Книга Натальи Гранцевой «Неизвестный рыцарь России» (С.-Петербург. Изд-во журнала НЕВА, 2015) продолжает начатый ею ряд исследований из области русской литературы ХYIII века. Автора привлекают малоизученные уголки российской словесности. Говоря о Ломоносове, она выбирает то, что меньше всего известно у обласканного литературоведами творца, - его трагедии.

Следующий писатель, привлекший внимание Гранцевой, Михаил Херасков, автор эпических поэм, освоен литературоведами гораздо хуже; современники, восторженно встретив его «Россиаду», в дальнейшем большого внимания ему не уделяли, критики ХIХ века или молчали о его творчестве, или отзывались о нем пренебрежительно. Не потому ли Наталья Анатольевна посвятила этому забытому сегодня и плохо прочитанному современниками поэту две своих книги, что хотела вернуть новым поколениям утраченное и неоцененное богатство?

Как и  автор книги о Хераскове, я люблю русский ХYIII век. Это век грандиозных планов и дальних прицелов, когда Россия открыла себя миру, а мир открылся ей. И литература того времени несет печать этого грандиозного «свидания», выхода на европейский и мировой простор. Но одновременно у жителей империи, чья держава усилилась и расширила свои границы, пробудилось самосознание. Позаимствованное у Запада соседствует у тогдашних литераторов с интересом к родной истории и фольклору. Не забудем, что в конце этого века читатель узнал «Слово о полку Игореве», никому не ведомый памятник древнерусской литературы, до того лежавший невостребованным в монастыре Ярославля, и чье появление вызвало настоящий фурор в образованном общесте. Тогда же был издан сборник Кирши Данилова, содержащий впервые напечатанные образцы устных былин и русских народных песен. Творцы «века Екатерины», а Херасков бесспорно принадлежал к этой блестящей плеяде, осваивали и европейские жанровые формы, метры, сюжеты и символы, и народную образность, прокладывая дорогу  золотому веку русской литературы.

Наталья Гранцева, со свойственной ей страстностью, начинает свою книгу с критики тех, кто, по ее мнению, не оценил поэта, умалил его значение. Среди них был и Виссарион Белинский, которого я возьму под защиту. Недоучившийся 23-летний студент Белинский, за неблагонадежность изгнанный из Московского университета, начал свою журналистскую карьеру с «элегии в прозе», названной им «Литературные мечтания» (1834) и сделавшей его известным. Статья, помещенная в газете «Молва», была обречена на успех, ибо начинающий критик не пощадил в ней никого и ничего. С максимализмом юности он заявил: «У нас нет литературы!» - и в своем анализе был беспощаден даже к Пушкину, видя в поэме «Анджело» падение таланта знаменитого поэта. Что уж говорить о менее крупных величинах! Признавая лирический дар Ломоносова, он так отозвался о его работе в драматическом жанре: «Две холодные и надутые трагедии». Вот о Сумарокове: «Не только не был поэт, но даже не имел никакой идеи, никакого понятия об искусстве».

А вот что писал «литературный нигилист» о Хераскове: «Херасков был человек добрый, умный, благонамеренный и, по своему времени отличный версификатор, но решительно не поэт. Его дюжинные «Россиада» и «Владимир» долго составляли предмет удивления для современников и потомков, которые величали его русским Гомером и Виргилием и проводили во храм бессмертия под щитом его длинных и скучных поэм; пред ним благоговел сам Державин, но, увы! Ничто не спасло его от всепоглощающих волн Леты!»

Нельзя не уловить сходство приема у молодого Белинского и сочинителя из совсем другого времени - молодого Маяковского. Оба в начале поприща, с явным желанием, как сказали бы сегодня, скандального пиара, расчищая дорогу для нового, избавлялись от груза предыдущей эпохи. Маяковский бросал Пушкина с «парохода современности», Белинский топил Хераскова в водах Леты. Что ж, это свойственно молодости, стоит ли тратить на них запал!

