Марк ШАТУНОВСКИЙ


Когда я учился в школе, нам внушали, что особая ценность пушкинского «Евгения Онегина» в том, что это произведение представляет собой «энциклопедию русской жизни». Насколько помню, это выражение Белинского. Как пример особой жизненности приводились строки с облаткой, которая сохла на языке Татьяны, когда та замечталась перед тем, как наклеить ее на конверт с письмом Онегину. Мол, вот до каких мелочей нисходил великий русский поэт.

И когда сейчас я читаю стихи Родионова и Емелина, я невольно думаю, вот кайф, время учебы в школе ни для кого не проходит даром, они тоже пишут энциклопедию русской жизни. У Емелина прямо-таки репортажная актуальность. Что называется, утром в газете, вечером в куплете. А у Родионова бытовуха почище пушкинской облатки.

Всем известно, из общей массы учащихся выделяются две группы - отличники и двоечники. И все отличники в тайне мечтают когда-нибудь послать к черту все уроки и ничего не делать. А двоечники - хоть раз утереть нос отличникам и громоподобно с треском выполнить уроки на отлично. Есть еще, правда, третьи - завзятые троечники. Этим быть пай-мальчиками западло, а учиться не доставляет особого труда. И мечтают они совсем не об уроках. Впрочем, сейчас речь не об этом.

Я не знаю, как учились в школе Родионов с Емелиным. Старательно готовили домашнее задание или сбегали с занятий и ширялись в подвальном закутке возле спортзала. А, может, ни то и ни другое. Жизнь всегда сложнее классификаций и схем. Но литературные маски, которые они себе избрали и носят с несомненным успехом, позволяют заподозрить у них комплекс невыполненного домашнего задания.

Мне могут возразить, что я, мол, купился на явную подставу. Что они всего лишь косят под двоечников по жизни. Но мне почему-то кажется, что Емелин с Родионовым не хилые ребята. И если Емелин пишет:

Что сказать вам о жизни, что оказалась короткой?
В ней опущен я был и опидарасен...

то, скорее всего, сказано это не в фигуральном смысле, не чтобы только покрасоваться, а что это буквально так и было на самом деле. И если Родионов описывает смешанные пьяно-наркотические странствия по помойкам, задворкам и пригородным электричкам городского люмпена-одиночки, то он действительно и есть такая неотъемлемая фигура этих пейзажей. Это лишний раз подтверждается еще и тем, что в недавнем фильме по сценарию Юры Арабова - кстати говоря, члена нашего клуба - Родионов весьма убедительно мелькает в роли одного из типичных персонажей зашмуленной провинциальной забегаловки.

И все же маска остается маской. А маска - это всегда эпатаж, даже если она косметическая. И сколько ее ни размазывай по лицу, она всегда местами от него отшелушивается. Не готов прямо сейчас проиллюстрировать это на примере стихотворений Емелина. Я бы не преминул, но почти их не знаю. Книжки у меня нет и как назло почти месяц отрублен интернет. А вот книжка Родионова у меня есть. Незадолго до сегодняшнего заседания клуба мне подарил ее наш куратор Женя Никитин.

В этой книжке, кстати, называется она «Люди безнадежно устаревших профессий», один и тот же лирический герой в одном из стихотворений утверждает:

Я ничего не читаю не потому, что неинтересно
Просто чтение - пошлость, дурной тон и т.д.

А в другом стихотворении этот же лирический герой сравнивает себя с декабристом Кюхлей. И невольно ловишь себя на мысли, что не может тот, кто ничего не читает, прочесть Тынянова. Тем более, что есть декабристы хрестоматийнее Кюхельбекера. Какие-нибудь Пестель с Рылеевым.

А то так и видится характерная жанровая сценка. Встречаются два ничего не читающих отвязных типа. Один хвастает перед другим: «Я ничего не читаю». А тот подхватывает: «И я ничего не читаю». Тогда первый уточняет: «Разумеется, кроме «Кюхли» Тынянова». На что второй ему в унисон: «Ну «Кюхля» Тынянова - это само собой. Это самая читаемая книга после Библии».

Маска - это всегда избыточность, всегда гротеск. Она несомненное свидетельство подсознательных комплексов, от которых автор не может отделаться. Сначала не может, а потому уже не хочет. Затвердевая в маску, они становятся весьма удобной штуковиной. Прикрываясь ею, можно делать вид, что твои комплексы - это даже не комплексы вовсе, а смелые откровения.

