nmkravchenko

Когда я думаю о Блоке,
когда тоскую по нему,
то вспоминаю я не строки,
а мост, пролётку и Неву.
И над ночными голосами
 чеканный облик седока...

Это строки Е. Евтушенко.

Это чёрная музыка Блока
на сияющий падает снег...

                           Г. Иванов
_
 У каждого из нас свой Блок. Нет единого Блока. Существует столько Блоков, сколько книг о нём. Блок А. Белого, скорбный и мятежный, как Врубелевский Демон, ничего не имеет общего с Блоком М.Бекетовой, благополучным буржуазным господином, Блок холодноватой Гиппиус и Блок восторженной Цветаевой, Блок Чуковского, Бердяева, В.Орлова, А. Якобсона — всё это совершенно разные портреты одного человека. Это как прикосновение к органу, в котором таится неисчислимое количество звуков.

В ночи, когда уснёт тревога
и город скроется во мгле -
о, сколько музыки у Бога,
какие звуки на земле!

Что бури жизни, если розы
твои цветут мне и горят!
Что человеческие слёзы,
 когда румянится закат!

Даже слабые юношеские стихи Блока странным образом волнуют не меньше, чем позднейшие, более совершенные. В них есть какая-то  магия:

Грусть несказанных намёков
в долгом журчаньи волны.
О, береги у истоков
 эти мгновенные сны.

...Зачумлённый сон воды,
ржавчина волны.
Мы — забытые следы
 чьей-то глубины...

В его стихах было что-то влекущее, колдовское, и вместе с тем говорившее о самом важном, самом насущном, что заставляло тянуться к нему самых разных людей. Н.Гумилёв говорил о Блоке: «Я не потому его люблю, что это лучший наш поэт в нынешнее время, а потому, что человек он удивительный. Это прекраснейший образчик человека. Если бы прилетели к нам марсиане и нужно было бы показать им человека, я бы только его и показал — вот, мол, что такое человек». И в этом — тайна общей любви к Блоку: через стихи Блока мы чувствуем человека Блока. А в этом человеке преломилось лучшее, что есть в нас, русских: это способность никогда не быть сытым, всегда идти всё дальше, хотя бы это и грозило опасностью, гибелью. В Блоке мы любим лучшее, что есть в нас.

 Он слишком высоко летал, чтобы испугаться революции. И был слишком нежен, чтобы жить среди обыкновенных людей. Что же говорить про большевистские нравы. Когда была сожжена  усадьба Блока в Шахматово, его любимый дом, ему выражали сочувствие, а он отмахивался: «Так надо. Поэт ничего не должен иметь. Туда ему и дорога!» Он презирал благополучных обывателей, чей муравейник разворошила революция. И пишет о них стихотворение «Сытые»:

...так негодует всё, что сыто,
тоскует сытость важных чрев:
ведь опрокинуто корыто,
 встревожен их прогнивший хлев!

Для него это были не просто слова. (Невольно напрашивается аналогия: наши депутаты тоже произносят высокие слова о народном благе, но за свои привилегии держатся цепко). А тётка Блока сошла с ума на этой почве — не могла примириться с утратой любимого дома, и её помешательство выражалось в том, что она жила так, будто Шахматово ещё существует. 

Блок был певцом бури, в которой рождался новый мир. Он записал в «Двенадцати» звуковые факты эпохи, мгновенные голоса, которые стали рефренами, ритмами и рифмами времени. Эта поэма -  гимн взрыву гнева доведённых до отчаяния людей. Это  зрелое и горькое понимание грязи и подлости бытия, неотвратимости страданий и жертв, вера в искупление неправедно совершённого. Взглядом художника он невольно увидел в революции то, что не дано ощутить нынешним поколениям: короткий, отчаянный порыв к свободе.

Блок не смог внятно объяснить, почему, «к сожалению, Христос», но сумел неподкупным внутренним взором увидеть неразрывную сущностную связь двенадцати вдохновенных бандюков, одержимых революцией, и Иисуса Христа. Увидеть и спаять их навеки в единый образ и тем подтвердить свою гениальность. Он понял и увидел в Христе коммуниста, вытащил его — такого — на божий свет. Живя в наши дни, он увидел бы в Христе демократа. И вновь бы заслужил гнев и недоумение образованной публики. И вновь был бы прав.

