мешает её развитию. Но дело в том, что автор, годный лишь на то, чтобы стать подражателем или даже «талантливым последователем», просто по факту несуществен для поэзии. В высшей лиге играют только большие и самостоятельные.

5. «Не моя чашка чая»
Замечание это одновременно и подтверждает, и опровергает один пассаж из отличного, в общем, эссе Юрия Беликова об Андрее Вознесенском («Голос шаровой молнии», http://detira.ru/arhiv/nomer.php?id_pub=450): «Не моя чашка чаю», – обронил он однажды о Бродском. И не моя… Давайте прикинем: кого родил Иосиф? Гигантское количество унылых бродскофилов. Исключением, быть может, стал 19-летний и в том же возрасте ушедший москвич Илья Тюрин, преодолевший прививкою Бродского традиции русской философской лирики. Теперь давайте загибать пальцы, кого родил Андрей? Петра Вегина, Романа Солнцева, Леонида Губанова, Алексея Парщикова, Юрия Арабова, Алексея Прийму, Александра Ткаченко, Бориса Викторова, Константина Кедрова, Нину Искренко, Владислава Дрожащих, Алину Витухновскую, да и вашего покорного слугу. Это – только навскидку. Если заняться вычислением, список будет очень внушительным.
Если же принять во внимание слова Мельникова, то ни Иосиф никого не родил, ни, в равной мере, Андрей. Таким способом могут появляться только нежизнеспособные клоны. Живой, самостоятельный поэт – это всегда сплав очень многих направлений. Не эклектическая мозаика, а именно сплав.
Ну а словесные дуэли между, скажем, Бродским и Вознесенским меня вообще мало трогают. Потому что они оба мне дороги, каждый по-своему. Равно как и многие другие. Смешны вообще всякие водоразделы, размежевания, пограничные столбы – особенно после смерти. Им ведь обоим не повезло: Вознесенскому, как и многим «шестидесятникам», – из-за официальной славы, ещё и усилившейся после державного гнева Хрущёва, Бродскому – из-за славы подпольной, переросшей впоследствии в международное признание. Но, поскольку речь в данном случае идёт о Бродском, то давайте-ка подсчитаем нанесённый ему

6. Нобелевский ущерб.
Начнем с высказывания Ахматовой, которое, по-моему, у всех на слуху – насчёт биографии, которую делают нашему рыжему. Честное слово, пересказывать в преамбуле его биографию мне было нелегко – такую уже оскомину она набила. Самое интересное, что толки, возникавшие вокруг его имени отнюдь не поводу стихов, а в связи с какими-то внешними обстоятельствами, очень сильно раздражали и его самого. Ибо он (как в своё время и Маяковский) считал себя интересным именно тем, что он – поэт. Обозначая себя орудием языка, как мог Бродский радоваться какой-то своей внеязыковой известности?
Он всегда противился навязываемому ему образу борца с советской властью, терпеть не мог рассказывать о лишениях, перенесённых им в советских тюрьмах и психушках, последовательно уходя от образа «жертвы режима».
В «Диалогах с Иосифом Бродским» Соломона Волкова Бродский по поводу записи суда Фридой Вигдоровой заявил: Не так уж это всё и интересно, Соломон. Поверьте мне. У Волкова это вызвало приступ недоумения: Вы оцениваете это так спокойно сейчас, задним числом! И, простите меня, этим тривиализируете значительное и драматичное событие. Зачем? Однако, как мы понимаем, у Бродского («части речи») были на это свои резоны: Нет, я не придумываю! Я говорю об этом так, как на самом деле думаю! И тогда я думал так же. Я отказываюсь всё это драматизировать!
А время, проведённое в ссылке, в деревне Норенская, Бродский называл самым счастливым в своей жизни. Именно в ту пору он изучал английскую поэзию, в том числе творчество Уистена Одена: Я помню, как сидел в маленькой избе, глядя через квадратное, размером с иллюминатор, окно на мокрую, топкую дорогу с бродящими по ней курами, наполовину веря тому, что я только что прочёл… Я просто отказывался верить, что ещё в 1939 году английский поэт сказал: «Время… боготворит язык», а мир остался прежним.
Всё просто и понятно: поэту нет никакого дела до пустопорожнего успеха (который, как сказал в одном из интервью Сэлинджер, только деморализует). Нет у него (в отличие от какой-нибудь звезды шоу-бизнеса) нужды в скандалах, которые подогревали бы интерес к нему публики. Единственная его забота, насколько я понимаю, состоит в том, чтобы быть прочитанным и понятым. Нет жажды ни лавров, ни премий…
Так что порой мне в голову приходит и вообще кощунственная мысль: Бродскому сильно навредила его Нобелевская премия. (Немало я знавал ребят, / признанья ради рывших землю, / а мне вот премии претят, / я нобелевок не приемлю. // Позорно ведь: напялив фрак, / со шведским корольком якшаться; / я самому себе не враг, / увольте от такого шанса!) Конечно, растут тиражи, а следовательно, и читателей потенциально становится больше, но одновременно растёт и уровень известности лишь понаслышке. Почему вредна такая известность? Потому что поэт (зачастую многими по-прежнему не прочитанный!) становится просто притчей на устах у всех. Обиднее всего, что и отказ от премии ничем не поможет: шумихи уже ничем не утишить.

