Памяти национального русского поэта
 Николая Рубцова

(Статья-повествование о жизни и творчестве замечательного русского поэта Николая Рубцова) 

Свою статью-повествование о жизни и творчестве самобытного русского поэта, Николая Михайловича Рубцова, мне хочется начать с удивительных строк Сергея Викулова, характеризующих его самородную поэзию:
«Талант – всегда чудо. И потому всегда неожиданен. Читая стихи Николая Рубцова, – пишет в предисловии к его книге «Избранное» Сергей Викулов, – невольно думаешь: как мог на этой скудной, в смысле культуры, почве, на невспаханном поле, да еще под затянувшееся ненастье вырасти и вызреть такой удивительный колос, каким предстает перед нами его поэзия… Жизнь, кажется сделала всё, чтобы убить зёрнышко его дарования еще до того, как оно даст росток».
Это могло бы произойти, если бы не целеустремленная жизнестойкость и самобытный талант, которыми природа наделила с детства Николая Рубцова, помогая ему выстоять и однажды своей пронзительной поэзией, вобравшей все оттенки земных радостей и печалей, во весь голос заявить о себе.
Не очень-то благоволила к нему судьба с самого рождения. Вспомним горестные страницы биографии будущего поэта. Его отец Михаил Андриянович Рубцов родился в 1900 году в селе Самылково, под вологодским городком Соколом. Работал в сельпо. Здесь они с женой Александрой Михайловной обзавелись старшими дочерьми – Надеждой и Галиной.
В тридцатые годы семья часто переезжает с места на место. В Емецке, где явился на свет Николай, Рубцов-старший руководил отделом рабочего снабжения здешнего леспромхоза. Затем семья переехала в Няндому, а потом в Вологду. Перед войной Михаил Андриянович был репрессирован, но через год выпущен на волю…
Едва Коле исполнилось пять лет, началась война. Отца призвали на фронт, с которого он так и не вернулся. А летом 1942 года он потерял мать: она тяжело заболела и умерла. Потрясенный смертью матери, Коля убежал в лес и пропадал там неделю. Когда вернулся, прочел сестре Галине стихи, в которых были такие строки:

Но вот наступило большое несчастье –
Мама у нас умерла.
В детдом уезжают братишки родные,
Остались мы двое с сестрой.

Наверное, этот неумелый опыт был для него первым, навеянный горестными событиями в судьбе мальчика. Позже, много лет спустя, помыкавшись на чужбине, вдали от родных мест, и вспоминая пережитое со смертью матери горе, Рубцов напишет незаживающей в сердце болью щемящие строки стихотворения «Тихая моя родина»:

Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи…
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои.
– Где же погост? Вы не видели?
Сам я найти не могу. –
Тихо ответили жители:
– Это на том берегу.
Тихо ответили жители,
Тихо проехал обоз.
Купол церковной обители
Яркой травою зарос.
...Тина теперь и болотина
Там, где купаться любил…
Тихая моя родина,
Я ничего не забыл.
…С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.

Владевшее им в ту пору чувство тоски по родному краю, не могло не вылиться в строки, ставшие для него на всю оставшуюся жизнь поэтической формулой:

Но моя родимая землица
Надо мной удерживает власть, –
Память возвращается, как птица,
В то гнездо, в котором родилась…
(«Ось»)
…………………………………………………………………………………………………… Николай Михайлович Рубцов родился 3 января 1936 года в поселке Емецк на Северной Двине, расположенном в ста пятидесяти километрах выше Архангельска.
После смерти матери, став круглым сиротой, маленький Коля Рубцов попал в детдом, а точнее сказать – в бедный сельский приют, не имевший ничего общего с современными детдомами. Приют теснился в обыкновенном для вологодской сельщины бревенчатом двухэтажном доме, какие ставили «справные», большесемейные мужики.
К этому времени дом был пуст. Здесь-то, в селе Никольском Тотемского района Вологодской области, стоящем на берегу реки Толшмы, правого притока Сухоны, среди диких лесов и болот и прошли его семь сиротских лет – с 1943 по 1950 год. Это село стало Коле Рубцову малой родиной, вошедшей в его душу, как изначальная основа.
В 1950 году, окончив семилетнюю школу, юный Рубцов отправился в Ригу:
там было море и – верх его мечтаний – мореходное училище! «Но… «мореходка» «не приняла» юного романтика, потому как к тому времени ему не исполнилось еще пятнадцати лет». (С. Викулов).
Нетрудно представить себе, какое горе пережил подросток, когда рухнула, как карточный домик, первая его радужная мечта. Позже об этом он напишет:

