НА ФРОНТЕ Борис Абрамович Слуцкий пробыл все четыре года. Начинал на Смоленщине, закончил в Югославии и Австрии. Был ранен, контужен. Старался служить в тех частях, которые «пехотнее» (этим словечком в письмах с фронта родным и друзьям обозначал высшую меру военных тягот и опасностей). Из его воспоминаний:

«На войне я почти не писал по самой простой и уважительной причине – был занят войной. По нашу сторону фронта не было, как известно, ни выходных дней, ни солдатских отпусков».

Наверное, ещё и поэтому его мощные строки  сегодня нас так поражают:

«Стих встаёт, как солдат,

Нет, он как политрук,

что обязан возглавить бросок,

отрывая от двух отмороженных рук

землю – всю, глину – всю, весь–- песок...»

Позади у него было захудалое детство в рабочем районе Харькова («Я помню квартиры наши холодные // И запах беды. // И взрослых труды. // Мы все были бедные. // Не то чтоб голодные, // А просто – мало было еды...»), и главное место в этом детстве занимали стихи: сэкономив на школьных завтраках, приобрёл томик Маяковского; книжку Есенина, которую ему дали на сутки, не разгибая спины,  переписал в тетрадь... Затем – Москва, юридический институт, а параллельно – Литературный, где рядом оказался и Миша Кульчицкий (земляк, самый близкий друг со школьных лет), и Павел Коган, и Николай Майоров, и Давид Самойлов, и Сергей Наровчатов, и Илья Лапшин, и Борис Смоленский, и Всеволод Багрицкий... Они были талантливы, много обещали, но грянула война – и молодые поэты из студенческих общежитий ушли на фронт...  О тех, кто домой не вернулся, он спустя годы скажет:

«Сейчас всё это странно,

Звучит всё это глупо.

В пяти соседних странах

Зарыты наши трупы.

И мрамор лейтенантов –

Фанерный монумент –

Венчанье тех талантов,

Развязка тех легенд...»

                                                      ***

О СВОЕЙ войне, повторяю, Слуцкому писать на фронте времени не было, каждодневные впечатления откладывались на потом, потом... Однако в 1944-м, когда шла битва за Белград, повстречался с одним югославским партизаном. Партизан оказался бывшим нашим военнопленным, который бежал из «кёльнской ямы», и  рассказ о проклятом концлагере предварил словами: «Нас было семьдесят тысяч пленных...» Именно ими Слуцкий начал и свое страшное повествование:

«Нас было семьдесят тысяч пленных

В большом овраге с крутыми краями.

Лежим 

          безмолвно и дерзновенно,

Мрём с голодухи 

             в Кёльнской яме. 

Над краем оврага утоптана площадь –

До самого края спускается криво.

Раз в день

                 на площадь

                                       выводят лошадь,

Живую

             сталкивают с обрыва.

Вот она свергается в яму,

Вот её делим на доли неравно,

Вот по конине молотим зубами, –

О бюргеры Кёльна,

                                  да будет вам срамно!

О граждане Кёльна, как же так?

Вы, трезвые, честные, где же вы были,

Когда, зеленее, чем медный пятак,

Мы в Кёльнской яме

                                       с голоду выли?»

Строки, от которых кровь стынет в жилах... Дальше – о том, как, собрав последние силы, эти люди на стенке отвесной выскребли короткое письмо солдату Страны Советской: «Мы пали за Родину в Кёльнской яме!..» И про то, как тщетно подлецы вербовали их здесь в предатели:

«О вы, кто наши души живые

Хотели купить за похлёбку с кашей,

Смотрите, как, мясо с ладоней выев, 

Кончают жизнь товарищи наши!

Землю роем,

                       скребём ногтями,

Стоном стонем в Кёльнской яме,

Но всё остается – как было! как было! –

Каша с вами, а души с нами.» 

                                                    ***

ДА, ВОЙНУ он прошёл, как говорится, «от звонка до звонка». Узнал её   и з н у т р и.  И понял великую суть совсем, вроде, незаметного солдата, горькую неотвратимость его трагической судьбы:

«Последнею усталостью устав,

Предсмертным равнодушием охвачен,

Большие руки вяло распластав,

Лежит солдат.

Он мог лежать иначе,

Он мог лежать с женой в своей постели,

Он мог не рвать намокший кровью мох,

Он мог...

Да мог ли? Будто? Неужели?

Нет, он не мог.

Ему военкомат повестки слал,

С ним офицеры шли, шагали.

В тылу стучал машинкой трибунал...»

Но солдат взял винтовку вовсе не потому, что «ему военкомат повестки слал» и «стучал машинкой трибунал», то есть – должен был следовать жесткой воинской дисциплине и в случае неподчинения  боялся  суровой,  по законам военного времени, кары:

«...Он без повесток, он бы сам пошёл.

И не за страх – за совесть и за почесть.

Лежит солдат – в крови лежит, в большой,

А жаловаться никому не хочет».

И нет в этих словах ни высокопарной патетики, ни сентиментальной слезливости, а просто предсмертная тоска и готовность к самопожертвованию, ужас кровопролития и высота духа.

                                                 ***

ЧЕТЫРЕЖДЫ награждённый боевыми орденами, он вернулся в родные края, и потом жил  очень трудно. На одном из обсуждений его стихов в Доме писателей Михаил Светлов с присущей ему грустной иронией сказал: «Надеюсь, всем ясно, что пришёл поэт лучше нас». Но «литсекретари» (Софронов, Грибачёв и другие бездари) думали совсем иначе и гнобили поэта изо всех своих подлых сил. А Слуцкий держал удар, потому что для него точкой отсчёта в своей гражданской и поэтической биографии навсегда стала Великая Отечественная, её политические и нравственные уроки:

«Жизни, смерти, счастья, боли

Я не понял бы вполне,

Если б не учёба в поле,

Не уроки на войне...»

Поэт внёс в осмысление войны свою философию, свои ракурсы, показал великую битву не в «парадном» варианте, без всякой там «лихости» и «гусарства», а «весомо, грубо, зримо». И до последнего дня его терзало чувство вины перед теми, кто с войны не вернулся:

«Среди фамилий, врезанных в гранит,

Я отыскал своё простое имя.

Все буквы – семь, что памятник хранит,

Предстали пред глазами пред моими.

Все буквы – семь – сходилися у нас,

И в метриках, и в паспорте сходились,

И если б я лежал в земле сейчас,

Все те же семь и надо мной светились.

Но пули пели мимо – не попали,

Но бомбы облетали стороной,

Но без вести товарищи пропали,

А я вернулся. Целый и живой.

Я в жизни ни о чём таком не думал.

Я перед всеми прав, не виноват,

Но вот шоссе, и под плитой угрюмой

Лежит с моей фамилией солдат».

Последние девять лет в жизни поэта, после смерти горячо любимой жены, были в высшей степени мучительными: находясь в состоянии сильнейшей душевной депрессии, за стихи уже не брался. Когда старый друг по телефону попросил разрешения навестить его в больнице, Слуцкий после долгой паузы сказал: «Не к кому приходить...» Как с печалью написала Юлия Друнина:

«Сам себя присудил к забвению,

Стиснул зубы и замолчал

Самый сильный из поколения

Гуманистов-однополчан...»

Больной, одинокий, надломленный, он к тому же до конца  дней  казнил себя за однажды случившийся неправедный выпад против Бориса Леонидовича Пастернака...