Вл. Гусев




  Мы публикуем в сокращении статью Вл.ГУСЕВА о А.Блоке. Полностью статья опубликована в журнале "Московский Вестник" и в книжке: Вл.ГУСЕВ, "Два Александра", М., МГО СП России. 
ПОЧТИ У КАЖДОГО ПОЭТА, при всех его сложностях, при всей "текучести" поэтических чувств и вообще психики, есть некий основной смысловой мотив, настроение или, если угодно, атмосфера: точные термины тут невозможны. У Пушкина это, мимо его бесов, Вальсингамов, чумы и прочего, — его знаменитая солнечность, гармоническое ощущение мира. "Мороз и солнце: день чудесный!" У Есенина это "Ой ты Русь, моя родина кроткая", у Заболоцкого — "натурфилософское" ощущение Природы: "Сквозь волшебный прибор Левенгука"…
Глядя с высоты нового века на творчество Александра Блока, с удивлением приходим к тому, что здесь нет основного смыслового мотива. Всё двоится, троится и даже четверится. Ну да, встаёт сначала Прекрасная Дама ("Сегодня шла ты одиноко, // Я не видал твоих чудес. // Там, над горой твоей высокой // Зубчатый поднимался лес…."), затем — Россия в её тревожном обличии: "О Русь, жена моя…." (строка, неимоверно смущавшая М. Горького), "И вечный бой: покой нам только снится // Сквозь мрак и пыль. // Летит, летит степная кобылица // И мнёт ковыль"… Но когда начинаете далее думать и вспоминать, то всё это как-то расплывается — как-то начинает туманиться в знаменитом "морозном дыме" Александра Блока:
 Я пригвождён к трактирной стойке,
Я пьян давно. Мне всё равно.
Вон, счастие моё на тройке
 В сребристый дым унесено…
Ну, Прекрасная Дама. Сами образы все таинственны и туманны, нет тут ни Беатриче, ни Лауры, ни Татьяны Лариной. Тут же вспоминается, что Вечная Женственность — это изобретение не самого Блока, а Владимира Соловьёва, а корни этой идеи уходят ещё далее в глубь веков, а может, и тысячелетий; бело-голубая, зимняя, северная атмосфера этого образа наталкивается на весьма определённые, как бы даже деловые суждения самого молодого Блока; анкета: любимый цвет — красный, любимый поэт — Некрасов (?!?!)….. Да и юные строки, скажем так, далеко не всегда сине-голубые и белые:
 Последние лучи заката
Лежат на поле сжатой ржи.
Дремотой розовой объята
 Трава некошеной межи…
Наслаивается и "бытовое": слово, частое в прозе Блока, но неизменно сугубо отрицательное: "Как поэт — не поэт, а бытовое явление"… Так вот, "бытовое" в жизни самого Блока: эти мучительные отношения с Менделеевой и другом Андреем Белым (Борей Бугаевым!), эти "Но час настал, и ты ушла из дому, // Я бросил в ночь заветное кольцо"… — хотим мы того или не хотим, но проецированные на любовную судьбу самого Блока как человека; эти… и так далее. Вплоть до того, что поэму "Двенадцать" (о коей позже) жена Любовь Дмитриевна читала со сцены, а сам Блок никогда не читал.
О России. Ну, тут всё ещё более сложно. Мы "привыкли", что вот — "Двенадцать", а вот — "Скифы": "Держали щит меж двух враждебных рас", ну и так далее. Вот "На поле Куликовом": эта самая кобылица.
Но даже в этих хрестоматийных строках — чувствуете? — есть некие неувязки. Иисус Христос в конце "Двенадцати" — "в белом (?!) венчике из роз" (кажется, первый это заметил С. Небольсин). Скифы — в общем-то сугубые азиаты, что подчёркнуто всем текстом стихотворения (перечитайте) и даже эпиграфом из того же Вл. Соловьёва: "Панмонголизм: хоть имя дико, // Но мне ласкает слух оно…" А, между прочим, на поле-то Куликовом сражались как раз с азиатами. "О Русь, жена моя…": согласитесь, что недоумения Горького можно и понять. "Россия, нищая Россия, // Мне избы чёрные твои… // Как слёзы первые любви", — это уже совсем иное. Скорее "некрасовское" именно. "Ночь, улица, фонарь, аптека… // Аптека, улица, фонарь", — ещё пятое или девятое.
Но есть тут смысловой уровень, который даже ещё и глубже этих внешних противоречий и "расплывчатости" в самом толковании. Этот уровень, между прочим, связан и с пониманием любви (Любви!) у Блока. Ну, имеется в виду, конечно, не Любовь как всемирный принцип, а всё та же проблема Вечной Женственности, отношения к Женщине.