Сегодня большинству культурных людей понятно, что нельзя отмахиваться от того, что создавалось и ценилось в прошлом. В этом смысле меня всегда радовал Иван Тургенев, который в своей повести «Пунин и Бабурин» пропел хвалу русскому ХYIII веку, его «скучным и длинным» поэмам, строчки из которых одним из героев повествования с восторгом цитируются. А Бунин, погружаюший нас в своей «Балладе» в атмосферу старины и литературной сказки, – как близко он соприкасается с поэтикой ХYIII века!

Наталье Гранцевой поэмы Хераскова не кажутся ни скучными, ни длинными, она идет в глубь текста, пытаясь разобраться в его хитросплетениях и стараясь отыскать к нему «волшебный ключ». Одну из поэм Михаила Матвеевича Хераскова, знаменитую «Россиаду» (1779), к которой сам Пушкин обращался в поисках эпиграфов к «Капитанской дочке», Наталья Гранцева разобрала в предыдущей книге[1]. «Россиада» - поэма историческая, основу  ее сюжета составляет эпизод взятия Казани русским войском, в ней много реальных исторических персонажей: царь Иван Грозный, князь Андрей Курбский, татарская царица - правительница Казани Сумбека...

В новой работе Гранцева взялась за еще более сложную задачу, ибо сказочная поэма «Бахариана» (1803), ставшая предметом исследования, уже при своем появлении большого интереса у читателей не вызвала. Оно и понятно. Начинался новый век, сказочные эпические поэмы уступали место сентиментальным повестям и стихам. Правда, в начале века появилась одна сказочная поэма , всколыхнувшая читательское сообщество и вызвавшая всплеск восторга у новой и негодования у старой публики – имею в виду пушкинскую поэму «Руслан и Людмила» (1818-1820). Наталья Гранцева не без основания считает, что одним из учителей и предшественников молодого Пушкина был Херасков.

Итак, «Бахариана». Не правда ли, странное название? Но вот наткнулась у Гранцевой на одно пояснение – и все встало на свои места: «Его (Хераскова, - ИЧ) «бахарь», таким образом, является не просто забавным рассказчиком, помогающим скоротать время, а хранителем вечных истин, наставником». В самом деле, «бахарь» - однокоренное от «баять» - говорить, рассказывать. В Словаре Живого Великоросского языка Владимира Даля даются такие значения этого слова: «говорун», краснобай, рассказчик, сказочник». Действительно, поэма строится как цепь сказочных приключений некоего Неизвестного, обретающего в конце свою любовь, прекрасную Фелану.

Но интрига сохраняется до самого конца, только в самой последней, 14 главе, разъясняется, кто такой Неизвестный и называется его имя – Орион.[2] В книге Гранцевой выдвигается гипотеза, что Михаил Матвеевич Херасков в Неизвестном вывел себя, рассказывая о приключениях героя - поведал автобиографию. Вполне может быть. Мы помним, что в «Россиаде» в главе, где перед молодым Иваном Грозным открывается будущее, Херасков упомянул о себе как об авторе будущей эпопеи и кое-что рассказал из своей биографии. Вполне можно допустить, что под «ником» Неизвестный он изобразил себя – совершенно в духе сочинителей-романтиков следующей литературной формации. Другое дело, что, на мой взгляд, не стоит каждое имя и каждое событие в этой большой и многонаселенной волшебной сказке привязывать к реальным фактам биографии героя. Особенно это касается любовных перипетий. Мы не знаем, была ли у Хераскова связь с женой его первого учителя Сумарокова. Тем более, что в самой поэме Орион, обвиненный мачехой в домогательствах, абсолютно невинен, как библейский Иосиф; он убивает царицыного любовника-сокола и скрывается.

