Константин ШАКАРЯН

Что современный читатель знает об Илье Сельвинском? То, что это был один из поэтов раннесоветского периода, связанный с первыми годами истории Советской России и, конечно, с революцией. В том ряду, куда помещают Сельвинского знакомые с ним только по имени, находится ещё довольно много разномасштабных поэтов: от Багрицкого и Луговского до Светлова и Уткина. Между тем Сельвинский – как всякий подлинно большой поэт – фигура абсолютно штучная, не вписывающаяся ни в какой иной ряд, кроме первого ряда русского поэзии. «Я слишком много написал, чтобы читатель всё это мог помнить. Но, с другой стороны, я написал слишком много, чтобы об этом можно было забыть», – с лукавой афористичностью запишет Сельвинский в дневнике. Тогда же, в 1962 году, рядом с этой записью появится другая: «Я был гвоздём, который то били по шляпке, то вытаскивали клещами. Но винтиком я не был никогда». Сквозь призму двух этих высказываний можно проследить большой и многотрудный путь художника, «настоящего новатора, огромного таланта, чрезвычайно умного человека» (Д. Самойлов), поэта, о котором другой поэт, П. Антокольский, презревший обычай поэтов «в круг сойдясь, оплёвывать друг друга», однажды горячо воскликнул: «Кто из нас бывал больше, жесточе и громогласнее раскритикован и обруган, нежели он?» Поэты того времени не могли уже позволить себе роскоши «оплёвывать друг друга» – за них это делали те, о ком Илья Сельвинский написал когда-то «с последней прямотой»:

Как часто бездушные критикококки
Душат стих, как чума котят,
И под завесой густой дымагогии
В глобус Землю втиснуть хотят!

Сельвинский и был этой Землёй, планетой, не втискиваемой в глобус. Глобус мог быть советского и постсоветского производства, могли меняться идеологические оттенки, литературная ситуация... Сельвинский оставался всё тем же: неудобным, неугодным для всех режимов, не вмещающимся в любые рамки. Этот поэт всегда оказывался самой удобной мишенью для стереотипов и ярлыков. Так было в советские годы, так, увы, дело обстоит и сейчас. Вчера это были пресловутые «эстетско-субъективистские взгляды» и всяческие «неизжитые ошибки», сегодня – не менее пресловутая «советскость», понимаемая у нас обычно извращённо и пошло. Меняется идеологический фон, а замашки «бездушных критикококков» остаются прежними. 

Путь Сельвинского — не просто путь взлётов и падений, творческих удач и провалов, успеха и неуспеха у разных читательских поколений. Путь Сельвинского — путь растения, которому раз за разом предлагают пробиваться сквозь всё новый эпохальный асфальтовый покров. И он — пробивался. С трудом и потерями. И пробивается по сей день.

Пропагандой заживо зарыт,
Голос мой гудит из-под земли...

Кто же он, Илья Сельвинский?

Сельвинский – первый и главный поэт-эпик, выдвинутый XX веком русской поэзии, создатель современного повествовательного стиха, полученного из сложного прозопоэтического сплава. Не всякому крупному поэту удаётся, воплощая в стиховом звуке свою неповторимую интонацию, сделать при этом ряд новаторских открытий в самой природе отечественного стиха, расширить его ритмические горизонты, обогатить формальную палитру. Утверждение своей интонации, создание своего стиха и целой художественной системы, на основе которой может возникнуть и новое направление в поэзии, наконец, формальные открытия, отзывающиеся и через много лет в опыте новых поколений, – такую линию пути можно очертить в разговоре об очень немногих поэтах при всём богатстве на гении и таланты родной поэзии. Илья Сельвинский был одним из них.
Эпические произведения Сельвинского, его глубоко самобытные, новаторские решения едва ли не во всех крупных поэтических формах – будь то венок (корона) сонетов, эпопея, роман в стихах или трагедия,– не знают себе равных в литературе XX века, стоят особняком во всей богатейшей картине поэзии своего времени. Его стих-тактовик, вобравший в себя всё своеобразие просодий русского стиха и ставший связующим звеном между стихом былин и авангардной поэзией XX века, открывал огромные возможности как в эпосе, так и в лирике. Так, в неполных 24 года Сельвинский собирает вокруг себя группу писателей и основывает в 1923 году ЛЦК (Литературный центр конструктивистов), став его председателем и признанным лидером нового художественного направления, первого и единственного преимущественно эпического направления в русском модернизме.
Школа конструктивизма была основана на мощнейшем фундаменте – на «Улялаевщине» (1924), поэме-эпопее, сразу по выходе буквально взорвавшей современную ей литературу и по формальному своему замаху ушедшей – что хорошо видно сегодня – далеко за пределы своей эпохи и даже столетия. За ней последовал роман в стихах «Пушторг» (1927) – остросатирическое, яростно-смелое произведение, многомерное эпическое построение, захватывающее самые разные эпохальные слои и исторические параллели:
…Что будет с нашей страной?
Одним своим боком рванувшись вперёд
К светлым туманностям социализма,
Она возмутила другой стороной
Душную тьму допетровских бород,
Опричнины, местничества – и сквозь призмы
Обоих призраков не отгадать,
Куда приведёт мудрёная гать.

Такими «несвоевременными» вопросами задавался Сельвинский в своём романе, определённом в критике тех лет ни больше ни меньше, как «контрнаступление против наших позиций».