Маска позволяет трансформировать свои недостатки в прием. Тогда все самое уродливое в тебе принимается на ура окружающими. Особенно теми, кто сам безуспешно борется с собственными комплексами. Не будь этой маски, Андрей Родионов не снялся бы в фильме такого вполне гламурного гея, как Кирилл Серебрянников. И его книжку не издала бы в своем издательстве сестра такого медийно разрекламированного миллиардера и плейбоя, как Прохоров.

Но лично мне его маска мешает. Она быстро утомляет даже не потому, что все время лезет в глаза. Средства, с помощью которых она реализована в текстах Родионова, неоправданно громоздки. В его стихах переизбыток словесного шлака. Сколько бы мне не возражали, что это прием, с помощью которого автор опрокидывает любые литературные условности, меня это не убеждает. Потому что не знающий меры прием начинает работать против самого себя.

Практически каждое его стихотворение - это занятный сюжет из синхронной нам повседневной жизни. Но при этом его авторское восприятие напоминает мне фотоаппарат со сломанным зумом. Не то, что бы зум совсем не работает, но создается такое впечатление, будто объектив выдвигается из корпуса на незначительную часть штатного рабочего хода. Этим отчасти объясняется, от чего повествование ограничивается исключительно социально-бытовой плоскостью, не проникая в смежные измерения. Кроме того создается впечатление неспособности сфокусироваться на изображаемом объекте. В кадр лезет множество посторонних захламляющих его помех. И хотя именно это преподносится как прием, ощущение неисправности объектива все равно сохраняется. Потому что в стихах Андрея Родионова для вычленения содержания из общей массы повествования надо просеять такое количество словесной трухи, что это вскоре надоедает. Так, например, в одном стихотворении, всего лишь на то, чтобы сообщить, что автор собирается рассказать историю про девушку Элизабет, ему требуются целых два вводных четверостишья:

путешествуя по заграницам,
возвращаясь к себе на яузу
историями своими страницы
заполняешь словно мюнхгаузен

чтоб поэзию, как предчувствие бед
почувствовать в моих виршах
историю девушки Элизабет
узнайте из этой книжки

И что же из этих восьми строк я узнал? Что автор съездил заграницу, живет где-то на Яузе, и, уподобляясь «мюнхгаузену», собирается рассказать историю, в которой поэзия предстанет перед нами предчувствием бед, чего, кстати сказать, я в стихотворении так и не обнаружил. На все, про все хватило бы и четырех строк. Так что еще четыре, на мой взгляд, были явно лишними. И это еще не самые многословные его стихи.

И когда в каждом новом стихотворении сталкиваешься с подобным словесным потопом, думаешь, хорошо, ты мне уже продемонстрировал, как ты херишь любые условности. Один раз продемонстрировал, другой, третий. Все, хватит, я уже это знаю, ты меня достал! И отбрасываешь книжку. Вот почему в целом прочесть книжку Родионова мне не удалось.

Мне кажется, это проблема всей современной литературы. Не в том, что ее никто не читает. А в том, что никто не читает ее сплошняком. И действительно, если алгоритм художественного приема вычисляется на раз, то зачем читать всё? На фига штудировать километражи необязательного текста?

Одна моя знакомая француженка, которая в одном парижском издательстве состоит в должности директора русской коллекции, в чьи обязанности входит продвижение на книжный рынок современной русской литературы, прямо так мне и сказала, что ни одну из продвигаемых ею книг не прочла. Прочтет пару страниц в начале и несколько страниц в самом конце, иногда еще чуть-чуть где-то посредине, и все. И исходя из этого, либо продвигает, либо нет. Главный редактор издательства «Русский Гулливер» Саша Давыдов - тоже, между прочим, член нашего клуба - говорил мне то же самое. У меня есть серьезные основания подозревать, что читатели делают точно так же. Они ведь не глупее издателей. И им еще за это не платят.