При всем том, я хорошо понимаю, насколько увлекательно находить реальные жизненные прототипы сказочным персонажам, реконструируя путь художника и восполняя лакуны биографии Михаила Хераскова, известной нам лишь в самых общих чертах.

 Еще один вопрос, затронутый Натальей Гранцевой: был ли Херасков масоном. Документов на сей счет, естественно, нет, но во всех биографических справках говорится о его предполагаемом масонстве, близости к масонам Новикову и Шварцу, авторстве известного стихотворения «Коль славен наш Господь в Сионе», положенного на музыку Бортнянским и ставшего неформальным гимном одновременно – и Российской империи, и русских масонов. Михаил Матвеевич был усердным христианином, но указывается, что это обстоятельство принадлежности к Ложе не мешало.

Не будучи специалистом,  трудно встать на ту или иную сторону в этом споре. Поветрие было повсеместным, и даже при формальной непринадлежности к учению братьев-каменщиков или близких к ним розенкрейцеров (орден розы и креста)[3], Херасков бесспорно испытывал их влияние. Об этом говорит символика его эпических поэм, особенно «Бахарианы».

Начав ее читать – а в книге Натальи Гранцевой в разделе Приложения приводятся обширные куски поэмы - я поразилась сходству ее сюжета с либретто «Волшебной флейты» (1791) Моцарта, написанного масоном Шиконедером и посвященного магистру масонской ложи фон Борну. Кстати говоря, был масоном и сам Вольфганг Амадей. Чудесные встречи, похищения, бесконечные препятствия, символические предметы, волшебные превращения на пути Неизвестного очень напоминают путешествие моцартовского принца Тамино. Оба, пройдя через испытания, через столкновения с темными силами, не только обретают жизнь и любовь, но и получают некий «философский урок». То волшебное зеркало, которое оказывается в конце поэмы в руках у Неизвестного-Ориона, имеет символическое значение:

    Нам другое зеркало дано

    Внутренне, а не внешнее,

    Истинное душ сокровище;

    То есть наша совесть чистая.

Автор создал свой особый синтетический жанр, в чем нельзя не согласиться с исследовательницей. В поэме Хераскова объединяются самые разнородные материалы - волшебная сказка, рыцарская поэма, нравоучительный роман. Есть в «Бахариане» еще один - юмористический элемент – своеобразная игра с читателем, прием, подхваченный Пушкиным в «Руслане и Людмиле». Херасков, например, предлагает «чувствительным» читателям пропустить вторую главу, третья глава имеет подзаголовок «мрачная, но надобная», а последняя сопровождается авторским пояснением: глава четырнадцатая, «которая бы должна быть первою» - в ней дается разгадка тайны Неизвестного. Эту игру с читателем в финале исследовательница отмечает особо. А у меня по поводу «переставленной» главы возникло вот какое соображение. Этот прием типично сказочный. Во многих сказках только в конце раскрывается тайна заколдованного принца или заколдованной принцессы.

У Натальи Гранцевой можно прочесть о претензиях, предъявляемых Хераскову некоторыми современными литературоведами. Так, А. В. Западов говорит о том, что поэт «не воспользовался» сокровищами фольклора и «Слова о полку Игореве». Но сказать так – значит не прочитать поэмы. Хотя «Бахариана» вышла в свет на год раньше, чем замечательный сборник русских былин и песен Кирши Данилова (1804), она содержит былинные образы. Можно ли, не зная былин, так написать о «богатырском коне»?

     (рыцарь) В поводе ведет с собой коня

    Не простого, богатырского;

    Ступит конь, земля под ним дрожит,

    Искры сыплются из глаз его,

    Из ноздрей курится дым столбом:

    Грива, как вода, волнуется,

    Хвост струями расстилается:

    Весь прибор на нем из золота...

А вот еще фольклорный кусочек:

    Заревели ветры буйные,

    Небеса, как ночь, нахмурились,

    Зашумел вдали дубовый дес:

    Тихи воды взволновалися...