Много толковали о христианских мотивах в лирике Пушкина на рубеже 20-х — 30-х и в начале 30-х. Толковали справедливо. Не очень справедливо было одно: выводили из этого обращение Пушкина к православию. Ничего себе православие, когда в те же годы написана "Сказка о Попе и работнике его Балде"… Пушкинская лирика этого времени — опять-таки хотим мы этого или не хотим, по фактуре почти сплошь католическая. "Мадонна" ("мадоНа"! это давно уж моднейшее у нас слово целиком принадлежит католической, а не православной атмосфере), "В начале жизни школу помню я…", "Жил на свете рыцарь бедный" (стихи вообще еретические: рыцарь, "путешествуя в Женеву", влюбился в "Марию деву // Матерь Господа Христа", и даже мчась "В встречу трепетным врагам" "По равнинам Палестины" "именовал" не земную даму, как другие, а "Lumen coelum, Sancta Rosa", и "Пречистая" простила его "И впустила в царство вечно"), "Я здесь, Инезилья…" и иное.
Почему так? мы не знаем. Но если мы хотим говорить о православии Пушкина, то надо говорить, например, о деревенских главах "Онегина" — о "смиренном грешнике Дмитрии Ларине", о том, как "Недели две они говели, // Любили русские качели", ну и далее, опять-таки, — а не о лирике 30-х. Надо видеть атмосферу, вот именно…
То же самое с Блоком. Аллюзия не случайна: Блок всю жизнь имел в виду Пушкина, в чем и признался со свойственной ему спокойной искренностью в речи "О назначении поэта" — в своём Завещании и практически почти последнем своём произведении; в их творческих биографиях много параллелей… Это всё несмотря на то, что солидные формалисты, и прежде всего В.М. Жирмунский, причислили Блока к линии Тютчева в противовес Ахматовой, которую как раз причислили к Пушкину ("классическое" в противовес "романтическому". Да и сам Блок ратовал за романтизм, правда в наиболее широком смысле этого слова)…
Во всём этом есть своя духовная закономерность, о чём тоже далее…
Так вот, пишет ли Блок собственно о России, и прежде всего это "Вступление" к поэме "Возмездие", или пишет ли он о женщине и о Женщине, — фактура-то у него, опять-таки, географически часто не русская:
 …Так Зигфрид правит меч над горном…
Удар — он блещет, Нотунг верный,
И Миме, карлик лицемерный,
В смятенье падает у ног…
Двадцатый век. Ещё бездомней,
Ещё страшнее жизни мгла.
Ещё чернее и огромней
Тень Люциферова крыла.
 Безжалостный конец Мессины….
Это "Возмездие". А "Вечная Женственность" (как мы поняли, прямо связанная с этим "О Русь, жена моя")?
 Строен твой стан, как церковные свечи,
Взор твой — мечами пронзающий взор.
Дева! Не жду ослепительной встречи,
Дай, как монаху, взойти на костёр.
…Мимо, всё мимо. Ты солнцем палима,
Ветром гонима. Мария! позволь
Взору — прозреть над тобой херувима,
 Сердцу — изведать сладчайшую боль…
Длинные стройные свечи, "монаху взойти на костёр" (русские тоже сжигались, но не так), прямое "Мария" вместо русского "Матерь Божия" ("Я, матерь божия, ныне с молитвою" — Лермонтов… с которым, впрочем, тоже "всё не так просто"), — всё это европейский, западный лексикон. Есенин тоже знал, что делал, когда восклицал, что русский — это он, Есенин, а Блок — голландец. "Голландская поэзия Блока". Ну, Есенин, как поэт, конечно, усилил впечатление "новым" и броским словом "голландский" (а не избитое "француз, немец, испанец" и т.д. Хотя голландцы — почти все протестанты), но дело не в буквализме.
И дело не в буквализме даже и в более глубоком смысле. Можно искать католические слова ("Мария" и т.д., а также "Роза и Крест", рыцарь Бертран и т.д.), но дело-то не только в них. Дело во всей атмосфере, в интонации. В любимых всеми стихах:
 Есть минуты, когда не тревожит
Роковая нас жизни гроза,
Кто-то на плечи руки положит,
Кто-то ясно заглянет в глаза.
