Игорь Шкляревский

ПРОБЛЕМА ПРЕПОДАВАНИЯ

Учитель, классный педагог,
стучал ногою деревянной
и открывал нам сто дорог
в страну истории туманной.
Столетье — в сорок пять минут.
Над миром гении блеснут.
Цари сразятся и умрут,
а остальные не успеют
и сквозь века до нас дойдут.
Сквозь возрождения и войны!
Сквозь унижения и вопли!
Гудит набат! Звенит звонок.
Ну, вот и кончился урок.
Домой уходит педагог.
Скрипит нога! А что он мог
за эти сорок пять минут?
Над миром гении блеснут.
Цари сразятся и умрут,
а остальные жить останутся,
до нас дойдут и не состарятся:
ведь на земле полно работы.
Гудят бетонные заводы.
Стучат сапожные артели.
Дымят бессонные котельни.
На стекла копоть оседает.
Пустеет класс, и в тишине
техничка тряпкой протирает
звезду вечернюю в окне.


* * *

Суббота — в девятнадцать лет!
Моя рабочая суббота.
Она была просторней года.
В ней было все: горел рассвет,
дымила черная литейка,
сверкал закат, блестел паркет,
смеялась рыженькая Ленка.
Грустил кларнет. Буянил альт.
Худая лошадь у причала
жевала лист и на асфальт
слюну зеленую роняла.
Суббота — шесть часов труда.
Часы исканий и раздумий.

Часы любви и полнолуний.
Травой заросшая вода.
А лодка тихо по теченью
плыла навстречу воскресенью.
Сады ревели, как моря,
все в светляках, в холодной пене...
Простор, как первый день творенья.
Суббота — молодость моя!


* * *

Не торопись трещать, будильник:
Дай сон веселый досмотреть.
Опять в углу, как холодильник,
маячит северный медведь.
Сегодня он какой-то грустный,
Заволокло звериный взгляд.
На лапах у него, как люстра,
сосульки звонкие горят!
Прощанье! Порт обледенелый.
Грохочет флюгер. Ночь светла.
А я стою, как обалделый,—
посылка из дому пришла.
Беру посылочку. Вздыхаю.
И запах яблок узнаю.
Друзей-матросов угощаю.
Свое медведю отдаю.
Теперь буди меня, будильник,
пора на родину лететь,
корми бродягу, холодильник.
Мне надо многое успеть!


* * *

Проплыли травою груженные лодки.
Светало. И осень в глухом околотке
рыдала во все журавлиные глотки.
Природу знобило! Мы выпили водки.
Огромное небо звенело над нами,
и хаты его подпирали дымами.
О чем я? Видавшие виды мужчины
и этот подросток, наивный, как дым,
мы были опять перед ним беззащитны,
мы были по-детски равны перед ним.
Лежали и в яркую бездну глядели,
а мертвые листья над нами летели!
И мы понимали, что тысячи раз
ты, небо, рожденное в каждом из нас,
бессмертное, в каждом из нас умираешь,
но вечную тайну от нас укрываешь,
а все наши души тебе напоказ!


* * *

Все надо, все надо, все надо.
И вдруг ничего не надо.
Брат, будем землю парить.
В карманах, в ушах - песок...
Провалится в рот - песок...
Сырая, глухая муть.
Я в детстве мечтал ее обмануть:
Летом, когда из окна
на подушку луна светила,
и я людям не мог простить, -
как им не стыдно спать,
как им не стыдно жрать,
пакостить, врать, юлить..
В такую лунную ночь
я смертным хотел помочь.
Я мечтал что-нибудь придумать.
Время есть! Время еще есть,
покуда я здесь, пока -
окно, луна, облака...
И жалость - к веселому брату.
Жалость - к цветущему саду.
Я что-то придумаю скоро...
Ведь такое сиянье в окне,
что не видно забора,
и садовая лестница
приставлена прямо к луне.


* * *

Канавы надо было вырыть летом.
Никто не позаботился об этом.
Как луч звезды, печально соскользнувший
с тупого лба конторского чинуши,
мой лом со льда соскальзывает звонко!
Ревет, чадит машина-пятитонка.
И вот я землю мерзлую долбаю.
Работаю! Тружусь! Не унываю!
Замерзли руки — дую, согреваю.
Ногою дверь в контору открываю.
Контора — необструганные доски.
Примерзшие плевки и папироски.
Нарядчик выйдет. «Выкопал! Катора?»
Скрипит земля! Работает контора!
А ну их к черту! Я ведь не об этом.
Канавы надо было вырыть летом.