     «Двенадцать» - это великолепный художественный памятник первому году революции... последняя вспышка светильника, в котором нет больше масла...это отчаянная попытка найти точку опоры... это предсмертный крик».

                                                       Даниил Андреев, «Роза мира»

Строки Блока в поздний период его жизни:

Молчите, проклятые книги!
Я вас не писал никогда! -

 выражение отчаянной попытки избавиться от последствий того, что создавал сам.  В ту пору Блок был на волоске от самоубийства. Он пишет цикл из семи стихотворений под названием "Заклятие огнём и мраком":

По улицам метель метёт,
свивается, шатается.
Мне кто-то руку подаёт
 и кто-то улыбается.

Ведёт и вижу: глубина,
гранитом тёмным сжатая.
Течёт она, поёт она,
 зовёт она, проклятая.

Я подхожу и отхожу,
и замер в смутном трепете:
вот только перейду межу —
 и буду в струнном лепете.

И шепчет он — не отогнать
(и воля уничтожена):
пойми: уменьем умирать
 душа облагорожена.

Пойми, пойми, ты одинок,
как сладки тайны холода...
Взгляни, взгляни в холодный ток,
 где всё навеки молодо...

Бегу. Пусти, проклятый, прочь,
не мучь ты, не испытывай!
Уйду я в поле, в снег и ночь,
 забьюсь под куст ракитовый!

Там воля всех вольнее воль
не приневолит вольного,
и болей всех больнее боль
 вернёт с пути окольного.



С "пути окольного" его вернёт Муза. "И в жизни, и в стихах — корень один. Он — в стихах. А жизнь — это просто кое-как", — запишет он в дневнике. И ещё: "Чем хуже жизнь, тем лучше можно творить". Блок не мог повторить вслед за Пушкиным: "На свете счастья нет, но есть покой и воля". Он разуверился не только в счастье, но и в покое: "Покоя нет. Покой нам только снится".

 Корней Чуковский вспоминал, как поразила его комната Блока кричащим несходством с её обитателем. В комнате был уют и покой размеренной, благополучной жизни, на столе — педантичный порядок, а сам хозяин казался воплощением бездомности, неуюта, катастрофы. И такой же контраст — между его биографией и внутренним миром. Внешне  биография поэта  выглядела идиллической, мирной, счастливой. Но стоит прочесть любое из блоковских стихотворений, как вся эта идиллия рассыплется вдребезги и благополучие обернётся бедой.

Милый друг, и в этом тихом доме
лихорадка бьёт меня.
Не найти мне места в тихом доме
 возле мирного огня!

Голоса поют, взывает вьюга,
страшен мне уют...
Даже за плечом твоим, подруга,
 чьи-то очи стерегут!

Чуковский вспоминал, как часто Блока можно было встретить в каком-нибудь гнилом переулке, по которому он нетвёрдой походкой пробирался домой «с окостенелым лицом и остановившимся взглядом». Из письма Блока Е.Иванову: «Я — слепой, пьяный, примечающий только резкие углы безумий. Так хочется закусить удила и пьянствовать».

Я пригвождён к трактирной стойке.
Я пьян давно. Мне всё равно.
Вон счастие моё на тройке
в сребристый дым унесено...

И только сбруя золотая
всю ночь видна... Всю ночь слышна...
А ты, душа... душа глухая...
 пьяным-пьяна... пьяным-пьяна...

Это была форма протеста. Способ забвения. Он отстаивал суверенное право поэта на внутреннюю свободу. Поэт — это стихия. Он не чета обывателю. Никто, кроме Бога, не смеет его судить.

Ты будешь доволен собой и женой,
своей конституцией куцей...
А вот у поэта — всемирный запой.
И мало ему конституций!

Пускай я умру под забором, как пёс,
пусть жизнь меня в землю втоптала,
я верю: то Бог меня снегом занёс,
 то вьюга меня целовала!

Маяковский в своих воспоминаниях рассказывает: «Это было в Нижнем. Пришло ко мне человек шестнадцать поэтов, многие есенинцы. Я рассыпался: де я очень и очень рад видеть такое сочувствие поэзии Есенина. И могу вам прочесть последнее его сочинение. Читаю. Аудитория радовалась и говорила: «Да, это хорошо, это по-есенински». И только потом я открыл, что это стихотворение А.Блока. У него про вино и про Россию лучше, чем у Есенина». (Да и Ахматова тоже отмечала, что Есенин «оркестр Блока перекладывает на одну струну»).