Как я рвался на море!
Бросил дом безрассудно
И в моряцкой конторе
Всё просился на судно.
Умолял, караулил…
Но нетрезвые, с кренцем,
Моряки хохотнули
И назвали младенцем…
(«Фиалки»)

«Вот он, одинокий, голодный, в «грязной фуфайке», свисающей с узеньких плеч, – рассказывает далее Сергей Викулов, – бредет по насыпи мола, глядит на корабли, стоящие на рейде, – такие близкие теперь, но по-прежнему недоступные. «Купите фиалки!» – плывет над волнами залива легкая игривая мелодия. Но не веселит она юношу. «Купите фиалки! Купите фиалки!» А у него на языке: «Купите фуфайку! Купите фуфайку!» Фуфайка – единственное, что он может продать, чтобы разжиться хотя бы кусочком хлеба. А ведь ему нужно раздобыть денег на обратный билет до Вологды. А от Вологды пароходом надо было добраться еще и
до Тотьмы – своего райцентра, в котором, он знал, есть лесотехнический техникум». Неудачно съездив в Ригу, где его не взяли в «мореходку», Николай после детдома поступил в Тотемский лесотехникум и проучился в нем около двух лет.
«В Тотьме, когда учился Рубцов в Лесном, – вспоминает его друг Сергей Багров в своей книге «Детские годы Коли Рубцова», – он всегда и во всём норовил быть лишь первым. Где он только себя не испытывал. На стадионе среди футболистов он торопился забить поскорее собственный гол. Носился по полю страстно, с бешеным криком… Однако гол забивали другие. И через две-три игры к футболу он окончательно охладел.
В аудиториях, на переменах среди всевозможных затей пользовалась успехом обычная схватка по-русски, когда выяснялось, кто был сильнее, и двое бойцов, жестоко обнявшись, пытались свалить друг друга… В пылу своих первых побед он был готов померяться ловкостью с каждым из всех тридцати обучавшихся в группе ребят… В те подростковые годы Коля не ведал, что самые крупные схватки его – впереди и пройдут они полем Поэзии… Однако поэт проявит бойцовский характер, выдержит всё и станет, в конце концов, тем, кем и назначено стать на роду…
Однажды, осенней порой 1950 года, – продолжает Багров, –Николай Рубцов стоял на крыльце нашего деревянного дома и, глядя на ропщущий в шёпоте чутких черемух Кореповский ров, на резвых козлят во дворе, на скамейку под окнами и белеющую дорогу, по которой тащился гнедок, везя на телеге бочку с возницей, взволнованно говорил:
– Как много здесь русского! Как я люблю эту местность! Откуда всё это? И для кого? Ты не знаешь?
– Не знаю, – ответил я.
– Значит, мне предстоит.
– Что предстоит?
Рубцов показал на двор, огород, ров и ропщущие деревья:
– Узнать: почему всё это так сильно действует на меня.
«Чтобы сойтись человеку с другим, – далее вспоминает Сергей, – нужно не только время, но и поступок, в котором бы полно раскрылась душа, обнажая, как силу свою, так и слабость. В те памятные годы, я почти ежедневно виделся с Колей Рубцовым. Рубцов выделялся своим худощаво-красивым лицом, синеватым в полоску костюмом, забиячливой дерзостью, резким движением рук, симпатичной улыбкой, игравшей в его тёмно-карих глазах горячо и искристо, как только что вспыхнувший костерок. И еще выделялся умением быть среди тех, кто делает что-то отчаянно-смелое, даже порой – запрещенное, где – молодечество, риск и особо веселая бесшабашность.
Запомнился день начала июня 1951 года, когда мы, готовясь к экзаменам, целым курсом искали пристанища, где бы нам никто не помешал. Облюбовали мы Вознесенский собор. Большинство задержалось на кровле придела. Только пятеро вместе с Рубцовым вскарабкалось выше – на крутоскатую крышу четверика, в середине которого высился каменный барабан, накрытый гигантской луковицей из бронзы. Отсюда видны три крыла монастырских келий, красневшая кирпичом крепостная стена и несколько башен с бойницами для пищалей. А дальше глазам открывались холмы с полями и деревнями, тихая Сухона с плывшей по ней вереницею барж и глядевшая сквозь густую листву деревьев, будто сама былинная Русь, пёстрокрышая Тотьма.
Конспекты, учебники, книги, – всё это лежало у нас под руками. Один лишь Рубцов был без книг и конспектов… Скинув сатиновую рубашку, лежал на железной крыше, подставив припёку голую грудь. И упорно смотрел за пределы холмов,
словно видел там позабытое время и, узнавая его, что-то неслышно шептал. Снизу
послышался крик: «Завхо-оз!» … Нижняя крыша вмиг опустела. И мы бы, возможно,
спустились за всеми вниз, да Рубцов показал рукой в сторону барабана. В трех его окнах ржавели решетки. В четвертом – пустота, куда можно войти…
– Спущайтесь! – сердито предупредил завхоз. – Не-то ряз-говяривать будете не со мной!.. Коль не слезете через минуту – директору доложу. Пущяй со
стипендии сымет! – И, грохоча сапогами, исчез.
Не повлияла угроза лишь на троих из пяти, вскарабкавшихся на крышу четверика. На церкви, кроме меня и Рубцова, осталась староста нашего курса Шилова Ия. Приподняв подол платья, Ия исчезла, ступив куда-то в пустое пространство… К счастью, увидели Ию мы не внизу, а справа, шагах в десяти, на кирпичном карнизе. Притираясь спиной к наклонной стене, она осторожной ощупкой шла по опасному кругу. Когда она вышла к окну с другой стороны, мы с Колей отчаянно покраснели. Была задета мужская честь. Девица может. А мы? Рубцов натянул на себя рубашку. Ступил решительно на карниз. Я тоже ступил. Мы двигались боком вперед. Справа налево. Наши затылки касались холодного свода. Казалось, свод нас нарочно толкал, и мы поневоле горбили спины. В эти минуты важно было привыкнуть, освоиться и не струсить. Нам хватило для этого круга. Второй круг мы шли по карнизу, как ходят по тропке, плечом повернувшись к стене, и вскоре поняли, что так ходить безопасней… Коля забрался в окно. Подождал, оседлав подоконник, когда приближусь к окну и я…
Момент, когда я споткнулся, ступив на шнурок развязавшегося ботинка, для меня был и тёмен, и непонятен. Рука машинально метнулась к окну. А там в своей белой рубашке – Рубцов. Одно я запомнил, когда выбирался на каменный подоконник, – это тревожную Колину руку. Он держал мою руку в своей с волнением человека, который отчаянно рад, что всё у нас обошлось без последствий. Уже на земле, спустившись с церкви, он посмотрел на меня искрящимися глазами и изумленно сказал: « Веселая голова»…
Сохранилась переписка поэта с Сергеем Багровым много лет спустя после их совместной учебы в лесном техникуме, опубликованная в книге Николая Рубцова
«Видения на холме», указывающая на их долгую творческую дружбу. Приведу одно из его более поздних писем.

