Алексей Прасолов (1930-1972)


***
Итак, с рождения вошло -
Мир в ощущении расколот:
От тела матери — тепло,
От рук отца — бездомный холод.

Кричу, не помнящий себя,
Меж двух начал, сурово слитых.
Что ж, разворачивай, судьба,
Новорождённой жизни свиток!

И прежде всех земных забот
Ты выставь письмена косые
Своей рукой корявой — год
И имя родины — Россия.


***
Я услышал: корявое дерево пело,
Мчалась туч торопливая, тёмная сила
И закат, отражённый водою несмело,
На воде и на небе могуче гасила.

И оттуда, где меркли и краски и звуки,
Где коробились дальние крыши селенья,
Где дымки - как простёртые в ужасе руки,
Надвигалось понятное сердцу мгновенье.

И ударило ветром, тяжёлою массой,
И меня обернуло упрямо за плечи,
Словно хаос небес и земли подымался
Лишь затем, чтоб увидеть лицо человечье.

1965
[1]
***
Когда прицельный полыхнул фугас
Казалось, в этом взрывчатом огне
Копился света яростный запас,
Который в жизни причитался мне.

Но мерой, непосильною для глаз,
Его плеснули весь в единый миг,
И то, что видел я в последний раз,
Горит в глазницах пепельных моих.

Теперь, когда иду среди людей,
Подняв лицо, открытое лучу,
То во вселенной выжженной моей
Утраченное солнце я ищу.

По-своему печален я и рад,
И с теми, чьи пресыщены глаза,
Моя улыбка часто невпопад,
Некстати непонятная слеза.

Я трогаю руками этот мир -
Холодной гранью, линией живой
Так нестерпимо памятен и мил,
Он весь как будто вновь изваян мной.

Растёт, теснится, и вокруг меня
Иные ритмы, ясные уму,
И словно эту бесконечность дня
Я отдал вам, себе оставив тьму.

И знать хочу у праведной черты,
Где равновесье держит бытиё,
Что я средь вас - лишь памятник беды,
А не предвестник сумрачный её.

1965
***
Лучи - растрёпанной метлой.
Проклятье здесь и там -
Булыжник лютый и литой -
Грохочет по пятам.

И что ни двери - крик чужих
Прямоугольным ртом,
И рамы окон огневых
Мерещатся крестом.

Как душит ветер в темноте!
Беги, беги, беги!
Здесь руки добрые - и те
Твои враги, враги...

Ногтями тычут в душу, в стих,
И вот уже насквозь
Пробито остриями их
Всё, что тобой звалось.

За то, что ты не знал границ,
Дал воле имя - Ложь,
Что не был рожей среди лиц
И ликом - среди рож.

Лучи метут, метут, метут
Растрёпанной метлой.
Заносит руку чей-то суд,
Когда же грянет - Твой?

28 октября 1964
***
В бессилье не сутуля плеч,
Я принял жизнь. Я был доверчив.
И сердце не умел беречь
От хваткой боли человечьей.

Теперь я опытней. Но пусть
Мне опыт мой не будет в тягость:
Когда от боли берегусь,
Я каждый раз теряю радость.

[1962-1965]
***
Мирозданье сжато берегами,
И в него, темна и тяжела,
Погружаясь чуткими ногами,
Лошадь одинокая вошла.

Перед нею двигались светила,
Колыхалось озеро без дна,
И над картой неба наклонила
Многодумно голову она.

Что ей, старой, виделось, казалось?
Не было покоя средь светил:
То луны, то звёздочки касаясь,
Огонёк зелёный там скользил.

Небеса разламывало рёвом,
И ждала - когда же перерыв,
В напряженье кратком и суровом,
Как антенны, уши навострив.

И не мог я видеть равнодушно
Дрожь спины и вытертых боков,
На которых вынесла послушно
Тяжесть человеческих веков.

1963
[1]
***
Тревога военного лета.
Опять подступает к глазам
Шинельная серость рассвета,
В осколочной оспе вокзал.

Спешат санитары с разгрузкой.
По белому красным - кресты.
Носилки пугающе узки,
А простыни смертно чисты.

