АНДРЕЙ РУДАЛЕВ: «ЛИТЕРАТУРА ЗАБОЛЕЛА ВЫСОКОМЕРИЕМ…»


Андрей Рудалёв, литературный критик из Северодвинска, в отличие от многих своих коллег высокомерием и снобизмом не страдает. Человек он неравнодушный, работоспособный, старающийся писать и мыслить вне заданных шаблонов и рамок, вне существующей конъюнктуры.
У него свой – подчас не слишком модный – взгляд на миссию литературы в современном мире, который он планомерно отстаивает в каждом своём материале. И это свидетельство, во-первых, его последовательности, а, во-вторых, наличия фирменного авторского стиля, что всегда подкупает. Правда, сам Андрей называет себя непрофессиональным критиком.
О литературе во всех её явлениях и проявлениях, русской культуре, русских людях, нудном человеке внутри, воинствующем Православии и жизненных ценностях я побеседовал с Андреем.

— Ты родился и вырос в Северодвинске, где, собственно, сейчас и живёшь. Не было желания, как у многих, – мы же помним, где умирают поэты – переехать в мегаполис? В Москву, например? Больше возможностей, больше связей…
— Я почвенник, бесконечно любящий Север и его открытых светлых людей, поэтому желания уехать отсюда просто, чтобы уехать, у меня никогда не было.
Одно время я размышлял над этим, и выходило, что русский Север – своеобразный полустанок или конечный пункт назначения. Те, кто ненадолго соприкоснулись с ним, долго с нежностью потом, как например, Александр Грин, вспоминали о нём. И после Севера жизнь шла в гору. Если же задерживались, то были либо умерщвлены, как Павел Флоренский, либо сожжены, как протопоп Аввакум. Эти снега и питают, и умерщвляют. Не зря отсюда ушёл Михаил Ломоносов, а потом уже наш современник Владимир Личутин. Север всегда грел и греет в их душе теплым огоньком русской печки, но в полной мере развернуться они смогли только, когда вышли из его снегов.
Примерно это переживаю и я, ощущение слабой реализации своего КПД. Пока всё, что делаю – это «прожиточный критический минимум». Хочется прорыва, а где он произойдет – другой вопрос…

— Насколько литературный процесс в провинции отличается от столичного формата?
— По большому счету здесь разница больше ментальная. В провинции еще можно услышать разговоры о духовности, о значимости и важности литературы. Но сам литературный процесс маргинализировался и законсервировался. Нашим регионам нужны мощные точки коммуникативного литературного притяжения. В качестве таких центров я вижу региональные толстые литературные журналы. Мощной поддержкой как литературы, так и толстожурнальной институции была бы, например, передислокация «Нового мира» в Омскую область, «Знамени» – в Якутию, а «Октября» – в Архангельскую.

— К слову, о журналах. Ты регулярно печатаешься в «толстых» литературных журналах. Попасть туда раньше было едва ли не главной целью любого уважающего себя автора. Не кажется ли тебе, что сейчас авторитет «толстяков» упал? И каково их будущее?
— Как я уже сказал, идеальное будущее «толстяков» – это исход в провинцию, но понятно, что это сложно реализуемо. Сейчас «толстякам» нужна, как у нас сейчас любят говорить, коренная модернизация. Они устарели, превратились в определённые междусобойчики близкого круга авторов. Во многом их спасают интернет-версии, выложенные в «Журнальном зале», но этого мало. Если в ближайшее время что-то серьёзно не изменится, то можно будет констатировать закат толстожурнальной эпохи.
Герман Садулаев сказал мне в защиту журналов, что там есть редактура. В качестве их плюсов называют то, что они печатают малые формы, рассказ, поэзию, а также литкритику. Всё это так, но для широкого читателя они во многом остались где-то далеко на излёте советской эпохи. Состоявшиеся авторы игнорируют «толстяки» или публикуются там по инерции. Пока это неплохая площадка для дебюта.
Но при этом именно журналы правят бал на Форуме молодых писателей в Липках.

