Страницы классики

 Александр Межиров (1923-2009)

   После праздника – затишье,
Но уже,
            уже,
                  уже
Кто-то топает по крыше
На десятом этаже.
 
  После праздничной бодяги
Встать до света – не пустяк.
Вкалывают работяги
На высоких скоростях.
 
  Рождество отпировали —
Управдому исполать.
Хорошо в полуподвале
На фундаменте плясать.
 
  А наутро, по авралу,
Снег бросать с домовых крыш.
После праздника, пожалуй,
На ногах не устоишь.
 
  Крыша старая поката,
Не видна из-подо льда.
Гиря, ломик и лопата —
Все орудия труда.
   
Богу – богово, а кесарь
Все равно свое возьмет,—
И водопроводный слесарь
С крыши скалывает лед.
 
  Приволок из преисподней
Свой нехитрый реквизит.
После ночи новогодней
Водкой от него разит.
   
Он с похмелья брови супит,
Водосточную трубу
Гирей бьет, лопатой лупит:
– Сдай с дороги, зашибу!
 
 Снегом жажду утоляя,
Дышит-пышет в рукава,
Молодая, удалая
Не кружится голова.
   
Потому что он при деле,
И, по молодости лет,
Не томит его похмелье,
И забот особых нет.
 
  Хороши работы эти
Над поверхностью земли,—
Предусмотрены по смете
Сверхурочные рубли.
 
  Хорошо, что этот старый
И усталый талый лед,
Падая на тротуары,
 Расшибается вразлет.

   Календарь

  
 Покидаю Невскую Дубровку,
Кое-как плетусь по рубежу —
Отхожу на переформировку
И остатки взвода увожу.
 
  Армия моя не уцелела,
Не осталось близких у меня
От артиллерийского обстрела,
От косоприцельного огня.
   
Перейдем по Охтенскому мосту
И на Охте станем на постой —
Отдирать окопную коросту,
Женскою пленяться красотой.
   
Охта деревянная разбита,
Растащили Охту на дрова.
Только жизнь, она сильнее быта:
Быта нет, а жизнь еще жива.
 
  Богачов со мной из медсанбата,
Мы в глаза друг другу не глядим —
Слишком борода его щербата,
Слишком взгляд угрюм и нелюдим.
   
Слишком на лице его усталом
Борозды о многом говорят.
Спиртом неразбавленным и салом
Богачов запасливый богат.
 
  Мы на Верхней Охте квартируем.
Две сестры хозяйствуют в дому,
Самым первым в жизни поцелуем
Памятные сердцу моему.
   
Помню, помню календарь настольный,
Старый календарь перекидной,
Записи на нем и почерк школьный,
Прежде – школьный, а потом – иной.
 
  Прежде – буквы детские, смешные,
Именины и каникул дни.
Ну, а после – записи иные.
Иначе написаны они.
 
  Помню, помню, как мало-помалу
Голос горя нарастал и креп:
«Умер папа». «Схоронили маму».
«Потеряли карточки на хлеб».
 
  Знак вопроса – исступленно-дерзкий.
Росчерк – бесшабашно-удалой.
А потом – рисунок полудетский:
Сердце, пораженное стрелой.
   
Очерк сердца зыбок и неловок,
А стрела перната и мила —
Даты первых переформировок,
Первых постояльцев имена.
 
  Друг на друга буквы повалились,
Сгрудились недвижно и мертво:
«Поселились. Пили. Веселились».
Вот и все. И больше ничего.
   
Здесь и я с другими в соучастье, —
Наспех фотографии даря,
Переформированные части
Прямо в бой идут с календаря.
   
Дождь на стеклах искажает лица
Двух сестер, сидящих у окна;
Переформировка длится, длится,
Никогда не кончится она.
 
  Наступаю, отхожу и рушу
Все, что было сделано не так.
Переформировываю душу
Для грядущих маршей и атак.
 
  Вижу вновь, как, в час прощаясь ранний,
Ничего на намять не берем.
Умираю от воспоминаний
 Над перекидным календарем.

   Отец

  По вечерам,
                  с дремотой
Борясь что было сил:
– Живи, учись, работай, —
Отец меня просил.
 
  Спины не разгибая,
Трудился досветла.
Полоска голубая
Подглазья провела.
   
