ПОСВЯТИ НАЦИОНАЛЬНОЕ БОГУ

Есть еще один цвет у земных красок – национальный. И обнимается, приголубливается трепетное волнение его искренностью душевной, словно дыхание зари – глубиной морскою. И как в зёрнышке прячется боль национального в человеке, сеется в поле Отчизны своей, становится кровью ее. И «то, что ты сеешь, не оживёт, если не умрёт. И Бог даёт ему тело, как хочет, и каждому семени – своё тело». Но одно назначение у всех семян – восстать телом духовным. Лишь сердцем одним и возможно услышать боль сокровеннейшей тайны – рождения национального, когда по одной лишь милости Божьей, венцом царским Сауловым, дарится национальное слабому человеку, чтоб невинным ягненочком Авраамовым на горе Мориа души своей принёс человек его в жертву Создателю – в благодарность осознания полноты человеческой, и преобразилась душа любовью, прикоснулась ею, словно губами, к Богу. Издревле, как за огнём свечи, прятал человек дыхание свое за камнем крепостей, пока не стало национальное надеждой, пеленающей чувства человеческие, крепостью неприступной, хранящей Самого Бога. И сорви национальную одежду с народа, погаси огонек веры в милость Божью свечи его национальной, и униженный, растоптанный народ станет толпой беспомощной.
О, горе горькое, славянское, так мало знало ты, как прекрасно национальное в любви, что и не ценишь любви в национальном, и вновь позволило дьявольскому вцепиться когтями в самое ранимое в человеке – национальное, во что мы так верили в борьбе с самим злом, и отвечаешь ему тем же, и всё не кончается власть его над тобою, и не прикрываешься благодатным, спасающим покрывалом Пречистой Божьей Матери, не побеждаешь зло кротостью и крестом.
Национальное не леденец, одной лишь сладостью тающий в душе, а крест наш тяжкий, земной и нужно нести его на Голгофу покаяния, примирения своего с Богом. И как можно разделять Русь в сердцах наших столбами пограничными, словно виселицами, когда русское и украинское – это две взаимооживляющие друг друга стихии одной души славянской, и лишь тот имеет право подчиниться какой-либо одной из них, кто возлюбил прежде другую. И как обе они порождены Русью, так и сами могут возродить Русь в духовном единении своем и вернуть себе древнюю полноту славянскую, лишь в которой и возможно возвращение к Богу. И мы сами, спасая Отчизну свою, неосознанно бросаем себя в отчаяние нищеты, в которой одной испокон веков только и умеем познавать смиренную, единственную истину блаженной нищеты национальной перед Богом. И омоется Русь нищетой, словно слезой Христовой, воскреснет и исцелится этим медом бесценным, русским души славянской.
С какой трогательной наивностью пытаются украинцы спрятаться за своё национальное и надеются на него более чем на Бога. Но слезным, очень жалостливым умеет быть национальное, и как важно, чтоб слезы его не обернулись крокодильей, языческой ложью. И чем украинское язычество лучше русского? И не приведет ли к еще худшей беде, когда одевает нас, как обезумевших, в костюмы свои, словно в рубашки смирительные? И где их счастье мегафонное, и как уберечь их от пятен трупных, коричневых, так горько проступающих на них?.. Тенью кровавой всегда была для Руси междоусобица, и вновь завыла она волчицей голодной, и поклонилось ей украинское, знать не желая, что в любви мы один народ русско-украинский, а в ненависти – толпа безнародная. И отбивается украинское от Руси, родившей его, как от акта агрессии, но одной лишь ею и живо. И чтоб сберечь себя в неприкосновенной независимости даже от Бога, сердца русского, в котором столько же страданий, готово саму Русь любви нашей уморить голодомором духовным, вместо взмаха крыла голубиного, влетевшего бревном национальным в глаз его. Но сколько можно метаться от одного неверия языческого к