7. Учитель?
В Википедии заявлено, что из современников на Бродского повлияли Евгений Рейн, Владимир Уфлянд, Станислав Красовицкий. Честно говоря, я этого никак не ощущаю. Но когда-то где-то самолично прочёл признание нашего героя о том, что Рейн научил его читать стихи.
Верил этому до тех пор, пока не услышал, как читает свои стихи Бродский. Потому что задолго до этого, в 1985-м, зайдя в «Юность», я беседовал в коридоре с Виктором Коркией (тот объяснял мне, почему в их журнале невозможно напечатать стихи, не в полной мере жизнеутверждающие, со строчками типа в гробу я видел эти магазины), как вдруг увидел плотного мужика, уверенной походкой подошедшего к двери отдела поэзии, и услышал, как он трубным, я бы сказал, гласом возвестил, что написал новое стихотворение и сейчас его озвучит. Стихотворение называлось «Защитник», а вот исполнение… Изо всех дверей высовывались головы, стёкла, мне кажется, дрожали… Мастерски, надо сказать, он читал; без надрыва, просто голос такой (под стать, как я узнал позже, и его почерку). «Кто сей могучий муж?» – спросил я у Виктора, и тот просто сказал: «Рейн». – «Тот самый? – осведомился я. – Это ему Бродский посвятил "Рождественский романс”»? – «Тот самый, да».
(Замечу в скобках: когда я был в гостях у Рейна и разговор коснулся Бродского, то Евгений Борисович нарочито сурово стал осуждать вызывающее поведение последнего, вроде скандального чтения «Еврейского кладбища», – вот, дескать, и добился в конце концов, чтобы его выставили из страны, – но поверить в искренность этих слов было совершенно невозможно, ибо хозяин постоянно со значением поглядывал на массивный чёрный телефонный аппарат – в те годы, как все знали, именно в такие аппараты принято было монтировать прослушивающие устройства.)
Так что, памятуя о том, как гремел в коридорах «Юности» великолепный «Защитник», и познакомившись наконец с манерой Бродского, я никак не мог уразуметь, в чём же состоит его «ученичество» у Рейна. Заунывное, монотонное, практически лишённое пауз чтение, в котором (словно в актёрском исполнении) проглатываются все анжамбеманы, что не даёт возможности слушателю следить за графическим построением стиха, ощущать структуру его рифмовки, строфики, – это совершенно не то, что свойственно Рейну.
Подумал было, что Рейн научил его не стесняться читать стихи на публике, но нет, у самого же Рейна прочёл о рыжем юноше, назойливо читавшем всем встречным и поперечным; о том, как его, Рейна, просили этого самого юношу вразумить и окоротить.
Мне не очень нравится манера чтения Бродского, хотя это, конечно, чистая вкусовщина. Такое в себе признают многие любители стихов. Скажем, Илья Файбисович (автор сайта «Лондон и вообще» – londonandall.com) замечает: и в прозе, и в поэзии мне нравится то, что берёт точностью, а не напором, идеально подмеченной деталью нашего общего бытия, а не размахиванием рук. И хотя теоретически я всё понимаю, я совершенно не могу прочувствовать поэтов-шестидесятников и иногда хочу спросить: «А чего ты так кричишь?» …стихи сочиняются для того, чтобы хорошо звучать, а не свежо или интригующе располагаться на листе бумаги или экране.
А я вот думаю, что именно в силу знакомства с творчеством Бродского через его исполнительскую манеру многие считают его унылым, холодным и замкнутым. Эх, послушать бы его стихи в исполнении Высоцкого! Тогда, думаю, никому бы и в голову не пришло говорить о каком-то «унынии». Отсюда, полагаю, исходит и ошибочный вывод Мельникова: Вообще этот принцип безостановочного (без синтаксических и ритмических пауз или сдвигов) разворачивания речевых конструкций в сочетании с монотонностью интонации является для поэзии Бродского стилеобразующим.
На самом деле стихи Бродского очень музыкальны, в них чувствуется накал подлинной страсти, порой они неистовы, порой донельзя нежны, порой исполнены умиротворенного (но отнюдь не равнодушного) спокойствия; в них различимы многие корни, роднящие его с русской поэтической традицией, но в то же время стиль его всегда самобытен, потому что сам он – нерасторжимый сплав, главным компонентом которого является его собственная душа.
В общем, я бы ни в коем случае не стал называть Рейна учителем Бродского – ни в отношении стилистики, ни в плане манеры чтения. Да и можно ли кого-то чему-то в этом одиноком деле научить? Рейн – его старший товарищ, друг, если угодно, но никак не учитель. Учителем поэта может быть только его языковая среда и вся обволакивающая его культурная атмосфера в совокупности.

