Евгений Евтушенко (1932-2017)

 
Только что вернувшийся с Великой Отечественной молодой Луконин когда-то написал:

А где,
когда,
на чём растут
 хорошие стихи?

На этот нарочисто детский вопрос нет ответа у взрослых, и не к несчастью, а к счастью. Рецептуры искусства нет и не может быть, как не может быть рецептуры чуда. Научить быть талантливым нельзя. Если нельзя войти в одну и туже реку дважды, то нельзя дважды глотнуть один и тот же воздух истории, потому что он беспрерывно меняется - он и по-другому отравлен, и по-другому свеж. Лёгкие сегодняшнего двадцатилетнего человека нашей страны не тронуты ни гарью войны, ни зловещими выхлопами пугающе незваных автомашин, но в них ещё попадает остаточная ржавчина всё-таки необратимо разрушенного железного занавеса, но в этих лёгких с младенчества рассеяны частицы стронция, но в этих лёгких меньше кислорода, потому что на планете становится всё меньше зелени, о чём нам возвещает печальный набат экологии. В воздухе, которым дышат сегодняшние двадцатилетние, нет приторного привкуса нашей юной иллюзорности, за которую мы были впоследствии наказаны, но иногда бывает суховатый, саднящий привкус скепсиса, за что будут наказаны они. Преимущество этого поколения - с детства усвоенное презрение к ложной гражданственности. Недостаток - это то, что презрение пассивно и что боязнь впасть в ложную гражданственность приводит к боязни гражданственности вообще. Подмена фальшивой романтики общественной отчуждённостью - это подмена подделки другой подделкой. Любое поколение неоднородно, и в нём есть и здоровое, и нездоровое начало. Но печально, когда духовно здоровое - бессильно, а нездоровое - полно сил. Когда я вижу двадцатилетнего молодого человека - умного, доброго, способного, но заражённого общёственной инертностью, а рядом ним его ровесника, завидно искупающего малоталантливость деловитостью, полного сокрушительной пробивной силы и сомнительной энергии, мне хочется воскликнуть: талантливые добрые люди, не отдавайте гражданственность в руки бездарных недобрых людей, доведите бездарностей до того, чтобы они, а не вы, были вынуждены стать общественно пасивными!

Молодые писатели, помните, вы вдохнули в себя новый воздух истории. Но внутри ваших лёгких этот воздух перерабатывается. Завтрашний воздух будет таким, каким будет ваш выдох. Если вы почувствуете, что ничего не можете изменить в воздухе истории вашим выдохом, писать бессмысленно и надо найти в себе мужество заняться другим делом. Молодость без надежд на изменение воздуха мира неестественна. Конечно, есть многие сложности, на которые легко сослаться в оправдание своей невсемогущести. Издательства наши преступно медлительны, и когда молодые писатели с пышными чубами приносят свои рукописи в редакции, то получают авторские экземпляры, уже втайне интересуясь средствами от облысения. И всё-таки в моменты отчаяния помните, что отчаяние - непозволительно. Вспомните строки Маяковского:

Это время -
трудновато для пера,
но скажите вы
калеки и калекши,
где,
когда,
какой великий выбирал
путь,
 чтобы протоптанней и легше?

Когда за душой нет хороших произведений, нечего ссылаться на внешние трудности. Можно временно помешать что-то напечатать, но невозможно помешать это написать. За нами - великая история великой страны, наполненная победами и трагедиями, и литература не имеет право быть менее великой, чем действительность. Быть русским писателем всегда было нелегко, и нелегко им быть сейчас. Но у русского писателя есть одно огромное счастье - нигде так, как в нашей стране, не любят литературу. Нигде слово "писатель" не было поднято настолько высоко, как в понимании нашего народа. Чувство нашего счастья должно превосходить с лихвой всю тяжёлую, а иногда и кровавую плату за благородное звание русского писателя. Хотелось, чтобы лучшие из вас, не впав ни в коммерческую деловитость, ни в саморазрушительную общественную инертность, заслужили бы слова Пушкина о поэте: "Никогда не старался он малодушно угождать господствующему вкусу и требованиям мгновенной моды, никогда не прибегал к шарлатанству, преувиличению для произведения большего эффекта, никогда не прибегал трудом неблагодарным, редко замеченным, трудом отделки и отчётливости, никогда не тащился по пятам свой век увлекающего гения, подбирая им оборонённые колосья; он шёл своею дорогой один и независим..." Сказано на все века, пока будет существовать русский язык и русская словесность. [/b]С той поры, когда это было сказано, история преподала много новых уроков, которыми не только не опровергала, но подтвердила бессмертные уроки русской классики.