— Что побуждает писать человека прозу или – в особенности – стихи понятно, но что побудило писать критические материалы?
— Во время учебы в вузе я плотно занимался медиевистикой, изучал церковно-славянские памятники, творения Святых Отцов, планировал и дальше заниматься наукой. Но так получилось, что, поработав совсем немного в институте, я оттуда ушел, и единственные перспективы впереди – работа охранником. Вот в этом личном безвременье и стал пописывать статьи. Как после большого спорта, чтобы мышцы не застоялись, тренировал себя этакой гимнастикой.

— Есть ли желание написать роман?
— Про роман не думал. Но художественный текст смогу написать и, скорее всего, на достаточно хорошем уровне. Другое дело, что для него необходимо море душевных сил, которых пока в себе не чувствую, а писать пластмассовый бездушный текст – нет никакого смысла. В старших классах школы исписал огромное количество тетрадей: там были и рассказы, повести, поэмы, стихи, даже роман. Помню, еще в дошкольном возрасте было несколько написанных сказок…

— Может, стоит всё это «причесать» и опубликовать?
— Думаю, что не стоит. Это был необходимый период ученичества, когда я от футбола и уличных компаний сверстников вновь вернулся к книжкам. Тогда нужно было привести мысли в порядок, определиться со своими приоритетами. Это важно было для становления личности, а не для опубликования. Другое дело, уже давно надо было свои литкритические опусы в книгу собрать, но здесь возникает вопрос с опубликованием…

— По жизни, в быту, насколько ты критичен и самокритичен?
— Самокритичность дает ощущение такта реальности, но оно у меня иногда зашкаливает и доходит до формул самоуничижения. Понимаю, что порой это мешает, но часто подхлестывает: сидит внутренний человек и постоянно пилит, выговаривает, мол, тут что-то не сделал, там поленился, сфилонил, убил день. С этим человеком не договоришься никак.

— Для литературной деятельности это самоедство больше помогает или вредит?
— Для деятельности помогает, дисциплинирует. Да и когда что-то пишешь, самоедством не занимаешься. Уже потом на выходе возникает какое-то чувство стыда, хочется спрятаться, забиться в нору, даже в случае, если понимаешь, что сделал в общем-то неплохо. Но вот этот занудный внутренний мужик начинает терзать и доказывать, что мог бы и на порядок лучше. Наверное, это мешает в плане продвижения себя, когда чувство неуверенности и самокритика должна быть где-то на периферии.
Критик, в первую очередь, должен быть человеком трепетно чувствующим, расстраивающимся, переживающим, искренне радеющим…

— Достаточно много во все времена говорили о миссии писателя, а какова миссия литературного критика?
— Наверное, критик, в первую очередь, должен быть человеком трепетно чувствующим, расстраивающимся, переживающим, искренне радеющим. В чем-то романтик, в чем-то максималист, человек, осознающий определенный идеал, стремящийся к нему. Литературный лишь в том плане, что литература – один из основных столпов отечественной культуры, один из главных связующих компонентов в цементе нации. Критик – это и есть тот человек, следящий, чтобы компонент этот поступал доброкачественный и улучшал скрепляющие свойства цемента.
Наверное, еще критик должен расставлять определенные вешки, напоминать о том, что есть духовно-нравственные константы, исторически сложившаяся культурная парадигма нации. В чем-то он должен быть охранителем кристаллической решетки нашего духовного, культурного дома и, конечно, живо откликаться на все новации, которые способны усовершенствовать архитектонику этого здания, придать ему прочности.

— Согласен с мнением, что критику пишут те, кто сам ничего не может создать?
— По большому счету, критика – это тоже литература, критик тоже создает миры, свои смыслы, трактовки, отталкиваясь от реальности художественного произведения. Меня вот, например, многие часто называют литератором, хотя какой из меня литератор…
Многие из критиков пробуют себя в художественной прозе, тот же Павел Басинский, Майя Кучерская. Литература требует огромного количества душевно-духовных сил, определенную настроенность на волну художественного высказывания, иначе это будет умножением бессмысленных текстов, которые пройдут бесследно и не оставят зарубок на сердцах. Плюс критик часто максималист и в первую очередь по отношению к себе.
У меня есть друг – он отличный рассказчик, часто предлагаю ему изложить свои истории на бумаге, но он говорит, что ничего из этого не выйдет. При переносе этих истории на бумагу выхолащивается вся их живая суть, они становятся дистиллированными. Да и переходя на письмо, друг становится чересчур требовательным к себе.