С. П. Багрору. Август 1964 года

«Сережа, милый!.. Я очень был рад твоему приезду. Спасибо тебе, что «наш двор уединённый, пустынным снегом занесённый, твой колокольчик огласил!» (Пушкин).
Вышел 8-й номер «Октября». Там есть и мои стихи. Я уже их читал. А ты не читал? Посмотри, если найдешь как-нибудь минуту свободного времени. Сядь в кресло, закури сигару и почитай их помаленьку, балагуря о том о сём.
…Ну, будь здоров! До свидания, Сережа. Пиши. Буду ждать».
Н. Рубцов.

А вот каким запомнился Рубцов журналисту из Тотьмы В. Упадышеву, учившемуся в те годы с Николаем в техникуме. «Держался он возле взрослых и крепких ребят. Был исключительно впечатлительным, краснел, если слышал бранные слова.
Поход в кино был для нас всегда праздником. Помню, он мастерски подклеивал «контрольки» к использованным билетам, по которым сам проходил на сеанс и проводил товарищей… А потом неожиданно для всех он бросил техникум и укатил в Архангельск – искать морской доли».
А мечта о море не давала покоя. И пусть мало радости принесла ему первая встреча с ним, зато он многому научился в те дни, сделал много открытий. И нетолько географических, а и чисто житейских. А главное, испытал себя на прочность, и в душе был горд тем, что не растерялся, не распустил нюни, нашел выход из, казалось бы, безвыходного положения. Значит, нечего бояться дальних дорог!
В архангельском траловом флоте, куда обратился юный Рубцов, его определили угольщиком (подручным кочегара) на старый тральщик РТ-20, который уже проплавал 34 года. Но Николай с радостью воспринял это предложение. В одном из своих стихотворений он с гордостью и присущим только ему светлым юмором напишет об этом:

Я весь в мазуте, весь в тавоте,
Зато работаю в тралфлоте!
…Я, юный сын морских факторий,
Хочу, чтоб вечно шторм звучал,
Чтоб для отважных вечно – море,
А для уставших – свой причал..