Нет, иду я в путь никем не званый,
и земля да будет мне легка!
Буду слушать голос Руси пьяной,
 отдыхать под крышей кабака.

Запою ли про свою удачу,
как я молодость сгубил в хмелю...
Над печалью нив твоих заплачу,
 твой простор навеки полюблю...

Много нас — свободных, юных, статных -
умирает, не любя...
Приюти ты в далях необъятных!
 Как и жить и плакать без тебя!

Женщины Блока боготворили. Мать писательницы Л.Лебединской, Татьяна Толстая, поэтесса с псевдонимом «Татьяна Вечорка», вспоминала, что её подруга Сонечка, тургеневская девушка с длинной косой, подкрадывалась к дверной ручке Блока на лестнице и обцеловывала её. А однажды, узнав поэта на улице, весь вечер незаметно шла за ним и подбирала его незагашенные окурки.



Любовь Менделеева писала: «Трепетность наших отношений никак не укладывалась в обыденные, человеческие: брат-сестра, отец-дочь. Нет! Больнее, нежнее, невозможней...»

 Сейчас семейная драма Блока изучена едва ли не более обстоятельно, чем его творчество. В истории литературы выработался шаблон: великий поэт поклоняется женщине заурядной, не умеющей оценить его. К биографии Блока такая мерка не подходит. Любовь Менделеева была сильной, мудрой, самоотверженной женщиной, прекрасно знавшей цену своему мужу и очень любившей его. Все знают стихи, которые Блок посвящал Прекрасной Даме. Но мало кто знает, что Прекрасная Дама тоже писала стихи Блоку. И в них выразилось её искреннее, непридуманное, подлинное чувство:

Зачем ты вызвал меня из тьмы безвестности -
и бросил?
Зачем вознёс меня к вершинам вечности -
и бросил?

Зачем венчал меня короной звёздной -
и бросил?
Зачем сковал судьбу кольцом железным -
 и бросил?

Пусть так. Люблю тебя.
 Люблю навек, хоть ты и бросил.

Он пишет ей: «Благодарю тебя, что ты продолжаешь быть со мной, несмотря на своё, несмотря на моё. Мне так нужно это».

Люблю тебя, ангел-хранитель во мгле.
 Во мгле, что со мною всегда на земле...

Моё любимое у Блока:

Когда ты загнан и забит
Людьми, заботой, иль тоскою;
Когда под гробовой доскою
Всё, что тебя пленяло, спит;

Когда по городской пустыне,
Отчаявшийся и больной,
Ты возвращаешься домой,
И тяжелит ресницы иней,

Тогда — остановись на миг
Послушать тишину ночную:
Постигнешь слухом жизнь иную,
Которой днем ты не постиг;

По-новому окинешь взглядом
Даль снежных улиц, дым костра,
Ночь, тихо ждущую утра
Над белым запушённым садом,

И небо — книгу между книг;
Найдешь в душе опустошенной
Вновь образ матери склоненный,
И в этот несравненный миг —

Узоры на стекле фонарном,
Мороз, оледенивший кровь,
Твоя холодная любовь —
 Всё вспыхнет в сердце благодарном...

(из третьей главы «Возмездия»)

Блок умер, не дожив до сорока двух лет. В последние годы он часто повторял: «Я задыхаюсь! Мы задохнёмся все! Мировая революция превратилась в мировую грудную жабу». Цветаева писала о нём: «Заживо ходил, как удавленник».
У Блока отняли мечту — и тем убили в нём поэта-романтика. Но поэт- романтик — это был весь Блок, вся его душа. Убили Блока.
Люди, близко наблюдавшие поэта в последние месяцы его жизни, утверждают: Блок умер оттого, что хотел умереть. Возможность поехать в санаторий в Финляндию, куда его не отпустили власти, уже вряд ли бы что изменила. Цветаева писала: «Удивительно не то, что он умер, а что он жил».
 Я тоже много размышляла над загадкой смерти Блока, и из этих размышлений у меня родилось стихотворение:

«Ночь, улица, фонарь, аптека»
всю жизнь тоску внушали веку.
Но каждый век, сроднившись с ней,
 был предыдущего страшней.

