Александр БАЛТИН

 
СОЛНЦЕ СЕРГЕЯ ЕСЕНИНА
Рецензия на поэму Валерия Сухова «Смерть Орфея», опубликованную в №8 за 2025 год журнала «Литературные знакомства»
Вероятно – самое родное русскому сердце поэтическое имя: самое болезненно-родное, учитывая жизнь Есенина, его захлёб, неистовство и нежность, его Чёрного человека, и крылатые созвучия таинственных (в раннюю пору – мистических) стихов… Есенин, так связанный с глубинной алхимией русской души, с величием русского дерзновения – и низиной падения же русского; Есенин контрастов, и – гармонии с природой, русского, под крестом из берёзовых досок идёт, сгибаясь, Христа, и тишины вод, и сквозной щемящей берёзовой прелести, Есенин – столь разный, что иным русским и другой поэзии не нужно…
Валерий Сухов (поэт, которому нужна, разумеется, и другая поэзия) выстраивает образ своего Есенина – именно так, предельно многогранно, разносторонне, и даже в названии сквозит мультикультурность – «Смерть Орфея»; а первая глава, наименованная «Аид», трагедию раскрывает сразу, и образ Бога, мерцающий золотистой чернотою,  подчёркивает её своею запредельной мрачностью: «Этой ночью сброшены все маски. /На снегу дозрела кровь рябин. /«Англетер» – Аид, как лес декабрьский. /Для зверей Орфей поёт один».
Лирическое напряжение песни, исполняемой Суховым, протяжной и лирической, метафизической и предельно скорбной – велико: «Молча застывает волчья стая, / Понимая: он уж не жилец. / Что же, «друг мой», знать – судьба такая: / Вьюгою завыть здесь под конец».
Снова вплетаются культурологические нити: Эвридика появляется, ибо Орфей, певец, означен в наименовании поэмы; но и смерть здесь – чисто русская, соединённая с тыщами ассоциаций: «На Руси бывает смерть такою. / Душу,  волчье солнышко, согрей, / Чтоб оплакал ночью волчьим воем / Эвридику – Родину Орфей».
Время в поэме Сухова – слоисто: своеобразный пирог бытия: не для смерти ли приготовлен? Но Есенин пел жизнь – хоть и с массою её каверз, с невероятным напряжением души, требующей выживания, и – света.  Поэма, преодолевая преграды трагедии, уходит в начало жизни Есенина, когда: «Вспоминал себя двадцатилетним. / Как читал стихи. Их слушал Блок. / Петроградом шёл к нему весенним / С замираньем сердца, видит Бог».
Бог видел… Бог – ощущение – всегда видел Есенина, сколь бы скорбную тропу не выбрал поэт, забиравшийся, поднимавшийся в такие выси.
Чёрный человек проступает: страшен, глумлив, коварен: «Блока нет и Бога нет, похоже. /Дьявол прилетает по ночам. / Корчит издевательские рожи,  / Крыльями колотит по плечам».
Есенин метался – от безверия к вере, многие его перлы свидетельствуют об этом. Чёрный человек сгущается – словно: от призрака становясь реальностью, бесы мелькают – бесы революции, разносящие реальность; всё вращается причудливым хороводом. Нечто от Босха мелькает порой в поэме Сухова; нечто… от совсем не характерного для Есенина Босха, но искажённые бесами огни именно таковы.  Мистически-русское – сказочные рыбы — проявляется: Клюев – «Вещун» — осётр. Есенин – золотая рыбка:  «Теплилась в душе, хотя и зыбко / Робкая надежда: Он спасёт. / Улыбалась золотая рыбка. / К ней заплыл в аквариум осётр».
Есенин  под видом пастушка появляется  в Петрограде. Появляется так: «Духа вы народного хотите? / Вам споёт частушки озорник… / Слушай же, лукавый мой учитель, / Как заткнёт за пояс ученик».
