Александр Величанский

Август

День стоял, расставив вилы.

Вся трава, как лошадь, пала.

И лежала, как попало,

позабыв хотя бы хруст.

Как над куполом могилы

коршун образует крест.

Рожь ржавела и являла

сухомятку сельских крыш.

Шмель забыл, что он – как улей,

жук забыл, что он – как пуля.

Коршун окружает поле.

Этот коршун съел бы мышь.

Детство

Нагревается белый кафель.

Там за кафелем – наш картофель

зашипел... На зелёной стене –

наши трещины в старой краске:

горы, головы, войны, сказки...

И окно начинает синеть –

становиться всё гуще, гуще...

занавески слипаются... Вмиг

исчезает из печки пища,

исчезают из комнаты вещи –

вещь за вещью... и даже спящий

навсегда исчезает в них.

Спускалось солнце в просеку.

С небес свисала ель.

Стоял солдатик простенький,

похожий на шинель,

глядел он виновато

на жёлтые снега –

с ножом и с автоматом

похожий на врага.

Снега валились с дерева

сквозь веток канитель.

Стоял солдатик серенький,

похожий на шинель,

и видел: на закате,

судьбу свою кляня,

стоит другой солдатик,

похожий на меня.

Когда на вас навалится зима

всей беспросветною декабрьскою тьмою,

возьмите чёрный том Карамзина:

что в нём заложено кровавою тесьмою? –

всё те ж снега с прорехой зорь,

дымок жилья у волка на примете,

всея равнины самодержец – ветер

да слёз морозных кристаллическая соль.

Быть может, вам пригрезится тогда:

декабрь и есть декабрь – и никогда не минет

его незрячий ветер на равнине

да золотая зорь его орда.

Столько нежности сжалось во мне,

столько горькой тоски по тебе я вобрал в свою душу,

что порой удивительно даже,

как ты можешь ещё оставаться вовне,

как ты можешь ещё оставаться снаружи –

на чужбине ноябрьской стужи,

на бульваре пустом с ледяною скамьёй наравне.

Осени плачевной

наступил черёд –

листьев предвечерних

кончен перелёт.

Лёгкое ненастье

зарослей лесных

над опавшим настом

солнечной листвы.

Увяданья влага –

выжимки лучей.

В глубине оврага

почернел ручей.

Так на нас с тобою

сквозь стволов зазор

дикою ордою

наступал простор.

И в последних числах

мёртвой тишины

слышишь: это смыслом

мы окружены.

Под музыку Вивальди,

Вивальди! Вивальди!

под музыку Вивальди,

под вьюгу за окном,

печалиться давайте,

давайте! давайте!

печалиться давайте

об этом и о том.

Вы слышите, как жалко,

как жалко, как жалко!

вы слышите, как жалко

и безнадёжно как!

Заплакали сеньоры,

их жёны и служанки,

собаки на лежанках

и дети на руках.

И всем нам стало ясно,

так ясно! так ясно!

что на дворе ненастно,

как на сердце у нас,

что жизнь была напрасна,

что жизнь была прекрасна,

что все мы будем счастливы

когда-нибудь. Бог даст.

И только ты молчала,

молчала... молчала.

И головой качала

любви печальной в такт.

А после говорила:

поставьте всё сначала!

Мы всё начнём сначала,

любимый мой... Итак,

под музыку Вивальди,

Вивальди! Вивальди!

под музыку Вивальди,

под славный клавесин,

под скрипок переливы

и вьюги завыванье

условимся друг друга

любить что было сил.

Есть мученье душ холодных –

всех мучительней оно:

равнодушию дано

долго мучиться, бесплодно.

Это вечная разлука –

жить, одним собой томясь –

вот на что уходит мука –

душ единственная связь.

Был ли каждый Божий миг

мал, как мотылёк?

Иль, как небо, был велик

и, как даль, далёк?

Уместился в коробке

спичечном моём –

иль, как камушек в реке,

мир исчезнет в нём?

Не должен быть слишком несчастным,

А, главное, скрытным...

...поэт.

А.Ахматова

Что надобно для красоты? –

всей жизни ей мало, но ты

не должен быть слишком несчастным,

пусть боль твоя ежечасна,

привычна, невыносима,

но такова игра:

нет тяжести свыше силы –

всё – лёгкий полёт пера.

Выходи на воздух вешний –

в нём развешаны скворешни,

всё в нём видно до листка

и невидима тоска

за прозрачностью кромешной.

Безоглядна мысли гладь

(только боль владеет далью).

Вера это – ожиданье:

что ж без веры ожидать?

Покидая свой подвал

(сумрак, запах керосина),

слепо погляди на синий

неба летнего провал.

Я женщину эту люблю, как всегда.

Она же, как прежде, как встарь, молода,

хоть смотрит больнее, хоть помнит о том,

что я ей шептал зацелованным ртом.

Я женщину эту люблю, как всегда,

хоть вторник сегодня, а завтра – среда,

хоть спали до света – да снова темно,

хоть, может быть, нет нас на свете давно.

Тоньше, тоньше жизнь с годами,

тоньше посвиста птенца.

Что не ждали, не гадали –

всё свершилось до конца.

И когда необходимо

стану я пред грозный суд,

все посмотрят сквозь и мимо –

не осудят, не спасут.

Да, когда-нибудь, когда не

станет горя и утрат,

всё внезапно явным станет –

тут узнает в аккурат

жалкий раб бумажной дести,

что за месть в себе несёт –

что когда-то было детство

и младенчество...

и всё.

Был последний летний день, и оттого

так отбрасывались тени от него,

будто птицы ни с того и ни с сего

вдруг шарахались от крика своего.

Ты готовился об этом вспоминать

и в затишья нотную тетрадь

заносил забвенье – каждый звук

был лишь сердца запоздалый стук.

Постоянство

Всего важней для мудреца,

чтобы закат всегда был слева от крыльца.

Есть постоянство, что упало с неба:

куда ты слепо ни свернёшь,

всё сердце остаётся слева

от тех минут, которых не вернёшь,

от яблони, от полдня, от напева.

Приземлился листьев суховей.

И осталась скоропись ветвей –

расписка в совершеньи буйства,

предписанного травам и листве.

Окрест любого совершенства – пусто.

И снег завалит всякий путь –

то плоский снег, то снег отвесный,

чтоб не ушёл мороз, отверстый

для всякого, в ком льётся ртуть,

чтоб деревушка в поднебесье,

в мороз ушедшая по грудь,

могла бы, как обоз, свернуть

и сгинуть где-нибудь без вести.

Лес исхожен до корней.

Укажи тропу мне,

чтобы я ушёл по ней,

а куда – не помню.

Вот и вся меж нами связь –

не бывает ближе:

много раз оборотясь,

я тебя увижу.

 http://www.poesis.ru/poeti-poezia/velichanskij/frm_vers.htm