8. Не зная Брода…
Когда-то, очень давно, я придумал фразу: Не зная броду, сядешь в лужу (в подражание Маяковскому, конечно: Не плюй в колодец, вылетит – не поймаешь). Теперь мне хочется её переиначить, начать со слов Не зная Брода (допустим, именно такой была та кликуха, что он выжигал гвоздём на стене барака, хотя, скорее всего, его всюду звали по-ахматовски – Рыжим). Это я опять к тому, что известность поэта без его прочтения – лишь разновидность незнания. А ещё – к тому, что, вопреки строке, вынесенной в заголовок этих заметок, без знания, без, повторяю, чтения Бродского совершенно уже не представить себе ХХ столетия.

9. Наизусть
В самиздате, как сказано, можно было прочесть всё, написанное к тому времени Бродским. Книгоиздатели обеспечили доступ ко всему его творческому наследию. В Сети, само собой, можно отыскать любое его произведение. Поэтому, столкнувшись с задачей подготовить для 45-й параллели его подборку, я некоторое время пребывал в растерянности.
Потом пришла мысль о моей собственной внутричерепной библиотеке – что, если воспользоваться именно ею? (В 2002 году я переводил роман Дональда Томаса «Арарат», и там есть эпизод, где советский поэт Сурков заявляет на пресс-конференции в Америке, что собирается прочесть наизусть поэму в 2300 строк, а кто-то из журналистов у него спрашивает: Почему у русских поэтов такая хорошая память? Тот отвечает: Дело касается не только моих вещей… У меня в голове почти весь Блок, Пушкин, Пастернак, Лермонтов. Не только поэзия, но и проза тоже… Это своего рода частное издательство, в вашей собственной голове.)
Решив пойти по этому пути, я назвал подборку «Наизусть», а заодно, приурочивая её к выходу 21 декабря, от которого рукой подать до декабря 25, то есть до возлюбленного Бродским Рождества, включил в неё именно 25 произведений. Ровно.
Итак, приглашаю читателей познакомиться с тем Бродским, что долгие годы хранится у меня в памяти. (см. в разделе "Поэзия")

Георгий Яропольский
Октябрь-декабрь–2010
Нальчик – Москва – Санкт-Петербург – Нальчик

В трубке – Постум... и гипотеза о Боге

Когда-то я был большим патриотом. Не воинствующим, но, в известной мере, продуктом своей эпохи. К религии относился с иронией, не вникал. Стихи писал уже достаточно серьёзно, экспериментировал, гордился тем, что переплюнул Брюсова в количестве седьмых форм 4-стопного ямба, но понимал, что в СССР поэзия не может быть основным видом занятия, если не кривить душой.
В 1990 году я поехал в Штаты на симпозиум по бору. Перед отъездом один из моих «центральных» литературных вдохновителей, большой авторитет в области теории стиха, дал мне телефон Бродского и попросил передать привет от своего соратника по Ахматовскому кружку и сказал примерно так: «Позвони Осе. Он обычно всех звонящих грубо посылает подальше, но ты скажи, что от меня и прочитай ему свою пародию. Реакций на чужие стихи у него бывает только две: брань или молчание, так что будь готов».
Надо сказать, что Бродского в тот момент я читал только в самиздате, к тому же два самых ранних сборника. Отношение у меня к нему было сложное. С одной стороны, я видел, что это большой талант и одарённый художник, а с другой – мне были непонятно, для чего такой поэт перекладывает на стихи древние мифы и библейские сюжеты (а к религии я, как уже говорил, относился «никак»). Но стихи про одноклассников, про маршала Жукова, «се – вид отечества, лубок», – были, конечно, моими любимыми. И была у меня пародия в размере «Письма к Постуму», которую меня и просили прочитать. Вы, конечно, можете меня за это ругать, но я приведу эту пародию здесь, хотя сейчас я бы, конечно, писать такое не стал…
Итак, оказавшись в Альбукерке, штат Нью-Мексико, я набрал заветный номер, соединился и, ничтоже сумняшеся, передал привет и получил ответный привет.