РОЖДЕНИЕ БРАТА

Послевоенный год. Закат,—
Над миром — дым! На кухне — чад!
Соседки радостно галдят,
Что у меня родился брат.
Вздыхают. Шепчут осторожно:
— Родитель, правда, староват.—
Но я почти что безнадёжный.
Я угасаю. Инфильтрат.
А я единственный. И вот
В голодный год, в тревожный год
Родился брат на всякий случай.
Пускай вздыхают и галдят.
А я везучий! Я живучий!
А я плевал на них! Я рад,
Что у меня родился брат.
И вот, о том, что в мир вступает,
Мой брат отчаянно кричит.
А мир ликует и рыдает
И весь в развалинах лежит.

* * *
Два облака белых плывут по лазури.
Стоит ослепительный зной.
Ну вот мы и встретились после разлуки,
Невечной разлуки земной…
Над жизнью, в которой мы прочно забыты,
Над синим холодным Днепром,
Над кладбищем, где мы не рядом зарыты,
Сегодня мы рядом плывем.
Два облака белых.. Одно розовеет,
Над миром приветствуя день.
Другое опять отдалиться не смеет,
Лежит на нем первого тень.
Нам встретится дым! И о юности милой
Ты вспомнишь и нежно взгрустнешь.
Я ливень пролью над твоею могилой…
А ты над моей не прольешь.
Ты первой иссякнешь в пылающем небе,
Рванусь за тобою, звеня!
Но в клевере, в глине, в полыни и в хлебе
Ты разве дождешься меня?
Два облака белых плывут по лазури.
Стоит ослепительный зной.
А может, и не было вовсе разлуки,
Невечной разлуки земной?

МУЗЫКА

Не от обилья коньяков,
А от нахлынувшей печали
Мой боцман Юрий Корольков
Сыграть задумал на рояле.
Рояль
чернел
как полынья!
Лишь кромка узкая белела,
И боцман, глянув обалдело,
Застыл, как прачка у белья.
И всё-таки не растерялся
И что-то там заполоскал,
Но всё-таки перестарался
И палец в клавишах застрял…
Заело, боцман, задний ход!
Рукой, опухшею от стужи,
Как тот обмылок, неуклюже
Старался выловить аккорд.
Один попался,
да не тот!
О, эти творческие муки.
Сначала я захохотал,
Потом увидел эти руки
И вдруг ещё печальней стал.
Так боцман Юрий Корольков,
Дрейфуя около столов,
Как средь Курильских островов,
Хотел сыграть нам на рояле
О светлых радостях земли,
Но пальцы в клавишах застряли,
Впервые в жизни подвели.

* * *

Когда старинный город Могилёв
Грачи отважным криком оглушали,
Смерть бабушки и первая любовь
Не пощадили мальчика — совпали…
Переплелись, как яблоня-дичок
И мокрый крест, расшатанный ветрами,
И вознесённый, вырванный ветвями
Туда, где вечность синяя течёт.
Сверкал под солнцем траурный оркестр.
Взвивался грай! И в яблоневой пене
Тонул, как мачта, потемневший крест,
А я казнил себя за неуменье
В своей печали радость утопить,
И шёл за гробом, словно шёл просить
В последний раз у бабушки прощенье
За это полутраурное пенье,
Весёлый грай и первую любовь…
Весной приеду в город Могилев,
И зашумят на круче тополя!
Зелёным дымом улочки заполнит.
И чёрная размокшая земля
О самой ранней юности напомнит.
О том, что жизнь была ко мне щедра,
В лицо и в спину ливнями хлестала,
О том, что горя, песен и добра,
Любви и хлеба чёрного хватало.

* * *

Мороз! На улицах темно.
Себя почувствуешь подростком,
Ударишь в конское дерьмо —
Звенит и катится по доскам!
И вдруг команда: — Становись! —
Военкомат открыл ворота.
Из всех щелей протяжный свист,
И на вокзал — за ротой рота!
А баба плачет и кричит:
И слава богу, не сопьются,
И твой болван и мой бандит
Домой с профессией вернутся.
А у «болвана» стынет кость.
Шурует пар у виадука.
И чувства разные насквозь —
Маруся! Матушка! Разлука!