другому и призывать, как угли горящие, все новых лжепророков мегафонных на голову свою, будто не сердца человеческие у нас, а деревяшки идоловые. И в самом украинском прорвалось имперское дыхание Руси Киевской. И спешит украинское повторить все ошибки русские, языческие, которыми, казалось, настрадались мы досыта, и зовет своего Петра, чтоб выстрадать собственный русский путь взлета и крушения уже своей малой империи, и взваливает на плечи чужой крест, и придавленное непосильной тяжестью его, все не может встать с колен языческих. И если прошлое русское насилие, более над собой, было единственным спасением от кровавой татарщины, то сегодня с каким врагом на какую битву Куликовскую зовет нас украинское? На битву с самой Русью души нашей? И настолько по-русски, по-имперски, будто четвертый Рим, пытаются строить сегодня Украину, что кажутся украинцы еще более русскими, чем сами русские. И становится украинское, как и русское, прилагательным, приглашающим в себя все инородное, но в который уже славянский раз, по привычке трагичной, славянской – не силой любви, а насилием Страха. И из чего выбирать человеку душу себе? Из украинского или русского – такого же украинского? И сколько раз не под силу оказывалось народу моему дьявольское искушение Свободой, без любви и Бога, и захлёбывался он кровушкой её в бунте русском вместо радости.
Всего лишь было подхвачено орлом двуглавым мессианство языческое Святослава и возвращено Киеву, уже украинскому. Но воспротивилось ему украинское, сберегая в сердце надежду на воскрешение прежнего своего, как ему кажется, единственно истинного мессианства – в галицких одеждах. И вновь вспыхнул молнией междоусобной, разжигаемый хитростью чужеродной, спор тысячелетний двух характеров славянских, проложивших себе дорогу в Русь каждый по-своему. И, обнявшись крепче двух друзей в черноморско-филаретовском безумии, все душат друг друга русское и украинское, саму Русь душат, не понимая, что не найти им в одиночку пути в общеславянскую обитель. Но во всём воля Божья, и, как ни странно, именно в этих объятиях и соединятся две стихии родные в дыхание одно.
Какое отчаяние украинское, что ножом насилия чужеродного вошло униатство в обескровленное тело Руси Червоной и пригрелось на груди её змеёй, стерегущей время ужалить смертельно все русское в сердце её, и стаей воронья чёрного – треклятой опричниной своей разорвать единство Церкви Русской. И что за извечная беда твоя, славянское, когда настолько отдаёшься ты чужеродному, что не замечаешь плена своего, и что упорство твоё врождённое с хитрой подлостью использует оно против тебя же самого. Только любовь одна искренняя к Руси святой, Православию, сердцу славянскому и спасёт нас, распознает кровное своё, приласкает, убережёт его.
Но проповеди церковной не слышно, и звон колокольный только и угадывается ещё в биении сердца нашего, но не радостью, а бедой страшной. И нет в трагичности сегодняшней ничего экономического, а одно наше славянское, национальное безумие, запрещающее любовь к ближнему своему и любовь к Богу, без которой ничто земное не решится счастливо. И так мы ранимы друг от друга, что нам и не нужно выдумывать ничего для обиды взаимной, как только сказать о своей беде. И плачет украинское, и не знает, что плачет слезой русской; и само принимает боль русскую, как обиду свою. И как нелегко пробить то единственное окошко в независимость, любовь, Русь, лишь через которое и ворвётся в украинское не только Европа, но и милость Божья. И сколько тысячелетий понадобилось Израилю для единения всех племён своих в одном слове, неужели и нас ожидают наши славянские тысячелетия страданий и надежды, пока не соединит в одной радости великой слово славянское самые болезненные части свои – русскую и украинскую...