«О, было б ведомо живущим
про мрак и холод дней грядущих», —
писал нам Блок, ещё не знав,
 как он до ужаса был прав.

Насколько мрак грядущей бездны
«перекромешнит» век железный.
Метафизический мейнстрим —
 страшилка детская пред ним.

Аптеки обернулись в морги
и виселицей стал фонарь.
И не помог Святой Георгий,
 не спас страну от пуль и нар.

О, если б только знал поэт,
когда писал свой стих тоскливый,
ЧТО через пять начнётся лет —
 то показалась бы счастливой

ему та питерская ночь,
фонарь — волшебным, а аптека
одна могла б ему помочь
 смертельной морфия утехой.

Никто не знает, от чего
скончался Блок... И вдруг пронзило:
не от удушья своего
 и не от музыки вполсилы, —

он вдруг при свете фонаря
увидел будущее наше,
все жизни, сгинувшие зря,
 заваренную веком кашу

и ужаснулся этой доле:
кромешный мрак, и в нём — ни зги.
Он умер в этот миг от боли.
 Он от прозрения погиб.

Современники о смерти Блока писали:

В.Ходасевич: «Блок умирал несколько месяцев, на глазах у всех, и никто не умел назвать его болезнь. Началось с боли в ноге. Потом говорили о слабости сердца. Перед смертью он сильно страдал, но отчего же он всё-таки умер? Неизвестно. Он умер как-то вообще, оттого, что был болен весь, оттого, что не мог больше жить. Он умер от смерти».

Н.Оцуп: «Весь Петербург и вся Россия знали, как были ужасны его последние часы. Никакой поддающейся диагнозу болезни у него не было, хоть и говорили о грудной жабе. Он так кричал и бился, что обожавшая его мать молила Бога, чтобы сын её скорее умер».

К.Чуковский: «Умирал он мучительно. Сердце причиняло всё время ужасные страдания, он задыхался. К началу августа он уже почти всё время был в забытьи, ночью бредил и кричал страшным криком, которого я во всю жизнь не забуду...»

 Е.Эткинд: «Поэт страдал той же болезнью, от которой умерли любимые им Ницше и Врубель, и которая так страшно воплощает в себе таинственную связь любви и смерти».

Блок был неузнаваем в гробу. На рисунке Ю.Анненкова мы видим это чужое,  измождённое, длинное лицо с тёмной бородкой, сильно поредевшими волосами, похожее на лицо Дон Кихота. «И легче оттого, что это не Блок, и сегодня зароют — не Блока», - писал Е.Замятин.

Только здесь и дышать, у подножья могил,
где когда-то я нежные песни сложил
о свиданьи — быть может, с Тобой,
где впервые в мои восковые черты
отдалённою жизнью повеяла Ты,
 пробиваясь могильной травой.



Похороны Блока

До Смоленского кладбища литераторы несли на руках его открытый гроб, засыпанный цветами. За гробом шла огромная толпа. Никто не говорил речей на могиле. Поставили простой, некрашеный крест и положили венки. Блок хотел, чтобы могила была простой и чтобы на ней рос клевер.



Без зова, без слова, -
Как кровельщик падает с крыш.
А может быть, снова
 Пришёл, - в колыбели лежишь?

Горишь и не меркнешь,
Светильник немногих недель...
Какая из смертных
 Качает твою колыбель?

Блаженная тяжесть!
Пророческий певчий камыш!
О, кто мне расскажет,
 В какой колыбели лежишь?

«Покамест не продан!»
Лишь с ревностью этой в уме
Великим обходом
 Пойду по российской земле.

Полночные страны
Пройду из конца и в конец.
Где рот - его - рана,
 Очей синеватый свинец?

Схватить его! Крепче!
Любить и любить его лишь!
О, кто мне нашепчет,
 В какой колыбели лежишь?

...Огромную впалость
Висков твоих - вижу опять.
Такую усталость -
 Её и трубой не поднять!

Державная пажить,
Надёжная, ржавая тишь.
Мне сторож покажет,
В какой колыбели лежишь.

М.Цветаева, из цикла "Стихи Блоку"
 22 ноября 1921