До жути короткое тело
С тупыми обрубками рук
Глядит из бинтов онемело
На детский глазастый испуг.

Кладут и кладут их рядами,
Сквозных от бескровья людей.
Прими этот облик страданья
Мальчишеской жизнью твоей.

Забудь про Светлова с Багрицким,
Постигнув значенье креста,
Романтику боя и риска
В себе задуши навсегда!

Душа, ты так трудно боролась...
И снова рвалась на вокзал,
Где поезда воинский голос
В далёкое зарево звал.

Не пряча от гневных сполохов
Сведённого болью лица,
Во всём открывалась эпоха
Нам - детям её - до конца.

...Те дни, как заветы, в нас живы.
И строгой не тронут души
Ни правды крикливой надрывы,
Ни пыл барабанящей лжи.

1963
[1]
***
Далёкий день. Нам по шестнадцать лет.
Я мокрую сирень ломаю с хрустом:
На парте ты должна найти букет
И в нём - стихи. Без имени, но с чувством.

В заглохшем парке чуткая листва
Наивно лепетала язычками
Земные, торопливые слова,
Обидно не разгаданные нами.

Я понимал затронутых ветвей
Упругое упрямство молодое,
Когда они в невинности своей
Отшатывались от моих ладоней.

Но май кусты порывисто примял,
И солнце вдруг лукаво осветило
Лицо в рекламном зареве румян
И чей-то дюжий выбритый затылок.

Я видел первый раз перед собой
Вот эту, неподвластную эпохам,
Покрытую сиреневой листвой
Зверино торжествующую похоть.

Ты шла вдали. Кивали тополя.
И в резких тенях, вычерченных ими,
Казалась слишком грязною земля
Под туфельками белыми твоими...

Но на земле предельной чистотой
Ты искупала пошлость человечью, -
И я с тугой охапкою цветов
Отчаянно шагнул тебе навстречу.

1963
Я пришёл без тебя
Я пришёл без тебя. Мать кого-то ждала у крыльца.
Всё здесь было помечено горестным знаком разлуки.
И казалось - овеяны вечностью эти морщины лица,
И казалось - так древни скрещённые тёмные руки.

Я у грани страданья. Я к ней обречённо иду.
Так огонь по шнуру подбирается к каменной глыбе.
И зачем я пришёл? И зачем я стою на виду?
Лучше мимо случайным прохожим пройти бы...

[1962-1965]
***
Жить розно и в разлуке умереть.
М. Лермонтов
Ветер выел следы твои на обожжённом песке.
Я слезы не нашёл, чтобы горечь крутую разбавить.
Ты оставил наследство мне - отчество, пряник, зажатый в руке,
И ещё - неизбывную едкую память.

Так мы помним лишь мёртвых, кто в сумрачной чьей-то судьбе
Был виновен до гроба. И знал ты, отец мой,
Что не даст никакого прощенья тебе
Твоей доброй рукою нечаянно смятое детство.

Помогли тебе те, кого в ночь клевета родила
И подсунула людям, как искренний дар свой.
Я один вырастал и в мечтах, не сгоревших до тла,
Создал детское солнечное государство.

В нём была Справедливость - бессменный взыскательный вождь,
Незакатное счастье светило все дни нам,
И за каждую, даже случайную ложь
Там виновных поили касторкою или хинином.

Рано сердцем созревши, я рвался из собственных лет.
Жизнь вскормила меня, свои тайные истины выдав,
И когда окровавились пажити, росчерки резких ракет
Зачеркнули сыновнюю выношенную обиду.

Пролетели года. Обелиск. Траур лёг на лицо...
Словно стук телеграфный я слышу, тюльпаны кровавые стиснув:
«Может быть, он не мог называться достойным отцом,
Но зато он был любящим сыном Отчизны...»

Память! Будто с холста, где портрет незабвенный, любя,
Стёрли едкую пыль долгожданные руки.
Это было, отец, потерял я когда-то тебя,
А теперь вот нашёл - и не будет разлуки...

1962