Широко прозвучала тогда же повесть в стихах «Записки поэта» (1926), каламбуры и эпиграммы из которой ушли в народ (по крайне мере – народ «литературный»), растеряв по пути, как это обычно бывает, имя автора. Достаточно привести пример «пастернакипи» и «мандельштампа»: сам Мандельштам, по воспоминаниям современников, любил повторять этот каламбур Сельвинского, и по сегодня считающийся многими чуть ли не специальным литературоведческим термином…
В конце 1920-х появляется «Командарм-2» – пьеса, в основу которой – впервые в советской драматургии! – был положен «внутрибольшевистский» конфликт – на контрасте с многочисленными пьесами, где противоборствующими сторонами привычно оказывались красные и белые. С успехом поставленный в театре Мейерхольда, «Командарм-2» – первая советская трагедия и, пожалуй, вообще одно из немногих русских драматургических произведений в прошлом веке, действительно имеющих право на столь высокую жанровую привязку. «Небывалая пьеса! Беспримерный стих! Эпоха! Рубеж!» – с такими восклицаниями, зафиксированными современником, принял великий режиссёр трагедию Сельвинского.
Сельвинский в 1920-е находится в зените таланта и славы. Уже в 1924 году Юрий Тынянов в своей знаменитой статье «Промежуток», в которой рассматривались самые значительные имена и явления в тогдашней поэзии, отмечает «новую интонацию» молодого Сельвинского – автора к тому времени считаных публикаций в периодике. Всего год спустя, в 1925-м, Виктор Шкловский пишет о «громадном» и «уже много давшем» Сельвинском. «Сельвинский изменил русский стих, – читаем в рецензии Шкловского на сборник конструктивистов «Госплан литературы». – Он нашёл в нём новый закон принуждения – темп».
А уже в 1927 году Э. Багрицкий так обозначает первый ряд современной поэзии, выделив самые насущные в ней имена:

А в походной сумке –
Спички и табак,
Тихонов,
Сельвинский,
Пастернак.

В написанной в 1930 году «Охранной грамоте» сосед Сельвинского по строке и эпохе, Пастернак, говоря о близкой ему «драматической линии» в поэзии и о поэтах, голосами которых «поколение выражало себя драматически», очерчивает другую большую тройку: Есенин, Сельвинский, Цветаева. Красноречивы здесь не только сами имена, но и отношение к ним Пастернака: известны его слова о «высшем моцартовском начале» в Есенине, равно как и безоговорочное признание любимейшей Цвeтаевoй первым поэтом современности. В письме к ней зафиксировано и одно из самых ранних высказываний Пастернака о Сельвинском — в большом контексте поэзии 1920-х годов: «Тут много способных. Талантливым считаю одного Сельвинского. Он очень настоящий, очень замечательный».

1930, 1940, 1950–1960-е годы в нашей литературе ознаменованы целым рядом выдающихся работ Сельвинского: от реквиема по тысячам погребённых фашистами в керченском рву мирных жителей «Я это видел!» до автобиографического романа «О, юность моя!», от теоретической книги «Студия стиха» до романа-эпопеи в стихах и прозе «Арктика». Отдельного упоминания заслуживает эпопея «Три богатыря» – самобытная обработка киевского цикла былин, сплавленных в единое эпическое повествование.
Особое место не только в творчестве самого поэта, но и в истории развития жанров русской литературы занимает поэтическая драматургия Сельвинского. Драматический эпос «Россия», трагедии «Командарм-2» и «Пао-Пао», комедия «Теория вузовки Лютце», драматическая поэма «Умка – Белый медведь», исторические трагедии «Рыцарь Иоанн», «Тушинский лагерь», «Орла на плече носящий», философская драма «Читая «Фауста» – вот тот поэтико-драматургический материк, который мы кратко называем театром Сельвинского.
Драматургия Сельвинского неизменно вызывала восторг у художников, связанных с театром и стихом: В. Маяковский и В. Мейерхольд, А. Таиров и М. Горький, П. Антокольский и Н. Асеев — вот далеко не полный перечень современников поэта, дававших в разные годы самую высокую оценку его работам. При этом советская партийная критика, «официальная культурная линия» в целом относилась к Сельвинскому с недоверием и воспитанной ещё в 1920-30х гг. осторожностью, что красноречивее всего отражалось на судьбе его эпических произведений – поэм и трагедий. Отдельное издание поэм Сельвинского, снабжённое внутренней рецензией известного критика А. Макарова, так и не вышло в свет. Изредка решались ставить пьесы поэта в советских театрах, мало и скупо писали о них, со скрипом печатали, часто подвергали убийственной критике — так дела обстояли с 1930-х по 1960-е, вплоть до смерти поэта (1968), а затем и в последующие годы. Театр Сельвинского поныне ждёт своего читателя и зрителя, нуждаясь сегодня в новом прочтении и понимании.
…Поэт недаром чувствовал себя «впаянным в льдину мамонтом» и айсбергом, одна седьмая которого поблескивает на поверхности, а остальное скрыто под водой. Но так же не случайно выдохнуты им на пороге седьмого десятка знаменательные строки:
Дни мои – только кануны.
Время моё – в грядущем!

«Сельвинский ещё плохо издан и потому не прочитан. О нём наговорено и написано много вздора, который не рассеян», – писал поэт и критик Лев Озеров ещё в начале 1980-х. Слова эти, увы, всё ещё не лишены горькой актуальности.

Что ж, время истинного поэта – всегда в грядущем, мы же, читатели, лишь можем помочь Грядущему поэта воплотиться в нашем времени. Более того – это наша святая обязанность. Нужно лишь «рассеять вздор», отстранить назойливую идеологозированность, отмести упрощённые схемы отношения ко всему «советскому» – и перед нами предстанет могучая фигура большого поэта, личность-легенда, богатейшее поэтическое творчество, которое с полным правом может быть названо энциклопедией русского стиха. Засияет сотнями граней одна из ярчайших звёзд в галактике русской поэзии – планета Илья Сельвинский.
Константин Шакарян

Планета Илья Сельвинский / Литературная газета (lgz.ru)