"Человек, рождённый с нежными чувствами, одарённый сильным воображением, побуждённый любочестием, исторгается из среды народная. Восходит на лобное место. Все взоры на него стремятся, все ожидают с нетерпением его произречения. Его же ожидает плескание рук или посмеяние, горше самой смерти. Как же быть ему посредованным?" - так определил когда-то Радищев моральную невозможность духовной посредственности для любого человека, который хочет именоваться русским писателем. Другой наш классик - Салтыков-Щедрин - с горечью добавил: "Поэт! Если из миросозерцания своего ты выжал последние соки, то замечу: ведь есть же на свете миллионы людей, которые не написали в жизни своей ни строчки, и живут же... отчего же и тебе не последовать их примеру?"

Итак, по нашей классике посредственность есть непозволительность, отсутствие миросозерцания должно налагать вето на употребление чернил. Можно возразить: "Не всем же быть гениями. Есть и честные, скромные труженники пера".Но человек, называющий себя писателем, хотя явно не может писать, уже этим нескромен. Тем более такой человек нечестен, если он ожидает похвал и наград за эту свою нескромность, которая иногда ханжески притворяется скромностью. Нельзя требовать от каждого писателя, чтобы он не был посредованностью, хотя в ряде случаев это необратимо поздно. Посредственность чаще всего происходит от невежества. Оставим в стороне невежество застенчивое, простодушное, незлобивое, происходящее часто не по собственной вине. Но не простим невежества самодовольного, торжествующего, превращающегося в нравственный лилипутизм, озлобленный на всех, кто выше роста. Торжествующее невежество порой неплохо мимикризируется, играя в образованность, - у него всегда наготове хотя бы несколько цитат, - но копни поглубже зазнавшегося неуча и увидишь, что он никогда по-настоящему ничего не читал. Есть более опасный подвид невежества - это невежество образованное, глубоко начитанное, но за этой начитанностью не стоит никакого миросозерцания. А при отсутствии миросозерцания даже самые энциклопедические знания приводят опять к тому невежеству, цинично вооружившемуся внешней культурой. Отсутствие или размытость миросозерцания - это тоже один из неумолимых признаков посредованности. Отсутствие миросозерцания - опасная готовность к любым компромиссам. Вот что по этому поводу говорил Лесков: "Компромисс я признаю в каком случае: если мне скажут попросить за кого-нибудь и тот, у кого я буду просить, глупый человек, то я ему напишу - ваше превосходительство... Но в области мысли - нет и не может быть компромиссов". Молодого писателя подстерегает множество компромиссов, и один из первых - это компромисс со словом. Незначительность слов расправляется даже со значительностью побуждений. "Почему язык хорош? Потому, что творение, а не сочинение..." - сказал А.Островский, создавший целый мир на сцене прежде всего благодаря не ситуациям, а именно полнокровномуязыку своих героев. Усреднённость языка неизбежно ведёт к усреднённости чувств, потому что только сильными словами можно выразить сильные чувства. У настоящего живого языка два врага - простота, которая хуже воровства, и вычурность, маскирующая пустоту. "Простота языка не может служить исключительным и необыкновенным признаком поэзии, но изысканность выражения всегда может служить верным признаком отсутствия поэзии". Чеховский призыв: "Не зализывай, не шлифуй, а будь неуклюж и дерзок", - конечно, могут взять на вооружение любители расхлобыстанности, готовые превратить литературу в неряшливую распустеху. Но есть неуклюжесть от безответственности и есть неклюжесть естественная - от перегруженности эмоциями и мыслями, как это было, например, у Достоевского. Достоевский писал не фразами, а замыслом.. Вырванные из контекста его фразы иногда могут выглядить неуклюже, но внутри замысла ложатся одна в одну. Если у Некрасова учиться только неуклюжести его неправильных ударений, отстранив как второстепенное его талант дерзости замысла, то даже из Некрасова можно сделать преподавателя небрежности. Учиться у классиков только их не недостаткам - занятие малопочтённое. Лермонтов стал великим не потому, что он написал: "И Терек, прыгая, как львица, с косматой гривой на хребте..." При помощи грамматических или зоологических ошибок в литературу не входят. Однако сейчассреди некоторых молодых литераторов замечается щегольство небрежностью. Попытка заниматься высшей математикой без знания арифметики смешна.Расскованность языка, формы, обновление традиций возможны только при полном овладении уже существующим культурным наследием. В выражении "культурный писатель" существует прямая тавтология, однако во многих молодых писателях культура пробрезживает очень смутно, урывочно. Вместо пиршества разума - кусочничество на бегу. Занятость не оправдание. Какая занятость для писатель может быть выше, чем писательская? Разве мало был занят Пушкин редакторскими и прочимиделами, однако они не помешали ему блестяще знать родной язык и несколько иностранных, фольклор, историю, философию, отечественную и зарубежную литературу. Предвижу ответ: "Он был аристократом, условия были другие..." А Горький что, тоже был аристократом? Медным подносом он ловил отсветы луны на кухне, чтобы читать книжки, купленные на свои собственные убогие копейки. "Если вы считаете лишним приобретение знаний для себя, чему же тогда вы научите других?" - справедливо упрекнул умственных лентяев Короленко.

