Их называли совестью советской литературы. Они прошли войну не корреспондентами и писателями – в лучшем случае младшими офицерами. Война, как это ни парадоксально, воспитала в них прекрасные человеческие качества, которые стали стержнем творчества, добавив в талант доброты и сердечности.
Межиров, Тарковский, Самойлов, Левитанский, Слуцкий, Окуджава… Наровчатов, Ваншенкин, Винокуров, Орлов, Луконин, Дудин… Все они очень разные. Но в них есть то, что объединяет в поколение – совестливость, порядочность, честность и правдивость.
Этих качеств сегодня очень не хватает, и не только поэтам. Озлобленность, зависть, мстительность и корыстолюбие, свойственные периодам смуты, пытаются править бал в нынешнем мире, забывающем поэзию и озабоченным исключительно прозой жизни.
Из быта не прорастает бытие. Только наоборот. Нам есть, что помнить и у кого учиться. Нам нужно быть добрей и справедливей. Их поэзия – такая.

 АЛЕКСАНДР МЕЖИРОВ
* * *
Отненавидели и отлюбили,
Сделались тем, чем когда-то мы были,
И пребывали бесчувственно вплоть
До сотворенья из глины и пыли –
Трогать нельзя ничего на могиле, -
Не исчезает бессмертная плоть.
В землю угрюмо потуплены взгляды.
Падают листья, и Муза поёт,
И появляется из-за ограды
Чёрный, весёлый кладбищенский кот.


БРАСЛЕТ

Затейливой резьбы
Беззвучные глаголы,
Зовущие назад
К покою и добру, -
Потомственный браслет,
Старинный и тяжёлый,
Зелёный скарабей
Ползёт по серебру.

Лей слёзы, лей…
Но ото всех на свете
Обид и бед земных
И ото всех скорбей –
Зелёный скарабей
В потомственном браслете,
Зелёный скарабей,
Зелёный скарабей.


* * *

Всё то, что Гёте петь любовь заставило
На рубеже восьмидесяти лет, -
Как исключенье, подтверждает правило, -
А правила без исключенья нет.

А правило – оно бесповоротно,
Всем смертным надлежит его блюсти:
До тридцати – поэтом быть почётно.
И срам кромешный – после тридцати.


 ДАВИД САМОЙЛОВ

ПАМЯТЬ

Я зарастаю памятью,
Как лесом зарастает пустошь.
И птицы-память по утрам поют,
И ветер-память по ночам гудит,
Деревья-память целый день лепечут.

И там, в крылатой памяти моей,
Все сказки начинаются с «однажды».
И в этом однократность бытия
И однократность утоленья жажды.

Но в памяти такая скрыта мощь,
Что возвращает образы и множит…
Шумит, не умолкая, память-дождь,
И память-снег летит и пасть не может.



* * *

Поэзия пусть отстаёт
От просторечья –
И не на день, и не на год –
На полстолетья.

За это время отпадёт
Всё то, что лживо.
И в грудь поэзии падёт
Всё то, что живо.


* * *

Вот и всё. Смежили очи гении.
И когда померкли небеса,
Словно в опустевшем помещении
Стали слышны наши голоса.

Тянем, тянем слово залежалое,
Говорим и пусто, и темно.
Как нас чествуют, и как нас жалуют!
Нету их. И всё разрешено.


 ЮРИЙ ЛЕВИТАНСКИЙ

В ОРУЖЕЙНОЙ ПАЛАТЕ
Не берёзы, не рябины и не чёрная изба –
Всё топазы, всё рубины, всё узорная резьба.
В размышленья погружённый средь музейного добра,
Вдруг я замер, отражённый в личном зеркале Петра.
Это вправду поражало: сколько лет не утекло,
Всё исправно отражало беспристрастное стекло –
Серебро щитов и сабель, и чугунное литьё,
И моей рубахи штапель, и обличие моё.
… Шёл я улицей ночною, раздавался гул шагов,
И мерцало надо мною небо тысячи веков.
И под этим вечным кровом думал я, спеша домой,
Не о зеркале Петровом – об истории самой,
О путях её негладких, о суде её крутом
Без опаски, без оглядки перед плахой и кнутом.
Это помнить не мешает – сколько б лет не утекло,
Всё исправно отражает неподкупное стекло.

 АРСЕНИЙ ТАРКОВСКИЙ

МАЛЮТКА-ЖИЗНЬ

Я жизнь люблю и умереть боюсь.
Взглянули бы, как я под током бьюсь
И гнусь, как язь в руках у рыболова,
Когда я перевоплощаюсь в слово.

Но я не рыба и не рыболов.
И я из обитателей углов,
Похожий на Раскольникова с виду.
Как скрипку, я держу свою обиду.

Терзай меня – не изменюсь в лице.
Жизнь хороша, особенно в конце,
Хоть под дождём и без гроша в кармане,
Хоть в Судный день – с иголкою в гортани.

А! Этот сон! Малютка-жизнь, дыши,
Возьми мои последние гроши,
Не отпускай меня вниз головою
В пространство мировое, шаровое!

РУКОПИСЬ

Я кончил книгу и поставил точку
И рукопись перечитать не мог.
Судьба моя сгорела между строк,
Пока душа меняла оболочку.

Так блудный сын срывает с плеч сорочку,
Так соль морей и пыль земных дорог
Благословляет и клянёт пророк,
На ангелов ходивший в одиночку.

Я тот, кто жил во времена мои,
Но не был мной. Я младший из семьи
Людей и птиц, я пел со всеми вместе.

И не покину пиршества живых –
Прямой гербовник их семейной чести,
Прямой словарь их связей корневых.