Длится есенинская жизнь. Пёстро-ярко, рябиново и с цветовыми гаммами павлиньего хвоста творит действо-мистерию Валерий  Сухов.  Вот  как он рисует  образ Александра Ширяевца  –  «Мужика»,  подчёркивая  контраст сияюще-аристократического «Англетера» и яловых сапог: нечто европейское сталкивается  с исконно-русским: «Ожила  в душе озябшей вера. / На него 
надеяться он мог. / Как паркет лощёный  Англетера / Заскрипел  от яловых сапог».
Появляются и друзья  и недруги Есенина, новые краски вплетаются в ткань повествования.  С Маяковским у него распря: жёлтая кофта горлана-главаря вспыхивает вызывающе ярко: «Был у жёлтой кофты цвет несносный / В жёлтый красят сумасшедший дом. / Это эпатажный Маяковский: / Молнии острот и баса гром! / С Шершеневичем они речисты. / Показной шокирует цинизм: / «Стибрили друзья-имажинисты / И штаны мои вы и цилиндр!..»
Валерий Сухов в поэме «Смерть Орфея» перетолковывает историю русской поэзии   конца 10 – начала 20-х годов ХХ века.  Вот он – свист и плеск тогдашней поэтической истории.  Раскурочивая Парнас, врываются на него имажинисты: «Такова судьба имажинистов. / Эпатажна суть их – без прикрас. / И со свистом банда скандалистов / На советский ворвалась Парнас!»
Поэт не идеализирует и имажиниста Есенина: это было бы нелепо. Он  дорог ему именно этим: контрастами своими с самым близким другом Анатолием Мариенгофом: «Тростью с маху зеркало разбито. / Чёрный человек! Да, он таков. / Друга Толю, друга Леонида,  / Позабыв, проклятых клял жидов! / Пьяного растрёпанные кудри / Стали ровный раздражать пробор… / И извёстка  с потолка запудрит / Англетера дорогой декор».
Если бы  Есенин не покончил с собой, то судьба его в конце тридцатых годов была бы такой же, как у его поэтического  наследника Павла Васильева: «Сорвана есенинская маска! / Хулиган, ухмылочку утри. / Ты смотри –
кулацкая закваска / Как заколобродила внутри. /  Тоже, жеребёнок – сосунок, / Захотел казацкой вольной — воли?» / И на казнь почётный «воронок» / Отвезёт под утро в чисто поле».
Интересно проследить за тем, как продолжается история, как ветвится поэтическая, метафизическая, небесного окраса цепь поэтических рифм  трагических судеб русских Орфеев.  Вот как автор поэмы показал её на примере гибели Николая Рубцова: «Так волчица злобно вгрызлась в глотку / В полночь у крещенской полыньи. / И чего судить – рядить без толку / Всё безумие такой любви. / Смерть Орфея разыграли в лицах. / Месяц побледнел, услышав вой! / Суждено вакханке стать убийцей / Вологодской ночью ледяной».
И орфеева трагедия, вспыхивающая в финале судьбы Бориса Рыжего логична, как высота и огромность его поэтического дара: «По лекалам вечным слава сделана. / Парки нить,  Как свитая петля. / «Смерть Поэта» – это тема смелая. / И Есенин начинал с нуля. / Так закон диктует  жизнетворчество:   Жил да был Орфей. и был таков. / Всё запиской горькою  закончится: / Всех любил поэт «без дураков». / На душе была судьбы отметина./ И оставила глубокий след. / А Орфея главная трагедия / В том, что  жил и умер, как Поэт! 
Солнце Есенина – со множественностью разнообразных лучей, истолковывается Суховым сильно и бережно, так ощущается – современный поэт почувствовал самый нерв жизни классика, и, подпитываясь от его боли и жизни, создал произведение самозабвенно-яркое, завораживающее многим. Солнце Есенина – бесконечно, жарко сияют лучи его, обжигая – но благотворно — русские души (трудно вообразить переводы Есенина на другие языки: здесь всё настолько связано с корневым русским космосом!); поэтому – после словесных аккордов, завершающих первую часть поэмы – грянут звуковые ряды второй части.