И мгновенно житейское канет,
 Словно в чёрную пропасть без дна…., —
в этих строках нет "католических" слов; но вся музыка текста (об этой музыке ещё тоже далее!) — хоральная, готическая, соответствующая их витражам и башням. Таковы ритм, интонация, такова, да, сама музыка: "Роковая нас жизни гроза… Кто-то на плечи руки положит…"
Конечно, легче аналитику, когда в стихотворном тексте есть некое ключевое слово — "вещественное доказательство":
 Окна ложные на небе чёрном
И прожектор на древнем дворце.
Вот проходит она — вся в узорном
И с улыбкой на смуглом лице.
А вино уж мутит мои взоры
И по жилам огнём разлилось.
Что мне спеть в этот вечер, синьора?
 Что мне спеть, чтоб вам сладко спалось?
"Окна ложные", "прожектор", "древний дворец" — всё это уже намекает, что атмосфера — "не русская". Но, да, лишь намекает. А ключевое и "опорное" слово — синьора. Оно выделено ритмически; оно поставлено в конец произведения. На нём всё держится… Ну и — "Что мне спеть, чтоб вам сладко спалось" — всё это скорее именно рыцарское, менестрельское, трубадурское, чем русское:
 На заре туманной юности
Всей душой любил я милую,
Был в глазах её небесный свет…
 Кольцов.
Впрочем, если разбираться ещё и глубже, сам "Запад" (Европа!) Блока — не обиден для русского. Блок тяготеет к вагнеровскому, если угодно, — и к ницшеанскому восприятию мира; его статьи, его теория романтизма говорят об этом не косвенно, как стихи, а уже и прямо. Зигфрид и прочее — это не случайно… Но ведь давно доказано и показано, что Скандинавия не чужда России, что нордические, солнцепоклонные, арийские мифы восходят как к Норвегии, так и к Валдаю, и что то ли русские князья в Норвегии и Исландии, то ли скандинавские викинги и варяги в самой России были отнюдь не чужие — и вошли в общие мифы… Новгород входил в ганзейский Союз… Но факт есть факт, что, скажем так, стилевая фактура Блока порой и верно далека от среднерусских констант-доминант… Может, влияло и то, что сам Вл. Соловьёв в конце жизни склонялся к католицизму… Хотя любимое житейское место у Блока было — Шахматово под Москвой:
Последние лучи заката….
Всему этому отвечают и жизненная, и теоретическая позиция Блока; она в своём роде определённа — и в то же время сложна, как теперь говорится, — неоднозначна.
Представляется, что и всё сказанное выше свидетельствует и показывает, что мировоззрение Блока — трагическое. Повышенно трагическое. Отсюда "раздирающие" противоречия, что неотделимо от трагизма.
Да, он сын своего времени и он при этом сын вечности. Кстати, ему же принадлежат и строки о том, что истинная поэзия начинается там, где временное выражается в вечном, а вечное — во временном. Он, конечно, не сам изобрёл эту мысль, а учитывает должные высокие авторитеты; но любил её… Так вот, у такого человека, как Блок, мировоззрение в те годы и не могло быть не трагическим, и напрасны все придирки к нему по этой части как "справа", так и "слева". Почему пошёл к большевикам? да потому, что предполагал в них жертвенность и сам трагизм эпохи. Вспомним, что ведь большевики пришли к власти, чтобы собрать "Учредительное собрание", а самим уйти… Уйти в небытие… Конечно, и их, но и не их вина, что "Учредительное" собрание, как и следовало ожидать, не справилось с ситуацией, и тот "Железняк" просто и вынужден был произнести своё знаменитое:
— Караул устал.
Он и "Железняк"-то почти тут же погиб, хотя и не в Петербурге… как и Олеко Дундич почти тут же погиб после своего подвига в Воронеже. "Тут же" опять-таки не географически, а по времени…
Я это к тому, что две эти "пресловутые" фигуры, с тех пор выражающие собою и жестокость, и лихость Революции, — оказались тоже… не железны. Трагичны. Каждый погиб в 20 с лишним лет.
Блок чувствовал всё это. Потому и пошёл служить. Впрочем, всё это хорошо объяснено в книге В.Н. Орлова о Блоке…
А "Двенадцать"? Да, не читал со сцены. Да, записал в дневнике в день окончания: "Сегодня я гений".
Но эта фраза, столь раздутая советскими литературоведами не самого высокого толка, ничего не означает, кроме чувства, хорошо известного всем художникам-профессионалам. В момент окончания работа всегда представляется гениальной; собственно, иначе б её и не стали создавать и тем более заканчивать. Это и хотел сказать Блок: не рассчитывая на интерпретаторов. Он-то знает, что потом та же рукопись "опротивеет" (Пушкин о "Цыганах" на этой стадии)…
И так и было. И, судя по всему, дело тут, в данном случае, не только в обычной психологии художника, но и в сути.