* * *

Я плыл и думал о свободе.
Ведь от свободы отвыкать
Труднее, чем к любой работе,
К любой погоде привыкать.
Я знал, что все трюма закрыты.
Все вентиляторы открыты.
Все гальюны с утра помыты.
Утечки пара в кубе нет,
И робы сохнут на батдеке.
Отбой! Я падал на брезент
И даль процеживал сквозь веки.
Была работа — делом чести.
Была свобода — ей сродни.
Легко мне думалось о смерти.
Легко мне пелось о любви.

* * *

В городе ночью шумят листопады.
Воздух трещит за стеклянной стеной.
Я засыпаю, лечу под канаты
И, просыпаясь, трясу головой.
Тренер не спит — финалисты продули.
Лучшую муху как ветром смахнули.
Тяж разучился удары держать.
Очень страдает. А мне наплевать.
Радостей жизнь для меня не избыла.
Что мне какой-то проигранный бой?
Вечером слава меня обделила,
Утром уже окрылила любовь!
Юноши дуют в спортивные трубы.
Кружится мусор весёлого дня.
Листья летят. И в разбитые губы
Рыжая Майя целует меня.


ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ

На больничной койке засыпаю,
Будто вниз на палубу лечу,
Руки в кровь о ванты раздираю,
В небо что-то жуткое кричу…
И опять от смерти убегаю!
На широких лыжах ухожу.
На рыбацкой лодке уплываю.
Собственною шкурой дорожу.
Я не шкурник, и своею шкурой
Я не собираюсь торговать.
Просто шкура новая, и сдуру
Неохота мне её терять!

* * *

Весёлое время каникул
С весёлой водой утекло,
А утром журавль курлыкал,
И горло тревогой свело.
Покрытые инеем камни.
Природы пустые глаза.
Нелепо махал я руками,
К причалу по глине скользя.
А тут ещё ветром подуло,
И дрожью покрыло залив.
И холодно было подумать
Про этот прощальный заплыв.
Но мальчик в прозрачном тумане
Богатого золотом дня,
Не зная моих колебаний,
С восторгом смотрел на меня.
Я понял наивную душу
И, новой игрой увлечён,
Подумал, что, если я струшу,
Когда-нибудь струсит и он.
Я ласточкой прыгнул с причала -
Вода обожгла, понесла,
А ночью башка полыхала.
Стенала от боли спина.
Кричала пролётная стая,
И мальчику снилась во сне
Пловца голова золотая
На тёмной осенней воде…

* * *

Пока в столовке жадно ест собачник,
К его фургону, развевая мрак,
В рубахе белой подкрадётся мальчик,
Сорвёт засов! И выпустит собак.

Они рванутся в темноту на волю!
Пьянея, с ног спасителя собьют.
Вот, кувыркаясь, по ночному полю
Они уже бегут, бегут, бегут.

Река блеснула. Им не надо брода.
Они плывут. И где-то за рекой
Соединяет радостно свобода
Крик человека и собачий вой.

Их колет рожь! Их радуют проклятья!
Под каждым стогом есть для них приют.
Но и во сне, обнявшись, словно братья,
Они бегут, бегут, бегут, бегут...

* * *

Инфляция. Распад державы.
Поэты на обломках славы,
толпы ревущей океан,
свобода и пустой карман.
А жизнь с изжогой и с одышкой,
с культей, с неизданною книжкой,
а жизнь, какая б ни была,
до умиления мила...

* * *

Донашиваю пиджаки, рубахи,
живу в каком-то полудетском страхе,
не умереть боюсь — боюсь не быть.
Донашиваю жизнь свою земную,
но мокрый клен и лужу золотую
так не умеет молодость любить.

ИГРА 

У Байрона такой был взгляд,
когда к нему слетались музы.
Митасов бьет,
и все кричат —
шарами захлебнулись лузы!
Вот над столом склонился он,
и смотрят урки на кумира,
так молодой Наполеон
кроил указкой карту мира.
Вот поплевал маэстро в руку,
шару вращение дает,
а кто-то в небесах ведет
миры по заданному кругу!
Со страшной силой закрутил
потоки звезд,
комет,
светил...


АНТИЧНОЕ ВОСПОМИНАНИЕ 

— Пой, о богиня, про гнев Ахиллеса,
Пелеева сына... — И входит Инесса.
Вечер весенний, тучи голодных ворон,
в синее небо гремит из окна патефон,
и на пластинке кустарной
в центре поющего круга —
туберкулезные легкие друга.
— Пой, о богиня, про гнев Ахиллеса, —
и входит с друзьями Инесса,
и по заказу веселых непьяных гостей —
вальс "Домино” на рентгеновском снимке костей.
Пой, о богиня, про гнев Ахиллеса...