— Занимаясь критикой, есть ощущение, что это реально кому-нибудь нужно?
— Иногда есть такое ощущение, что занимаешься чем-то полумаргинальным с точки зрения интересов общества, застрял в никому не нужной забаве, чуть ли не чудаковатым филателистом себя воспринимаешь. Нужно стремиться к симфонизму своей работы, иметь большую широту интересов, а не только замыкаться на литературе, живо интересоваться состоянием общества и болеть за свою страну. И здесь глядишь, литературу можно троянским конем провести и сделать так, что с ней вновь начнут считаться.
Сейчас многие писатели становятся отличными публицистами. Это очень важно, помимо художественного, еще и реализовывать публицистическое высказывание, по нашим временам с ним часто больше считаются.

— Много ведётся разговоров о том, что в советское время была жёсткая конъюнктура, не было свободы творчества, а как обстоят дела сейчас?
— Часто под свободой творчества подразумевают возможность напечататься, продвинуться по социальной иерархии, получить какие-то жизненные блага. Жажда этого зачастую и прикрывается риторикой о свободе. Ну кто, кому, когда запретил что-то написать? Разве можно запретить человеку написать то, что у него кипит на душе? Но, с другой стороны, здесь проблема не только в свободе, но и в ответственности. Сказав что-то, ты должен быть готов от банального, что с тобой попросту не согласятся, а то и засмеют, до возможности пострадать за сказанное. Поэтому, я считаю, что каждый замысливший встать на стезю писательскую, должен думать не о свободе, а задавать себе постоянно вопрос: способен ли он пострадать за это.

— Сейчас есть конъюнктура?
— Если говорить о конъюнктуре, то сложилось впечатление, что в 90-е годы, когда все везде приватизировали, некоторые литдеятели попытались приватизировать себе право определять что такое литература, какая она нам нужна и тому подобное. Но уже в первое десятилетие века в литературное поле ворвалось новое поколение авторов – «диких гуннов», которые перестали считаться с претензиями «старших товарищей» на истину в последней инстанции. Есть еще издательская конъюнктура, премиальная, но с этим тоже вполне можно бороться.

— Каким образом?
— Не становиться в очередь за литературными «шапками». Человек пишущий должен быть автономен и независим от литпроцесса, многим писателям необходимо избавиться от чувства иждивенчества, живо откликаться острой публицистикой на актуальные события. Не рассматривать только лишь литературу как средство заработка на жизнь. Сейчас же многие подсажены на стероиды премий, издательских крох. В эту зависимость попадают многие.
Например, Александр Илический – любопытный автор, но книги которого одно время встали чуть ли на конвейер, выпускались даже его первые литературные опыты и сейчас он выдает по томику в год, каждый из которых либо в шорт-листе, либо лауреат той или иной премии. Конвейерное, производственное мышление сейчас захватывает очень многих литераторов, вот и получаются книги на один сезон.

— Что думаешь о книгах, которые в этом году получили главные премии?
— «Большая книга» показала в этом году исключительную конъюнктурность выбора, где главный смысл заключался в том, чтобы архимандриту Шевкунову премию не дать. «Букер» – вообще давно превратился в анекдотичную историю. Роман Андрея Дмитриева с жутким названием хоть и написан профессионально, но совершенно поверхностный. Оба решения не смелые, скорее даже трусливые.

— В чём, кстати, феномен «Несвятых святых»?
— Я, как и многие, запоем прочитал произведение архимандрита Тихона. У нас сейчас крайне мало духовной литературы, ориентированной на широкого светского читателя, а здесь получился этакий синтез «добротолюбия» с житиями святых в исполнении прекрасного и очень деликатного рассказчика. Отсюда и феномен, собственно.
Вообще церковная жизнь у нас сейчас «терра инкогнито», какие-то приступы к ней, например, у упомянутой Майи Кучерской, лично мной воспринимались с большим подозрением и недоверием.