"Двенадцать" — произведение, слишком приземлённое для Блока, как он был замыслен "Провидением" в качестве поэтической фигуры. Прекрасная Дама, "Роза и Крест", "Балаганчик", "Куликово поле", "В дюнах" (Текла и Фёкла!), даже "Скифы", даже "В белом венчике" из самой "Двенадцати" — да, Блок. "Двенадцать" в целом — нет. "Шелудивый" (пёс) — это не из Блока.
Тут мы приближаемся к главному…
Блок после "Двенадцати" вовсе не порвал с "крайне левой" Революцией. Он добровольно заседал в "Чрезвычайной комиссии для расследования" преступлений царской власти (приводит в отчёте — июль 1921 — это знаменитое письмо к царю царского полицейского, который в конце 16-го года предсказывает, что если не принять меры, то не далее конца февраля — начала марта 1917 года в России будет такая революция, которую не видела история человечества), голодал, но при этом уступил хлеб молодому писателю (свидетельство Горького), чётко и гордо отвечал о своей позиции "женщине, безумной гордячке" — вездесущей З. Гиппиус, которая подступала и к нему со своими поучениями.
Но "Двенадцать" не читал со сцен; читала жена. А Блок начинал все чтения с "Девушка пела в церковном хоре". И на крик из зала "Вы мертвец!" отвечал "Да, я мертвец". То есть сознавал свою трагическую роль.
А в чём же общее-то единство?
В чём то "единство в разнообразии", которого мы так ожидаем?
Здесь особой конкретности не предвидится; тут Блок, в абсолютно русской манере, обращается к "последним вопросам бытия" (М. Бахтин) — обращается в статье-речи, посвящённой объяснению заветов главного русского поэта — Александра (и сам Александр!) Пушкина:
"На бездонных глубинах духа, где человек перестаёт быть человеком, на глубинах, недоступных для государства и общества, созданных цивилизацией, — катятся звуковые волны, подобные волнам эфира, объемлющим вселенную; там идут ритмические колебания, подобные процессам, образующим горы, ветры, морские течения, растительный и животный мир.
Эта глубина духа заслонена явлениями внешнего мира…….
Пускай же остерегутся от худшей клички те чиновники, которые собираются направлять поэзию….. посягая на её тайную свободу и препятствуя ей выполнять её таинственное назначение.
Мы умираем, а искусство остаётся. Его конечные цели нам неизвестны и не могут быть известны. Оно единосущно и нераздельно". ("О назначении поэта")
Это и есть назначение истинно великого поэта русского: обращаться к "последним глубинам" Духа и решать вопросы, которые прочее человечество боится даже ставить.
Поэтому Музыка внешне "бессмысленных" стихов звучит для нас убедительно:
 В час рассвета холодно и странно,
В час рассвета ночь мутна.
Дева Света! где ты, донна Анна?
Анна, Анна! Тишина.
Только в грозном утреннем тумане
Бьют часы в последний раз:
Донна Анна в смертный час твой встанет,
 Анна встанет в смертный час….
Поэтому по-русски звучат простые и даже "риторические" строки:
 Рождённые в года глухие
Пути не помнят своего.
Мы, дети страшных лет России,
 Забыть не в силах ничего…
О последних стихах: и что из того, что они облечены в "риторическую" "внешнюю форму"?
В ещё одну "внешнюю форму", которых, как мы говорили и видели, так много у Александра Блока…
И которые имеют за собой одну и главную невнешнюю форму: традицию Духа Высокого; традицию высокой и благородной русской лирики трагических веков — и особо трагического века.
А трагедию может выразить только сложная, мощная душа.
Высокое искусство сложно, при всей его простоте. Это особая духовная деятельность. Отличительная её черта — полнота. (Не плоскостность). "Поэзия выше нравственности". Может, оно и не так, но это сказал Пушкин.
Об этом забывали…… и забывают.
А мы повторяем:
Пушкин,
Тютчев,
Блок…….
И другие.
…Блок особо трагичен, ибо эпоха такая. Эпоха итогов, при которых Пушкин не присутствовал.
Отсюда особые "противоречия"…..
Особые в сравнении и с "монголами" — и с Европой, хотя русская мысль — и о них.
Отсюда и внимание к "бездонным глубинам Духа".
Снегурочка в "стране берендеев", а на деле в великой русской сказке Островского, дочь Мороза, Весны, — тает в трагедийной Любви…
Блок — это то же самое, только в рыцарски-воинском варианте.