* * *

Когда делили Землю племена,
достались нам печальные равнины,
достались реки, темные от глины,
и от мороза страшная луна.
А на душе то холодно, то гадко,
и с ненавистью мы в себя глядим.
Не жаль, что нас не обласкал Гольфстрим,
но древний Рим периода упадка,
о, этот древний Рим...


* * *

Д. С. Лихачеву.

В стеклянном шкафу отражается даль,
и белое облако вдруг наплывает
на русский Толковый словарь...
Сорока летит, и ее отраженье
мелькает в стеклянном шкафу,
скользя по Ключевскому, по Соловьеву,
на Блока присела слегка,
почистила клюв и с зеленой ограды
планирует за переплет "Илиады”,
а дальше уже — синева, облака...

* * *

Майский вечер. Открытая книга.
В старой лампе шуршит мотылек.
Льется тихая музыка Грига,
из вселенной сквозит холодок.
Впереди — могилевское лето,
полустанки, грибные дожди,
окна, полные теплого света,
все, что было, — еще впереди...

* * *

Осы вьются над колбой
с тягучим вишневым сиропом...
Память детской щеки — ледяные уколы
пузырей, вылетающих из чужого стакана,
и вот я у цели, я — первый.
— С апельсиновым или с вишневым?
Я в отчаянье. Что ей сказать?
Сзади очередь ждет, изнывая.
Прилипают к асфальту ботинки.
— Быстро, мальчик! — кричит продавщица.
И я отвечаю: — С вишневым... —
Поздно! Я ведь хотел с апельсиновым.
Но когда я прошу с апельсиновым,
о, вишневый... Не смейтесь.
Это вовсе не детский вопрос.
Подвели меня чертовы осы.
Шипит газировка в стакане,
из воды вылетает струя пузырей,
шелестящих, стреляющих в нос,
нежно колющих губы и горло.
И опять — золотое жужжание ос,
облепивших стеклянные колбы
с лиловым и желтым сиропом,
могилевское знойное лето,
и в ладони — единственная монета.
— С апельсиновым или с вишневым?

 ВАЛЬС ДОМИНО 

У Елены прохладные руки...
Это вальс Домино
и открытое в небо окно
и любимые плавные звуки:
Домино, Домино...
Это легкие синие тени
в лепестках облетевшей сирени
закружили июньскую ночь,
и никто им не в силах помочь.
Домино, Домино...

У Елены прохладные руки,
улыбаясь у края разлуки,
отраженья мелькают в стекле,
и уже этот вальс незабвенный
я на небе танцую с Еленой,
не простившись еще на Земле.

* * *

Играл Державин с шулерами,
под стол крапленое швыряли,
как хитроглазый рыболов,
играл на ярмарках Крылов.

Под вечер запрягал пегасов
в меха закутанный Некрасов,
в Английском клубе до утра
не на копейки шла игра.

В ней Пушкин находил забвенье
пред ужасом исчезновенья,
вистуя ночи напролет,

кто не играл, тот не поймет,
как сладко сердце замирает,
ведь человек себя не знает.
Толстого в колесо рулетки
затягивало с бородой!
И говорил Тургенев едкий:
- Граф, не пора ли вам домой?


* * *

Остановки... Озера... Осины...
Окна тамбура синие-синие.
Облака и круги на воде.
- Что за станция?
- Это Онега.
Отклик тихого брата Олега.
Стук колес и неведомо где
золотые круги на воде...

* * *

По улицам Рима блуждая,
вдыхаешь целящую грусть.
Так пахнет вода дождевая,
в траве намокающий груздь.
И думаешь вдруг иногда,
свое на земле доживая,
что родина это вода
дождевая.

* * *

В миражах флорентийского зноя
над холмами струятся столбы.
Даль блестит! И шоссе золотое
догоняет поля и сады...


* * *
Открыто школьное окно,
вдали синеет H2O,
и беззаботная сорока
опять зовет меня с урока..


* * *

Осенний день уже короткий...
И одинокий рыболов
озяб... Но в спичечной коробке
с десяток золотых костров!


* * *

Как завораживает взгляд
костра магическое пламя...
И только провода звенят,
о времени напоминая.
И только отблески огня,
еще не названного словом,
дрожат на камне ледниковом.

Здесь долго не было меня.


ИЗ ЮНОСТИ 

Половодье! Дорога домой.
Над заветренной синей водой
сиротливые чибисы плачут.
Ничего в нашем доме не прячут,
даже шторы у нас не висят,
только хоры, небесные хоры
в бесконечном окне голосят,
только голые ветлы маячат.
Солнце светит, а чибисы плачут.