 — Владимир Сорокин в одном из интервью сказал, что есть писатели, созданные для получения премий, намекнув на узкую группку людей, едва ли не по кругу сменяющих друг друга …
— Практически все крупные премии – это внутрикорпоративные вещи. Только питерский «Нацбест» всегда может выкинуть что-то неожиданное. А так в жюри люди, которые либо уже получали эту премию, либо надеются получить ее в ближайшем будущем. Шорт-листеры завтра также будут судить или вновь претендовать, вот и создается такая круговая порука, круговорот одних и тех же персоналий, «хороших людей», которые через какое-то время форматируют свое творчество под необходимый премиальный сюжет. Вот Елена Чижова несколько лет назад взяла «Букер». Она постоянный автор журнала «Вопросы литературы», который редактирует секретарь букеровского комитета, это, по сути, и все литературные достоинства. Кто вспомнит ее книги через несколько лет?

— Ответственность писателя перед читателем, что это?
— Это большой вопрос, на который впору целую монографию писать. Если кратко, то текст – это площадка диалога автора с миром, читателем, еще Лотман говорил, что читатель вносит в текст свою личность. У нас же часто коммуникация переходит в автокоммуникацию писателя с самим собой, читатель воспринимается как потребитель, а не собеседник, соработник. Монологичность же текста, как правило, говорит о его невысоком уровне. Читательские ассоциации, чувства, возникающие при прочтении текста так или иначе крутятся вокруг некоего стержня – писательского замысла, направляющего творческую активность читателя.
Вот в этом вопросе – куда автор направляет своего читателя: блуждать впотьмах или по лестнице вверх и есть самый большой момент ответственности. Произведение – эхо, которое является не только отзвуком предыдущего звука, но и транслирует эту звуковую волну дальше, привносит новые гаммы в общий строй этой музыки. И читатель играет не последнюю роль в построении и сохранении этого музыкального ряда.

— Часто слышу такое мнение, что писатели пишут для группы одни и тех же людей, которым давно скучно жить, и вряд ли они ещё могут удивляться…
— Согласен, ведь тот же кинематограф зачастую выдавливает слезу или дарит чувство восторга. Тот же катарсис несколько подзабыт, чтение должно захватывать, выворачивать тебя наизнанку, а этого, за редким исключением не происходит. Лично меня, например, захватывали повести Ирины Мамаевой, «Елтышевы» и «Информация» Романа Сенчина, «Будда из Бенареса» Дмитрия Орехова. Часто же высокомерные писательские люди считают, что им чуть ли, уж простите, не западло думать о читателе, в какой-то мере ориентироваться на него, и текст становится разговором исключительно с самим собой и своими единомышленниками.

— Нет ли ощущения, что и в писателях, и в читателях сегодня сломался духовный стержень?
— Есть такое ощущение. Многие из них как раз и идут в литературу ради поисков этого своего стержня. Что они могут в этом случае сказать другим? В наше прагматичное время вообще многие считают, что говорить о подобных понятиях нецелесообразно. Их не пощупаешь, на весах не взвесишь, ценник на них не повесишь. Отсутствие духовного стержня проявляется и в отношении к вере, к Православию. Много ли у нас серьезных разговоров о вере? Одна лишь хула по отношению к Православию, которая льется системно и методично все последнее время и в основном от людей, которые ничего в нем не понимают.
Наш человек не может жить без четких ориентиров, с расхристанной, без внутреннего стержня душой. Русский человек всегда жил в понятной системе ценностных координат, это давало народу силы, и он обретал пассионарность. В Древней Руси весь мир был насыщен символами, сквозь которые просвечивалось сакральное. Через это и мир обретал ценность. Сейчас же мы переживаем «бунташный век» по отношению к нашей коренной системе ценностей, культурной парадигме. Мало того, что любая ценность у нас сейчас нивелирована, так еще и масса самозваных подделок под них, которые силятся произвести полное форматирование культуры. В какой-то момент заблудилась наша история, стала совершать ошибку за ошибкой, в этом состоянии блуждания сейчас находится и человек.
Русская нация – цемент для других народов, живущих на территории страны.