Не укрепить никакому народу тела своего национального за счёт других народов; даже совсем поглощённые, лишь на время притаившись, смирятся они с бесправием национальным, но, набравшись сил, извернувшись, отомстят поработителю своему ужасом революций, как возмездием Божьим, местью народа самому себе за своё отступление от Бога. Но связали цари мечту русскую о Небесном Иерусалиме гордыней своей языческой, Царьградом земным, подрезая крылья Руси национальные, отрывающие человека от земного и сгорающие вместе с плотью в огне свечи. И не угодно было Богу, когда даже во имя Православия превращалось мессианство Божье в национальное, и упала империя на булыжник Царьграда, и разбилась. Какая святая наивность славянская – искренне веровать, что любо русское инородному, как и самому русскому. Отпустить нужно русскому с любовью из жизни своей национальной всё инородное, что было насильно названо русским и не желает больше им быть, в собственную душу и судьбу, чтоб перестало оно смертельно ранить ростки его и, в осознании русским самого себя, искало возможность осознания своего национального. И важно очень для русского, как теплота ребёнка, постоянное мессианское переживание близости Бога в душе своей. Лишь неся свой крест за Христом возможно с Ним и воскреснуть, став на колени смирения и, умывая слезами своими, обращенными к Богу, ноги другой нации, и, распяв вместе с плотью со страстьми и похотями, своё национальное. И словно предчувствуя беду великую в русском язычестве, восстала Русь из пепла национального русско-украинской не в погибель, а во спасение своё, чтоб устояло племя славянское в мире сем. И в сам характер украинский ворвались набеги кровавые, татарские, и чтоб их выдержать, остаться собой, и врасти в вечно терзаемую землю родную колосом пшеничным души своей, сколько нужно было веры, надежды, любви. И сколько бы ни всматривалось вдаль украинское с высоты независимости своей, в одном этом вековом упрямстве и скрыто великое назначение его, в котором и его спасение, и русского. И в упрямстве цветущем рушника украинского возрадуется русское богатству славянскому, пробудится ото сна пирамид египетских, осознает силу свою и научится любить славянское, как и украинское возлюбило его, задумается о себе и Боге, успокоится в язычестве своём.
Но так Русь огромна в любви, что не вмещается ни в чьей воле, кроме Божьей. И слово украинское, как и русское, настолько дорого Богу, что кощунство пытаться именно словом отделять русское от украинского, воздвигать между ними стену вражды из слова, когда рушатся стены последние. И как русское страшится одиночества своего вне украинского, так и само украинское, чем искреннее, тише прикоснётся губами, словно к иконе, к слову своему, тем яснее осознает, что и оно рождено с тайной, ревнивой болью единения в Руси святой, непонятной ничьему сердцу, кроме славянского, и опасается не самого русского, а кровавого дьявольского большевизма, искалечившего его. И когда же дотянется украинское осознанием слова своего, словно корнями души национальными, до тех глубинных, сокровенных источников вод живых, славянских, из которых только и возможно пить жизнь. И зачем мы губим, терзаем дорогие слова – русский, украинец, когда для Руси эти два слова, как две ладони, держащие младенца любви.
В молитвенном слове заключена вся сила соли национальной, словно сила Самсона – в его волосах. И потеряло слово славянское, изрубленное саблей татарской на две смерти, два крика отчаяния силу любви особенную, творящую нацию, и как тяжело, через какие унижения и мучения возвращалась она к нему, но недоставало её даже на раны его. И когда же высечет украинский камень о русский не мертвящий, преисподний холод Страха, а искру бесценную, сумеющую воспламенить силу древнюю, славянскую, и загорится украинское любовью единения ещё ярче, чем удалось это России, и вырвется из тени смертной, перестав видеть в русском одно насилие над собой, и наибольшую независимость увидит в устремлённости к свету Руси, в котором не исчезнет оно, как ничто не исчезает, облекаясь в любовь и свет.
И сжималась Россия в кулак царский, собирая по крупицам княжеств силу свою национальную; а как иначе было сбросить с себя зверя лютого, вонзившего клыки кровожадные в душу русскую. И какой ужасающей кровью смут Лжедмитриев и лжехристов умылась Россия, но, словно полотенцем чудесным, отерла она лик свой пречистый освобождением от злейшей, тысячеголовой татарщины и запечатлела навечно в душах славянских нерукотворный образ свой, в котором столько от образа Спасителя, и подняла его высоко над Москвой Кремлёвской сердец наших. И если может украинское в чём-то особенно обвинять русское, так лишь в любви одной к Руси святой, как к Самому Богу.