Любови самого Есенина – отдельная песнь его жизни: сколь многое определяет женщина – в бытование космического стиха… надо ли говорить? Первой в этом ряду – гражданская жена поэта Анна Изряднова: «Первая жена – жена от Бога, / Хоть и не был муж обвенчан с ней. / Так со мной и сыном жил недолго.  / Для семьи не создан ты, Сергей».
Конечно – страшно подумать: ведь его семья: звёздная, подлинная семья, отсюда черпает он созвучия, разносящиеся по Руси, отсюда идёт колоссальная энергия его, а земная семья? О, и без неё никак: ведь душа обитает в теле, а бестелесности мы, не представляя, так боимся смерти…
Поэзия – вариант преодоления оной, щит, выставленный… в данном случае гением Есенина; солнце его, истолкованное Валерием Суховым, многогранно. Вьётся своеобразно монолог Анны, включая библейские ассоциации, вьётся не уходящей, но всё равно ушедшей жизнью: «Авраам пожертвовал Исааком… / В жертву славе сам себя принёс. / Завершилась жизнь семейным крахом. / Без отца сынок один подрос. / «Не балуй ты сына». В самом деле,  / Ни за что тебя я не виню.  / Сам себя в полночном «Англетере» / Ты загнал отчаянно в петлю…»
Без личной жизни, аурой одевающей бытие поэта, нет  поэтической судьбы. Поэтому волне закономерен здесь   символический образ из блоковского  «Балаганчина»: «Балаганчик» снова вспомнив видно, / Мизансцену строит Мейерхольд.  / В «Англетер»  заходит Зинаида  / И кусает  воспалённый рот». Возникает великолепная, таинственная Райх: Зинаида, зашедшая в Англетер; возникает стремительно и страстно, бурно и ярко, закипит их роман, новым соком нальются плоды созвучий.
За ней появляется легендарная Изадора Дункан,  чья жизнь  сама требует поэмы, чьи вращения словно длятся в мистическом воздухе, чьи прыжки сочетают грацию пантеры и упругость неведомой силы. Дикий роман Есенина и Дункан, прошитый водкой, страстью золотистых лучений скреплённый, нечто достоевское вспыхивает в нём: «Бьёшь её, она же льнёт, как кошка. /А нальёшь, так выпьет весь бокал. /  Глянь, опять танцует «босоножка» / В Англетере — «Интернационал»!
Есенин – ребёнок?
Разумеется, он сохранял в себе много детского, непосредственного, чистого; возникает Надежда Вольпин, сияя уже одним своим именем: «Всё Сергею искренне простила, / Незаконной  став ему женой. / Ничего для сына не просила. / Что с ребёнка взять. Да, он такой».
Античная ассоциация слоится верёвочно-закрученным, виртуозно исполненным стихом: Галина Бениславская  – Сафо… Нет, Сапфо – прозвучит колоритней, мощно грянет словесным ударом; Есенин и сам – как персонаж античной  драмы: «Роковые начертав отметки / На коробке папирос «Сафо», /Вырвалась из жизни, как из клетки, / И «самоубилась», как Сапфо».
Мама, разумеется, кто главнее жизни. Мать. Пережившая Есенина, мать, возникавшая в его стихах классическим образцом словесной силы и высоты, мама, с ужаленным, прокалённом болью сердцем доживающая свой век: «Опоздал с тобою он проститься. / На могиле  зарыдал один…/ Буду Богоматери молиться /  За тебя, мой непутёвый сын. / На тебя была одна надёжа. /  Где Сергей? Теперь Сергея нет. / Сердцу разорваться впору тоже. /Всем живущим шлёшь ты свой привет…»
Итак – плач по Есенину, не завершающийся глобально никогда – завершён в конкретной поэме В. Сухова «Смерть Орфея». Он завершён – на высокой ноте, страстно и благородно; и образ Есенина, столь крупно выстроенный современным поэтом, словно получает дополнительные, поэтически истолкованные сияния.
 
 Александр БАЛТИН — рецензия на поэму Валерия СУХОВА «Смерть Орфея» | Информационный портал Hohlev.ru