И «Слово» в поэме отразилось, хотя и уподоблена Ярославна у Хераскова горлице, а не кукушке:

    Плачем, плачем Ярославна,

    Будто горлица стенящая,

    По любезном Святославиче

    Плачет, заставляя плакать нас...

В ряду Гомера и Оссиана наш автор упоминает и древнерусского Бояна из «Слова»:

    А Боян еще важнее был,

    Песнопевцем прославляемый,

    Соколам уподобляемый...

«Бахариана» отличается от той же «Россиады» чередованием разных стихотворных размеров – «народного стиха», введенного в употребление Николаем Карамзиным в его богатырской сказке «Илья Муромец» (1794), четырехстопного безрифменного и рифмованного хорея, четырехстопного ямба с самой разнообразной строфической организацией. И в этом отношении, автор безусловно новатор – тезис, неустанно провозглашаемый в книге.

Причем, местами даже не верится, что это поэт ХYIII века, так легко и свободно льется его почти пушкинский стих, четырехстопный ямб с мужскими и женскими окончаниями.

    И мифологии для нас

    Картины сказочные живы,

    Там видится Олимп – Парнас,

    Минерва, с веткою оливы;

    Из пены утренней морской

    Царица красоты родится;

    Вкушают люди век златой.

    И с агнцем хищный зверь дружится.

Кстати, о Пушкине. Исследовательница приводит примеры переклички херасковской «Россиады» и пушкинской поэмы «Руслан и Людмила», но переклички с Пушкиным в изрядном количестве встречаются и в «Бахариане». Тем более, что читателям книги сообщается, что Александр Сергеевич еще в лицейские годы прочитал сказочную поэму Хераскова. Нет сомнения, что обе поэмы Хераскова были прочитаны Пушкиным с пользой, он вырос из поэзии ХYIII века и мог бы, как Исаак Ньютон, сказать о себе, что «стоял на плечах титанов».

Вполне возможно, что сегодняшний читатель не одолеет все 14 глав поэмы. На этот случай Наталья Гранцева последовательно пересказывает все главы «Бахарианы», цитируя из них большие стихотворные отрывки. Поражает и объем работы, проделанной исследовательницей, и ее нескрываемое преклонение перед талантом героя книги. Пафос восхищения заводит далеко. Все же, наверное, не стоит прятать Державина «в тень» Хераскова, даже при том, что Гавриила Романович благоговел перед творениями старшего коллеги. На мой взгляд, и роль «ученого кота» из пушкинского «Лукоморья» Хераскову, как и любому другому поэту, не подходит. Кот у Пушкина фольклорный, проныра и хитрюга и, скорей всего, не знающий грамоте. Да и эстетически трудно себе это представить: Херасков – ученый кот, получается смешновато.

Но это мелочи; по большому счету, можно только приветствовать пафос исследовательницы, ратующей за то, чтобы сокровища, оставленные нам предшественниками, не заросли травой забвенья. В книге Натальи Гранцевой рассказано об одном из таких «неизвестных рыцарей России» - и рассказано с любовью и подлинным воодушевлением.

[1] Наталья Гранцева. Сказанья русского Гомера. Изд-во ж. НЕВА, С-П, 2012.

Ирина Чайковская. Михаил Херасков: создатель Россиады (рецензия на кн. Натальи Гранцевой), поэтический альманах СВЯЗЬ ВРЕМЕН, Сан-Хосе, 2014.

[2] В античной мифологии Орион и Арион – два разных персонажа. Поэтому нельзя сказать, несмотря на соблазн, что у царского сына Ориона было имя легендарного древнегреческого поэта, чьим именем в 1830-м году метафорически назовет себя Пушкин в стихотворении «Арион».

[3] Цели российских розенкрейцеров состояли в «всестороннем улучшении Церкви и достижении прочного благоденствия государства и отдельных лиц».

Оригинал  Слово\Word, №90 • 15.05.2016