Когда иные молодые литераторы чванливо хвастаются "знанием жизни", которое, дескать, выше "книжных знаний", они опрометчиво забывают о том, что каждая великая книга - это спресованное в страницах знание жизни. Противоположная чванливость, снобистски основанная лишь на "книжных знаниях" и надменно отворачивающаяся от живой, непрерывно изменяющейся действительности, тоже справедливо осуждена классикой. "Всегда говорят, что действительность скучна, однообразна: чтобы развлечь себя, прибегают к искусству, к фантазии, читают романы. Для меня напротив: что может быть фантастичнее и неожиданее действительности!" (Достоевский). Действительность ежедневно воззывает к писателям, трагически тоскуя о своей незапечатлённости, - ведь, - оставшись ненаписанной, она исчезает из памяти человечества, растворяется в бездне небытия. Историческая литература есть искупление не запечатлённого современниками. Но и она основана не только на догадках, не только на ретроспективных пророчествах, а основывается на обобщении доставшихся по счастливому случаю крох свидетельств. Если же исчезают и эти крохи, то тогда неминуемы провалы в истории, и совершавшиеся когда-то, но не проанализированные трагедии угрожающе возрастают в преступно нелепой возможности повторения. Сила литературы - это предупреждать про помощи прошлого и настоящего будущее.

Связь этих двух знаний - знания прошлого и знания настоящего - единственная возможность предзнания будущего. Но великая литература выше знания. Знания может быть бесстрастным, литература - никогда. Даже чистая правда, написанная бесстрастно, без авторского отношения к этой правде, не выходит за пределы факта. Холодно изображённая человеческая трагедия может и читателя оставить холодным. При отсутствии страсти не помогают даже самые тонкие мысли. В чём красота мыслей, если от них не исходит неподдельный жар чувства? Сквозь слёзы, затуманивающие глаза, сожно увидеть гораздо больше, чем самыми зоркими, но равнодушными глазами. Лишь неравнодушие - это подлинное зрение. а всё остальное - это слепота. Можно скурпулёзно коллекционировать фактики, но потерять образ жизни в целом. "Кто способен вполне удовлетворяться микроскопическими пылинками мысли и чувства, кто умеет составить себе огромную известность собиранием этих пылинок, тот должен быть мелок насквозь в каждой отдельной черте своей частной и общественной жизни" (Писарев).