* * *

Проезжая лунный полустанок,
женщине со связками баранок
жаловался на судьбу сосед,
но остался только лунный свет.


* * *

Слепому ночью не темно...
Не ближе к небу на пригорке...
И на ходу не вам дано
ронять случайно поговорки.


* * *

Хвалят — стыдно,
не хвалят — обидно.
Я живу одиноко, светло.
Летом — жарко,
а осенью жалко,
что веселое лето прошло.

* * *

Холмы — на месте!
Дом — на месте.
Река течёт,
и каждый куст
приносит радостные вести:
— Здесь все на месте, все на месте.

* * *

Затоплены вербы, луга, перелески...
Вот Игорь Шкляревский
ещё молодой
считает ворон,
а Валерий Раевский
стоит, перевёрнутый вниз головой.
Шкляревский, Раевский...
А где же Елена?
Вот здесь на обрыве
стояла, ждала.
Елена с моих фотографий ушла...

* * *

Идёшь вечерними лугами, —
в росе намокли и шуршат
и вспыхивают под ногами
стрекозы в пятьдесят карат...

* * *

На закате в зеркале воды
монастырь белеет и сады,
и уклейки заплывают в кельи.

Папиросу курит рыболов.
Это — я!
А под зелёной ивой —
Млечный путь сверкающих мальков...

* * *

Громыхали ночные июльские грозы,
в мокром платье
она приходила ко мне,
и шумели берёзы в чердачном окне...

* * *

Чуть моросящий
грибной, родной
светится дождик,
и голос брата
возле заката зовёт домой…

* * *

Без телевизора, без телефона
стали заметнее
ива, ворона,
лёгкая рябь на реке.
Стали прозрачней синие окна,
в брёвнах потрескивают
волокна
и навевают любимую грусть
новости лета —
рыжик и груздь!

* * *

 Вл. Некляеву 

Ну что нам стоит до парома
дойти за полтора часа?
Совсем недалеко от дома
стоят далёкие леса.
И что нам стоит до затона
дойти, валяя дурака?
Совсем недалеко от дома
течёт далёкая река!


ЧИТАЯ "ГОЛОД” КНУТА ГАМСУНА

Я знаю этот звон в ушах
и эту страшную весёлость.
От магазина в трёх шагах
вдруг возникает невесомость.
И я смеюсь… Буханка хлеба
меня не отпустила в небо!


СЛУЧАЙНОЕ 

Запах неба… Покрытая рябью река.
Во дворе кладовщик, изнемогший от зноя,
и так зыбко земное,
что хочется гирю
положить незаметно в карман пиджака.
Иногда происходят такие курьёзы,
а в окне баркалабовского ДК
далеко за Днепром собираются грозы.


В 17 ЛЕТ 

Сверкали звёзды
в зеркале залива,
но звёзды далеки,
а люди — дураки!
И на моём лице
ласкала синяки
прохладная свисающая ива…


* * *

Пиджак Рембо пошит
из синей ночи,
к воротнику приколот махаон.
Испанский нож
под карканье ворон
на изваяньях мраморных источен:
— Купи себе червей на миллион!
Мы бежали по тундре…
У нищих глаза озорные
и зубы у них золотые,
у нищих набиты карманы,
но я всё равно подаю,
когда заиграют баяны
и вспомнят твои уркаганы
великую песню свою.


* * *

А ночью он любил играть!
И до костей его пронзало
удачи сладостное жало,
вдруг выпадало 35.
Крутилось колесо рулетки,
сгорали раковые клетки
и возникал из бездны звук.
Как от заоблачного звона
закладывало уши вдруг…
Молчи, ползучая мамона.
Крутись, непостижимый круг!
Когда я поклонился клёну
Вас позабавил мой поклон,
и объяснять мне неохота,
что золотой осенний клён —
изобретатель вертолёта!


* * *

Грибная осень отошла,
а у меня в глазах стоят
боровики и мухоморы,
нарядные, как мушкетёры,
виконты, графы, кардиналы,
я до утра читал Дюма,
непозволительная роскошь
для процветающих людей —
не спать с улыбкою счастливой
и слушать шорохи дождей,
на ощупь выбирая сливы…


* * *

Я не знаю какое сегодня число,
но с утра журавлей
треугольная стая
рыболовам курлычет,
что лето прошло,
перелески пустые листая…

 http://snegirev.ucoz.ru