Игорь БЕЗРУК

Всякий, кто прочтёт книгу Ирины Бауэр «Бунт угля», волен упрекнуть автора в размещении под одной обложкой совершенно разнородного жанрового материала. Тут тебе и шахтёрские мифы и легенды, и метафорическое изображение преломлённой действительности в духе Юрия Мамлеева, и мистика с чертовщинкой, и эпические вкрапления. И он будет с одной стороны прав, но с другой стороны: что вынудило автора сделать это? Желание увеличить объем книги? Расширить изобразительное пространство? Не исключаю и этих составляющих. Только есть одно «но», перечеркивающее весь скепсис такого неблагодарного (или подслеповатого) читателя: Ирина Бауэр – автор из Донецка, Донбасса, того самого, который уже столько лет стоит на развилке дорог, не зная, куда сделать следующий шаг. Не по своей вине. Мир, расколотого надвое сознания... Такова и атмосфера рассказов Ирины Бауэр, таков и её герой, невольно впутанный, вовлечённый в жестокий поединок с этим миром, с существующим сложившимся положением, до сих пор не понимающий «почему именно к нему погибель заглянула на огонёк в XXI веке?» (рассказ «Валик»), не понимающий до конца, но не сдавшийся.

«Не успокоюсь, даже если минет ещё один век, не успокоюсь, [даже] попав в мир теней» («Угольный склад на всю жизнь»), потому что даже «то, что снесено не тобой, ты обязан восстановить», «ты один раз взял лопату, тебе с нею и жить» (там же). Пусть хоть зону Глюк установят, она «не в силах уничтожить душу, наполненную гармонией» («Перманент»).

В таком свете яркими образами выступают на поверхность иные мотивы, скрепляющие разношёрстную ткань книги: мотивы войны, памяти, надежды, любви и свободы.

Война. «Снаряды, точно большие брюхатые звери, со скрежетом ложатся на землю. А потом они шрапнелью-дождём разносят весть о своём прибытии в мир живых. И тогда происходит неизбежное. Дом умирает вместе с хозяином. Но не только дом, умирают вещи, теряя прежнюю подвижность, уходят солнечные блики, пыль, выпорхнув из форточки, уже не принадлежит погрустневшим предметам. Ведь в мёртвом доме вещи не могут оставаться живыми» («Валик»).

И снова в цепь времени вмешивается абсурд: война становится повседневностью.

«По ночам Дина вела счёт миномётным снарядам, пролетающим над домом, но убеждала себя, что это всего лишь упругие каменные мячи, которыми обмениваются между собой две команды сумасшедших игроков, что это вовсе не война, а так, компьютерная программа, способная в любую минуту остановить игру» («Тянучка»).

« - И всё же, Девочка, у обстрелов есть преимущество… эра кочёвки – возобновления прежних дружеских связей» («Тянучка»).

«Мамаша Валика перед очередным обстрелом демонстрировала боевую готовность, а именно – пекла оладьи» («Валик»).

«…даже могильный холмик меня не испугает. Мы живы. Я сросся со смертью. Я овеществил смерть» («Парад»).

«Оскаленное, залитое кровью лицо егеря счастливо улыбалось первой звезде, вспыхнувшей в небе» («Егерь»).

Ирреальность происходящего пронизывает сердце и душу героя. И уже он чуть ли не себя считает виновником всего происходящего:

« - Это я виноват! Из-за меня началась война! Я что-то сделал не так!» («Три конфетки»).

И всё-таки, несмотря на сгусток платоновской безысходности, несмотря ни на что, жизнь продолжается, «трава прорастает сквозь страх» («Предистория дождя»), герои продолжают бороться, не теряют надежды: «Но мы ещё живы, мы с вами живы!» («Носатая Зоя»), потому что «К войне привыкнуть противоестественно» («Валик»).

Не стану перебирать остальные мотивы, скрепляющие книгу, читатель и сам их прочувствует, скажу отдельно о своеобразном языке автора, местами схожем с неподражаемым языком Андрея Платонова. Но каким языком иначе можно описать невыразимую картину бытия в эпицентре непрекращающейся войны?

«Истребление чувств произошло задолго до появления у меня лопаты» («Угольный склад на всю жизнь»).

«Сокращая апостольское бродяжничество точкой заземления, гладкая темнота ищет сырость подземной норы, как Стрепет ищет души горняков» («Стрепет»).

«Стремительность, с которой случайное знакомство Наташки и Андрея переросло в страстный роман, напоминала величину распространения электромагнитных волн» («Вифлеемская сосна»).

«Женщины обычно говорят с теми, кого любят на языке, лишённом смысла» («Вифлеемская сосна»).

«Как вода подчиняется дюнам, остальным жителям посёлка предписано кормить мечтами календарный ряд дней» (там же).

«Зачем вам моё имя? Я – обезличенное число, я – Инженер» («Инженер») и т.д.

Хотелось бы обратить внимание читателя и на органичное сочетание с текстом графики, выполненной мужем Ирины Бауэр, Владимиром.

И в заключение:

Фёдор Сологуб в своём предисловии ко второму изданию «Мелкого беса» писал:

«Ровна поверхность моего зеркала, и чист его состав. Многократно измеренное и тщательно проверенное, оно не имеет кривизны.

Уродливое и прекрасное отражаются в нём одинаково точно».

Слова эти несомненно могут быть отнесены и к миру, созданному Ириной Бауэр, миру, преломленному призмой её израненной души.

Я мог бы сказать читателю: «Прочтите и почувствуйте боль этой души», но скажу по-иному: «Погрузитесь в мир Ирины Бауэр и ощутите глубину её боли за всех нас, сирых и убогих, чувствующих и верящих, не теряющих надежду и память… свободных в душе божьих людей».

Игорь Бéзрук, г. Иваново (Россия), член Союза писателей России и МСП.