Только неравнодушие может подсказать гармонический образ жизни со всеми её ужасами и красотой. Неравнодушие к любой, самой крошечной, жестокости, несправедливости, тупости - это долг писателя. Но писатель, так живо чувствующий уродства жизни и восстающий против них, пойдёт против правил гармонии, если одновременно будет равнодушен к бессмертной красоте природы и человеческой доброты. Как естественно сочетаются у Некрасова в его поэме "Мороз Красный нос" горькое возмущение крестьянским бесправием и восхищение красотой зимнего леса и красотой души русских крестьянок! Только образ жизни, не рассечённый, не раздробленный, не расщеплённый искусственно, а озарённый, высвеченный сразу, целиком неравнодушием, которое выше "беспристрастного света дня", может подсказать обобщения, равные величию жизни. "Единственно лишь там, где есть великие надежды и великие мысли о будущем, там только и есть тот принцип литературной жизни, который помешает им окаменеть и допустить литературу до полного истощения..." (Г.Успенский). Неравнодушие к будущему порождается только неравнодушием к современности. Между тем существует распространённое и даже навязчиво распространяемое заблуждение о том, что только вечные темы, вознёсшиеся над суетой современности, могут привести к высочайшей художественности. Обманчивый отблеск этого заблуждения виден на стихах многих молодых, когда даже трудно понять, в каком веке написано то или иное стихотворение. Боязнь исторической конкретности, боязнь изображения себя внутри неё - не есть ли это просто-напросто гражданская трусость, прикрывающаяся высокопарным интересом к вечности? "Послание в Сибирь" Пушкина стало вечным только потому, что оно когда-то было конкретно современным. Вечность не есть абстракция, не есть метафизическая категория. Вечность выплавляется из реальности на огне неравнодушия. Только неравнодушие - то ядерное топливо, которое способно помочь мысли преодолеть космическое пространство вечности. "Истинный художникстановится страдальцем, потому что он истинный художник, искренний человек, и общественный недуг становится его недугом. Он кричит от общественной боли. Он не может сжиться ни с измельчавшим искусством, ни с измельчавшим человечеством..." (Н.Огарёв). Это неравнодушие и стало в русской классике тем, что мы называем гражданственностью.. Пушкин был духовным основателем русской нации. Отныне и навсегда слова "интеллигенция" и "гражданственность" стали нерасторжимы. Основа гражданственности проста и огромна: ответственность за судьбу народа. Моральная невозможность отдельности. "Источник сочуствия к народной жизни, с её даже тёмными сторонами, заключается отнюдь не в признании её абсолютной непогрешимости и нормальности, как это допускается славянофилами, а в том, что она составляет конечеую цель истории, что в нкй одной заключается все будущие блага, что она и в настоящем заключает в себе единственный базис, без которого никакая человеческая деятельность немыслима" (Н.Щедрин).

Гражданственность в русской классике никогда не скатывалось до "идолизации" народа. На лице любого идола можно только вообразить человеческие чувства, но нельзя их увидеть. Гражданственность не есть слепое поклонение народу, гражданственность - это уважение, которое выше поклонения. Уважение со стороны, с дистанции, по отношению к народу недопустимо. Гражданственность - это не только чувство народа как отдельной от себя реальности, но ощущение самого себя народом. На Западе среди левой интеллигенции сейчас в ходу выражение: "Патриотизм - это последнее прибежище негодяев". С этим термином можно согласиться лишь при одной существенной поправке: "Лжепатриотизм - это последнее прибежище негодяев". Против такого карьеристского патриотизма и выступала русская классика, выдвигая патриотизм правды, свободолюбия, революционности. Этот урок русской классики бессмертен. Когда мы пишем о трагедиях истории нашей страны, о наших недостатках, некоторые "советологи" нас умильно поздравляют. Чёрт с ними, мы пишем не для них, а для нашего народа, который должен знать всю правду о своей истории, подчас жестокую. Но когда мы пишем о том, как любим нашу Родину, выражение лица этих господ меняется - наш патриотизм им кажется угодничеством перед, как они говорят, истаблишментом. Но мы то знаем, что между угодничеством и настоящим патриотизмом огромная моральная пропасть. Мы будем бороться с угодничеством, но не сойдём с позиций патриотизма, завещанных нам русской классикой. Существует формальный патриотизм, сводящийся к патетической манипуляции словами "Родина", "народ". Настоящий патриотизм осторожно обращается с этими святыми словами, не употребляя их всуе, не превращая их в оружие борьбы за собственное существование. Ничего не может быть постыдней, чем лицемерное использование патриотизма в корыстных целях. Патриотизм карьеристов - это равнодушие к народу, притворяющееся любовью. Карьеристам выгодно монополизировать патриотизм, упрекая настоящих патриотов в том, что они любят Родину недостаточно и не так, как следует. "Системы самые нелепые и самые несправедливые и те сознают это и не могут обойтись без того, чтобы не прикрывать своинелепости и неправды мнимым служением народу" (Н.Щедрин). Равнодушные люди не могут быть патриотами, хотя иногда они изображают железобетонную убеждённость в том, в чём вовсе не убеждены. Патриотизм восходит на крови собственного подвижнеческого неравнодушия к народу. Но неравнодушие к своему народу никогда не замыкалось в нашей классике на почвенничестве, никогда не сводилось к умилённой этнографии, никогда не доходило до того, чтобы возвышать свой народ за счёт унижения других. Русская интеллигенция устами Короленко высказала своё отвращение к насаждавшемуся царской бюрократией антисемитизму. Долго тянулся спор между славянофилами и западниками, но практика решила этот вопрос по-своему. Не подражая, не обезьянничая, русская классика впитала всё лучшее, что было на Западе, и, переплавив это в горниле русской совести, пришла и завоевала Запад Толстым, Достоевским, Чеховым, определив на много лет вперёд всё развитие мировой литературы.