И такой жестокой была борьба, что и сегодня всё крепче сжимаются пальцы русские в силе своей, хотя косточки хрустят и ломаются. Но как беречь нужно эту спасительную их жажду силы, только в силе русской должно стать больше любви, чем самой силы. И смертелен для нее земной горизонт, ставший границей русской, одна любовь только и может стать тем небесным горизонтом, недоступностью своей так волнующим её.
С каким трудом осознает Россия важность Свободы, и что не государству доверил Бог беречь ее, а человеку. И как бы ни было богато государство, оно нищенски бедно, когда нет в нём человека. А в душе России, в самой глубине ее спрятано бесценное богатство небесное, с которым повенчана она навечно – Православие.
И как опасна для России диктатура, когда соберется вновь сила русская во имя свое, а не Божье в кулаке имперском, как в бочке пороховой, и взорвет Россию. И как важно для России освобождённое от всякого насилия национальное творчество, в котором станут невозможными самозванные бунты. Демократия для России и заключается в самой возможности такого творчества национального, подобного Божьему, собирающего нацию по крупицам княжеств духовности – в любовь. И нужно осознать русскому, какой тайной, всепоглощающей силой обладает название его православное, приглашающее в себя Самого Бога, и что одной лишь любовью родниковой возможно уберечь её, как и душу свою, от тьмы и зла мира сего, оборвать проволоку колючую Страха, связавшую его.
Близнецы-братья фашизм-коммунизм в ненависти своей к Богу. Один жертвует Самим Богом ради национального, которое для него превыше всего и порабощается коричневой ненавистью ко всему человечеству, а другой уничтожает национальное в человеке и подменяет его языческой дьявольщиной своей, чтоб невозможно было уже человеку прийти к Богу, и забыл человек Бога, и не стало вовсе человека... И ослепляло коммунистическое Русь, вырывая глаза ее иконные, берёзовые, и сбрасывало русское колоколами со звонниц, чтоб не дышала Русь звоном колокольным, и взрывало храмы, крестами своими открывавшие Царство Божье, чтоб не притаилось в душе русской ни единого крестика медненького и не осталось самого русского. И захотело разрубить ненавистью своей Православие на язычество и проклятие, а русича – на палача и мученика, и бросило рукой кровавой чуму голодомора в душу Руси, чтоб навечно посеять вражду в народе её, и не стало ни будущего, ни прошлого у Руси, и самой Руси не стало. И когда же эта жертва украинская станет покаянием всего славянства в язычестве своем, и перестанем распинать мы Русь, Каиновой ненавистью пьяные, на кресте русско-украинском и вбивать междоусобной независимости гвозди в тело ее невинное, отдадимся любви славянский в Руси святой, словно в молитве, и все бесовское изгоним из души своей...
Как стрелой отравленной вонзилось коммунизмом окончание второго тысячелетия в душу человеческую. И какие страдания пришлось перенести человеку, прежде чем осознал он значение свое в этой жуткой борьбе тьмы со светом. И как безумно-тяжело оказалось вытащить железо окровавленное из раны страшной, чтоб перевязать ее любовью Христовой, одной которой и под силу боль ее.