— Раз ты затронул тему, общество боится Православия? Говоря современным языком, Православие сегодня в тренде, не боишься ли ты, высказываясь на этот счёт, оказаться за бортом?
— Если взять «цементные» аналогии, которые я же здесь употреблял, то формула довольно проста: русская нация – цемент для других народов, живущих на территории страны, а Православие – цемент для русской нации. Общество вовсе и не боится Православия, мне очевидно, что человек все больше тянется к вере. «Хулу» ведь можно воспринимать и как определенный тест-драйв, экзамен на прочность этого цемента. По всей видимости, так и происходит. Вера должна пройти через горнило сомнений, от этого она только крепче. Я сам крестился не с первого раза, до сих пор невоцерковлен. В этом смысле нахожусь за бортом, но в тоже время в пути…
Мы вообще сейчас как-то опасаемся либо стесняемся говорить о действительно важных вещах, заменяя все это пустышками. Боимся пролететь мимо какого-то тренда, а ведь то, что сейчас происходит – это испытание не только для веры, но и нации, в чем-то все происходящее очень похоже на те процессы, которые были в нашей стране в 17 веке.

— Ты писал, что общество взыскует воинственного Православия. Оно не может принять Православие-лайт, сможет ли принять Православие-хард?
— Ты знаешь, Православие – оно разное. В пределах ее догматики такой простор, что дух захватывает. С одной стороны омоусиос, с другой Троица. Формулирование и переживание этого – есть высшее достижение человечества. Любое ограничение здесь ввергает в сектантство. Про необходимость воинственного Православия я писал в том смысле, что оно не может заботиться только лишь о душе, но должно печься о мире, не оставлять его осиротевшим на растерзание всевозможным толерантным идеологиям. От Православия сейчас ждут ответа на вопрос: что есть добро, а что зло. И этот ответ оно должно предельно четко дать сейчас. Часто критикой общество призывает Церковь упрочить свои позиции в обществе. Вообще для нее мир – это поле битвы, как собственно и душа человеческая.

 — Ты много говоришь о системе ориентиров и ценностей, которые должны быть в России. Какие это должны быть ценности, на твой взгляд? И есть ли конкретные механизмы того, чтобы люди приняли их? 
— Мне кажется, что в первую очередь, у людей должно быть объединяющее дело. У нас огромные неосвоенные и заброшенные пространства, которые вновь надо осваивать. Через общее дело у народа вновь появится пассионарность, он поймет, что жизнь – это не просто бег по магазинам и набивание кармана, но многим большее и зачем себя в этом ограничивать, выменивая настоящие ценности на побрякушки?
У нас отличные люди, но бесконечные унижения последних десятилетий прибили их к земле и лишили возможности полета. Они должны вновь обрести веру в себя и в свои силы. Если говорить об ориентирах, то еще на рубеже девяностых начале нулевых, когда срослось несколько круглых дат: Крещение Руси, 200 лет Пушкину и юбилей Победы, я их для себя формулировал как Православие, Просвещение и Победа.

— Много разговоров о конце света. Вот недавно ещё один пережили. Не есть ли этот конец лишь смена тех самых ценностей, которых ты взыскуешь?
— Любопытная версия… У Островского в «Грозе» сформулировано православное отношение к этому самому концу света: «Не страшно, что убьет, а то, что смерть застанет так, как ты есть со всеми грехами». Думаю, что заменить это попросту нечем. Да и многие процессы, происходящие в мире, показывают, что именно традиционная для народов система координат сейчас все более востребована.

— Насколько лично тебе интересно читать сегодняшнюю литературу? Читаешь для себя или для дела?
— Вхождение в современную литературу для меня было очень сложным и непростым процессом. Пришлось бороться с первоначальным скепсисом, с филологическим максимализмом. Легко было произнести какую-нибудь манерную фразу, что литературы у нас сейчас нет, что она умерла или что-то подобное. Было много соблазнов убежать из нее без оглядки. Заняться любимым Гоголем, Лермонтовым, Достоевским, вновь уйти в медиевистику. На каждого нового автора набрасывался со своими предрассудками и стереотипами. Но вот вроде как пережил это. Современная литература дала мне понимание важности и сегодняшнего дня, того, что не надо никуда прятаться, а говорить о настоящем и пытаться заглянуть в будущее.
Читаю ли для себя или для дела? Конечно, для себя. Будучи непрофессиональным критиком, могу это себе позволить.