Болею,
          губы сохнут,
И над своей бедой
Бессонницею согнут,
Отец немолодой.
 
  В подвале наркомата,
В столовой ИТР,
Он прячет воровато
Пирожное «эклер».
   
Москвой,
              через метели,
По снежной целине,
Пирожное в портфеле
Несет на ужин мне.
   
Несет гостинец к чаю
Для сына своего,
А я не замечаю,
Не вижу ничего.
   
По окружному мосту
Грохочут поезда,
В шинелку не по росту
Одет я навсегда.
 
  Я в корпусе десантном
Живу, сухарь грызя,
Не числюсь адресатом —
Домой писать нельзя.
 
  А он не спит ночами,
Уставясь тяжело
Печальными очами
В морозное стекло.
 
  Война отгрохотала,
А мира нет как нет.
Отец идет устало
В рабочий кабинет.
   
Он верит, что свобода
Сама себе судья,
Что буду год от года
Честней и чище я,
   
Лишь вытрясть из карманов
Обманные слова.
В дыму квартальных планов
Седеет голова.
 
  Скромна его отвага,
Бесхитростны бои,
Работает на благо
Народа и семьи.
 
  Трудами изможденный,
Спокоен, горд и чист,
Угрюмый, убежденный
Великий гуманист.
   
Прости меня
                   за леность
Непройденных дорог,
За жалкую нетленность
Полупонятных строк.
За эту непрямую
Направленность пути,
 За музыку немую

Прости меня, прости… 

В блокаде

  
 Входила маршевая рота
В огромный,
Вмерзший в темный лед,
Возникший из-за поворота
Вокзала мертвого пролет.
 
  И дальше двигалась полями
От надолб танковых до рва.
А за вокзалом, штабелями,
В снегу лежали – не дрова…
 
  Но даже смерть – в семнадцать – малость,
В семнадцать лет – любое зло
Совсем легко воспринималось,
Да отложилось тяжело.
   

С войны

  Нам котелками
                       нынче служат миски,
Мы обживаем этот мир земной,
И почему-то проживаем в Минске,
И осень хочет сделаться зимой.
 
  Друг друга с опереттою знакомим,
И грустно смотрит капитан Луконин.
   
Поклонником я был.
Мне страшно было.
Актрисы раскурили всю махорку.
Шел дождь.
Он пробирался на галерку.
И первого любовника знобило.
 
  Мы жили в Минске муторно и звонко.
И пили спирт, водой не разбавляя,
И нами верховодила девчонка,
Беспечная, красивая и злая.
   
Наш бедный стол
                          всегда бывал опрятен —
И, вероятно, только потому,
Что чистый спирт не оставляет пятен, —
Так воздадим же должное ему!
   
Еще война бандеровской гранатой
Влетала в незакрытое окно,
Но где-то рядом, на постели смятой,
Спала девчонка
                       нежно и грешно.
   
Она не долго верность нам хранила —
Поцеловала, встала и ушла.
Но перед этим
                      что-то объяснила
И в чем-то разобраться помогла.
   
Как раненых выносит с поля боя
Веселая сестра из-под огня,
Так из войны, пожертвовав собою,
Она в ту осень вынесла меня.
 
  И потому,
               однажды вспомнив это,
Мы станем пить у шумного стола
За балерину из кордебалета,
 Которая по жизни нас вела.

Предвоенная баллада

 Летних сумерек истома
У рояля на крыле.
На квартире замнаркома
Вечеринка в полумгле.
   
Руки слабы, плечи узки, —
Времени бесшумный гон, —
И девятиклассниц блузки,
Пахнущие утюгом.
   
Пограничная эпоха,
Шаг от мира до войны,
На «отлично» и на «плохо»
Все экзамены сданы.
   
Замнаркома нету дома,
Нету дома, как всегда.
Слишком поздно для субботы
Не вернулся он с работы —
Не вернется никогда.
 
  Вечеринка молодая —
Времени бесшумный лёт.
С временем не совладая,
Ляля Черная поет.
   
И цыганский тот анапест
Дышит в души горячо.
Окна звонкие крест-накрест
Не заклеены еще.
 
  И опять над радиолой,
К потолку наискосок,
Поднимается веселый,
Упоительный вальсок.
 
 И под вальс веселой Вены,
Парами —
                в передвоенный...