Ещё один урок русской классики - лишь неравнодушие к собственному народу даёт право неравнодушия к человечеству. Без любви к своей нации интернационализм невозможен. Но любовь только к своей нации, без любви к другим народам, может превратиться в национальный эгоизм. Пушкин, мечтая о том времени, "когда народы, распри позабыв, в великую семью соединяться", писал о стране будущего, где его назовёт "всяк сущий в ней язык, и гордый внук славян, и финн, и ныне дикой тунгус, и друг степей калмык". Это было гениальное поэтическое предвидение Со.за Советских Социалистический Республик. Если бы не было русской классики, не было бы Ленина. Русская классика заложила основы той гражданственности, которую мы называем социалистической. Русская классика - это опыт титанических усилий по преодолению трагической разобщённости людей. В современных условиях эта разобщённость усиливается благодаря всевозрастающей опасности узкой специализации в той или иной области. Писательская специализация для писателя убийственна. "Россия - молодая страна, и культура её - синтетическая. Русскому художнику нельзя и не надо быть специалистом. Писатель должен помнить о живописце, музыканте, архитекторе, тем более прозаик - о поэте, поэт - о прозаике. Так же неразлучны в России живопись, музыка, проза, поэзия, неотделимы от них и друг друга - философия, религия, общественность, даже политика. Вместе они и образуют мощный поток, который несёт на себе драгоценную ношу национальной культуры..." (А.Блок). Добавим к этому - писатель должен думать о крестьянине, рабочем, солдате, учёном, инженере, студенте, школьнике и о каждом несмышлёныше, заявляющем о своем появлении торжествующим криком. Искусство - это то, что соединяет людей в нацию, в человечеству. Ложь разъединительна, соединять можно только правдой.

Опасна не только разобщённость с живыми, но и разобщённость с мёртвыми. Для молодого писателя разобщённость с классиками то же самое, что разобщённость с Родиной. Классики думали о будущих писателях и передавали им через пространство времени свои заветы. Небрежное обращение с этими заветами пагубно.

Гоголь писал, обращаясь и к нам, его потомкам:

"Скорбью ангела, загорится наша поэзия, и ударивши по всем струнам, какие есть в русском человеке, внесёт в самые огрубелые души святыню того, чего никакие силы и орудия не могут утвердить в человеке, вызовут к нам нашу Россию - нашу русскую Россию - не ту, которую показыают нам грубо какие-нибудь квасные патриоты, и не ту, которую вызывают нам из-за моря очужемившиеся русские, но ту, которую извлечёт она из нас же, и покажет таким образом, что все до единого, каких бы ни были они различных мыслей, образов воспитания и мнений, скажут в один голос: это - наша Россия".

Уроки русской классики - это уроки отношения к Родине и человечеству.