Тогда остается только пожалеть авторов. Выходит, что они проделывают сизифов труд, который на поверку никому не нужен. Разве что начать писать книги объемом в несколько страниц. По паре страниц на начало, середину и конец. Вот до чего доводят легко вычисляемые алгоритмы. Ведь смысл не в том, чтобы увековечить схематичные искажения своей психики - свою маску, своего гротескного двойника, собственную карикатуру, т.е. сотворить социально апробированный симулякр самого себя, а в том, чтобы перестать от них зависеть, т.е. как раз именно выйти за рамки схематизма. Литературная маска оказывает авторам медвежью услугу. Да, благодаря маске можно превратить свои недостатки в художественный прием и, опираясь на свои достоинства, допрыгнуть практически до потолка своих возможностей. Но прыгнуть выше головы все равно не получится. А кому охота читать тексты, в которых автор не прыгнул выше головы?

Когда-то мне представлялось, что с масками покончено. После дадаистов, футуристов и прочих разномастных авангардистов начала 20 века, когда было провозглашено, что в искусстве все дозволено и больше нет никаких запретов, казалось, маски больше без надобности. А после стихов Мандельштама или моего товарища Ивана Жданова стало совсем очевидным, что интересна не какая-либо сколь угодно хитроумная литературная маска, а сам текст, в котором каждый словесный сгусток наделен максимальной смысловой нагрузкой. Такие тесты именно интересно читать. Их читаешь по многу раз, от корки до корки, иногда возвращаясь к ним на протяжении всей жизни. Хоть, конечно, расчитывать на массового читателя тут не приходится.

И когда у других своих товарищей - Саши Еременко, Нины Искренко - я обнаружил поползновения в сторону маски, меня это неприятно разочаровало. Но эта тенденция стала нарастать все сильнее и сильнее. Особо успешно ее продвигали московские концептуалисты. И когда на их выступлениях слушателей от смеха косило в лежку, мне было не смешно, а даже немного тоскливо. Гомерический смех аудитории меня не убеждал. Мне была более чем очевидна ограниченность этого успеха. Поскольку масс-медийный потенциал всех московских концептуалистов вместе взятых был заведомо ниже, чем у какого-нибудь комика Петросяна или такого монстра масс-культуры, как телепередача «Аншлаг».

То же самое со стихами Емелина с Родионовым. Я бы не стал читать и перечитывать их от корки до корки. При этом их масс-медийный потенциал пока что заведомо ниже, чем даже у таких середнячков масс-культуры, как Минаев с Робски. Масс-медийный потенциал ниже, чем у Минаева с Робски, а смысловое поле уже, чем у Мандельштама со Ждановым. Вот и получается, ни туда, ни сюда, ни то, ни се.

Впрочем, вполне допускаю, что я безнадежно архаичен. Что я устарел и цепляюсь за представления, которые давно перестали быть актуальными. И Емелин с Родионовым еще утрут нос критикам типа меня и докажут обратное. Тот же Пушкин начинал с того, что носил маску Чайльд Гарольда. Но вскоре она усохла и осыпалась с его лица. И вполне возможно, вскоре выяснится, что у таких несомненно талантливых, недюжинных авторов, как Емелин с Родионовым, стихи не меньше пушкинских тянут на энциклопедию современной нам русской жизни. И это будет, что называется, новой экстенсивностью. Все зависит от того, что будет с их масками.

Потому что лирический герой их стихотворений - это тот самый блуждающий по помойкам и электричкам люмпен-одиночка, со всей вытекающей из его социального статуса притягательностью для современных радикальных группировок, которые пока что столь же маргинальны, как и он сам. Но только до тех пор, пока эти группировки не становятся властью. Придя к власти, они уже не только перестают быть маргинальными, но начинают тяготиться своим происхождением и, целенаправленно заботясь о подобающей власти респектабельности и представительности, изо всех сил стремятся отделаться от ошметков своего прошлого, т.е. от того самого люмпена, чьим образом когда-то вдохновлялись. Так, например, «ночью длинных ножей» эсэсовцы перебили штурмовиков, которые привели фюрера к власти и как раз состояли из люмпена, в изобилии расплодившегося аккурат во времена предыдущего глобального финансового кризиса, разразившегося в начале ХХ века. А из партии национал-социалистов был исключен автор «Хорст Весселя» - самого знакового для ранней национал-социалистической идеологии фильма. Таким образом для обоих сегодняшних авторов, на мой взгляд, самый важный вопрос - удастся ли им перерасти люмпенские предпосылки своего творчества.