Я: Ещё... меня просили прочитать вам пародию
Б: На кого?
Я: На вас.
Б: Вашу пародию на меня?!
Я: Да.
Б: Представляю... Ну хорошо, читайте…
=Послание Иосифу Бродскому=

Нынче холодно и ветер идиотский:
От него сбежали даже забулдыги.
Я приветствую тебя, Иосиф Бродский,
Я прочёл тобой подаренные книги.

Я прочёл и был, признаться, озадачен
Их размером, содержанием и тоном;
След оставлен очень явственный и мрачный:
Я пишу тебе, как Постуму, пеоном.

Труд твой легче, чем мучение Сизифа,
Но имеет перед ним большую фору:
Он течёт из древнегреческого мифа,
Выбирая и орудие, и гору.

Древнеримским очертаньем убаюкан,
Интеллект запутан в таинствах туманных:
Не помогут ни страданье, ни разлука,
Ни святой, ни прорицательница Анна.

Здравствуй, бабочка! На крыльях, как на лицах,
Наблюдаем скоротечность перемены,
Упражняемся в дозволенных границах
На краю заплесневелой Ойкумены.

КУСТ, раскрывший, как ладони, свои ветви –
Микродельта неуёмной Амазонки...
Пролистав заветы Новый, да и Ветхий,
Ты увидишь, как бесчинствуют подонки.

Колыбельная Трескового припадка
Не очистила империю от скверны,
Взгляд на угли эфемерного достатка –
«Взгляд, конечно, очень варварский, но верный»!

Вероятно, выражаюсь очень грубо,
Уж прости меня, пожалуйста, за это:
Я надеюсь, что не катятся на убыль
Мимолётные сестерции поэта.

Твоя правда, Плиний, курица – не птица.
И с куриными мозгами хватишь горя.
Но не всякий, кто на Балтике родится,
Сам дотянется до Баренцева моря.

13–14.11.1985
Свердловск


В трубке тянулось молчание…
Б: А что вы ещё пишете? Прочитайте первое попавшееся.
Я: Пожалуйста.
* * *

Дождливый сумрак за окном
В моё стекло настырно бьётся,
И тени ходят ходуном,
Как злые гривы иноходцев.

Всё мутно-серое, тугое,
И не отъять от ночи день,
Но за окном струится воля,
Как злые гривы лошадей.

Зажечь бы свет, задернуть шторы
И распластаться, лёжа ниц,
И слушать волосы, их шорох,
Как злые гривы кобылиц...


Б: Ну, это совсем другое дело.
Я: Спасибо...
Б: А что, по-вашему, Бога нет?
Я: По-моему, нет.
Б: И все эти библейские истории – просто занудная ерунда?
Я: Да.
Б: Ну а какой-нибудь космический разум существует?
Я: Может быть. У меня есть одна гипотеза...
Б: Говорите.
* * *

Не поминайте всуе –
Не будьте недобры:
Господь для вас рисует
Евклидовы миры.

Ему бы вашей болью
Уверовать в закон –
Без хрупких колоколен,
Поклонов и икон...


Б: Постойте-постойте, вы что считаете, что этот разум, пусть Господь, сам ничего не знает о природе материи и духа?
Я: Таково моё предположение.
Б: И что он использует разум человечества как инструмент для познания?
Я: Да. Или является им.
Б: Хм... Тут есть что развить. Но не поймут.
Я: Но вы же сразу поняли.
Б: Я – да. Но мало кто ещё поймёт.
Я: ...
Б: Ну хорошо. Рад был познакомиться. Передавайте привет. А мне надо работать.
......................................................................................
P.S. Кстати, он оказался прав. Не понимают.