Но удержала Россия крест святой руками куполов храмов своих, и Сам Дух Божий помог ей разорвать на части Царство сатаны, разделить дьявольское в самом себе, чтоб не устоять ему на земле нашей обетованной, обещанной Богом одной лишь Руси. И не устояло дьявольское... Ах, как измучилась, как истосковалась душа наша славянская по вере своей православной, что никак не наплачется, не нарадуется звоном колокольно-русским, из которого, как из родника любви, кажется, только и может начинаться душа человеческая. И как можно было так безнадежно-долго глумиться над ней и прятать от нее Бога, когда так убивается она без Него, как ни одна другая душа в мире…
И не вина, а беда русского, что смертельно устало крыло его, вырвавшее из ада татарщины веру святую православную и жестоко надорвавшееся, когда казалось, что Свобода так близка радостью незнакомой. И сколько десятилетий падала Русь в бездну Страха и была посмешищем для врагов, злорадствующих над святынями её. Но настолько богато, неистощимо славянство, что когда кричало уже чужеродное, что не быть Руси православной и никакой не быть, словно чудом ожили крылья её, никогда не смевшие досыта упиваться синевой Свободы, русским и украинским криками. И мечталось, полетит Русь вновь птицей счастья прекрасной, звоном Христовым стремительно ввысь, недоступно-высоко для глаз человеческих – к Богу, неся на крыльях спасение православное человечеству, но, нет, стали Русь разрывать на части крылья ее, обезумевшие от трагичной, февральской Свободы, сбросившей с трона не царя, а всякую Свободу, саму возможность её. И сумел спасти Русь от татарщины тихий шёпот молитвы, как важно и сегодня доверить ему спасительную упругость крыльев славянских, и не разрывать Господней молитвы на беспомощно-бессвязные звуки. Но ещё не умерла Русь и прижимает руками Самой Божьей Матери Россию-Украину к сердцу православному своему.
Но вновь летит наше славянское, национальное паровозом большевицким вперёд – в коммуне остановка, хотя и рельсы давно закончились, и паровоз в болоте ненависти застрял, но всё дудит в дуду свою скоморошную, всё зовёт к победе, и сам не зная чего.
Холодно, голодно и двенадцать человек на площади стоят, тьмою препоясаны, и, кажется, не уходили никуда из треклятого Октябрьского безумия площадей, удушившего всё человеческое в них. И маленькая женщина – со знаменем в руках, и вьюга вцепилась зубами леденящими в древко беспомощное, накрыла весь город злобой своей. И опустила женщина виновато-низко голову, и, кажется, сама вьюга простонала:
– Надо повесить ленточку черную в знак траура на знамя...
– Почему? – спросили её двенадцать.
– А чему радоваться, жизнь какая…– завыла вьюга.
– Это потому, что независимости нет.
– Да…– поспешила согласиться вьюга и чуть слышно добавила: – Москали больше нам не враги, они ещё лучше работают наших...
Но совсем ли ушла ненависть из сердца женского или, замёрзнув, забилась в берлогу души до теплыни? И не останавливаются прохожие погреться у солнца и неба, ещё недавно более тёплых, чем глаза любимой. И стояла женщина такая маленькая, разуверившаяся во всём, что даже эти два крика радости недавней замёрзли в душе её. И поставила она древко на снег, и пальцами обмороженными, словно саму независимость, с болью сняла полотнище вьюжное и свернула, спрятала в сумку пустую, успевшую отвыкнуть от приятной тяжести гостинцев и улыбок детских, не понимая, почему эти прекрасные цвета неба и солнца всё не наполняются никак теплом хлеба и молока, теплом любви.
А двенадцать всё стояли, и вьюга вцепилась уже в их руки и души, а впереди – как сама судьба, всё так же с кровавым знаменем и за вьюгой невидим, «в белом венчике из роз – впереди – Иисус Христос».
И что же мы, славяне, всё такие же безродные, безнадёжные в язычестве своём, что не повалят нас на колени никакие вьюги классовые и национальные, и всё мучаемся, угораем мы в их безумии. И когда же, о, Боже, упадут на колени покаянные эти двенадцать, чтобы сменил Христос кровь знамени на благословение креста православного, святого, и вспыхнули все цвета славянские на полотнищах душ наших кротостью нерукотворной образа Спасителя, чтоб никакие цвета земные не были достойны почитания нашего более чем цвета небесные, цвета веры, надежды, любви.

4 мая 1993