«Команда тральщика состояла из отъявленных бичей, – рассказывает в своих воспоминаниях о Рубцове известный на Севере мореход А.П. Шильников. – В море работают, как черти, но ступят на берег – не вытащишь из кабаков. Ловили треску в Баренцевом море, рейс длился полмесяца, потом три дня в порту. Хватил я лиха с этим народом».
Так впервые в жизни побратался Николай Рубцов с морем и его тружениками – рыбаками, с их полными не только романтики, но и риска трудовыми буднями, совершенно особым бытом, традициями и обычаями. И он рисует их такими, какие они есть:

Душа матроса в городе родном
Сперва блуждает, будто бы в тумане:
Куда пойти в бушлате выходном,
Со всей тоской, с получкою в кармане?..
(«Возвращение из рейса»)

«Многие стихи из «морского» цикла написаны Рубцовым с юмором. Остроумная шутка в матросской среде высоко ценилась. Это успел он узнать с явным расчётом на матросскую аудиторию, которая не терпела (и это он тоже знал) не только лжи, но даже малейшей фальши в стихах». (С. Викулов)

Об этом красноречиво свидетельствуют строки:

... – Подумаешь рыба! –
Треске мелюзговой
Язвил я:
– Попалась уже? –
На встречные злые суда
без улова
Кричал я:
– Эй, вы! На Барже! –
(« В океане»)

В 1955 году Николая Рубцова призвали в армию. Эскадринный миноносец – мощный, красивый современный по тем временам корабль на долгих четыре года стал для него родным домом. Жизнь, как река после весеннего половодья, вошла наконец в берега. Вместе со строгим воинским уставом, боевой учебой пришли надежность и обеспеченность быта, чего он не знал, по сути с 1949 года…
«И не случайно сослуживцы запомнили матроса Рубцова и веселым, иобщительным. Запомнились им не только улыбка его, но и неразлучная с ним гармонь: играть на гармони он научился еще в детдоме». (С. Викулов)
Во время службы на корабле он продолжает писать и стихи. Но в них поначалу – угадывается не столько рубцовская интонация, рубцовский почерк, сколько вполне понятное для молодого поэта желание начать печататься. И он вскоре достигает цели: стихи его появляются в газете «На страже Заполярья». Попадают стихи молодого Рубцова в 1958 году и в сборник «На страже родины «любимой».
А в вышедшем в следующем году альманахе «Полярное сияние» его стихам было отведено целых две страницы. Конечно, молодой поэт не мог не радоваться успеху, хотя, наверное, и понимал, что в этих стихах он не был всегда самим собой, брал иногда не ту, не свою ноту…
Приближался день демобилизации. И Николай Рубцов – теперь уже не столь беззаботно, как раньше – думает о предстоящем выходе «на гражданку», о выборе жизненного пути – единственного из возможных: ведь только в этом случае жизнь обретет смысл, станет наполненной и радостной.
Сохранилось письмо, посланное им в те дни одному из самых близких друзей – Валентину Сафонову… «Скажу только, что все чаще задумываюсь, каким делом заняться в жизни. Ни черта не могу придумать! Неужели всю жизнь придется делать то, что подскажет обстановка? Но ведь только дохлая рыба (как гласит народная мудрость) плывет по течению.
О призвании поэта, как видим, здесь пока ни слова… В одном из первых писем другу после демобилизации он скажет уже более определенно: «Хочется кому-то чего-то доказать, а что доказывать и кому – не знаю. А вот мне сама жизнь давненько уже доказала необходимость иметь большую цель, к которой надо стремиться». И потому вполне можно предположить, что к моменту демобилизации он выбрал для себя эту «большую цель», которая и называлась – Поэзией.
Демобилизовавшись осенью 1959 года, Николай Рубцов решает ехать в Ленинград. Там поэты, журналы, издательства…Но где он будет там работать и жить? Однако махнул на всё рукой – поехал… Помыкавшись какое-то время, он поступил работать кочегаром на знаменитый Кировский завод за Нарвской заставой. Вот как об этом пишет сам поэт в стихотворении «В кочегарке»).
Пожилой кочегар, заметив робко открывшего дверь новичка

…Бросил лом, платком утёрся.
На меня глаза скосил:
– А тельняшка – что, для форсу? –
Иронически спросил.
Я смеюсь: – По мне для носки
Лучше вещи нету, факт!
– Флотский, значит?
– Значит, флотский.
– Что ж, неплохо, коли так!
Кочегаром, думать надо,
Ладным будешь, – произнёс.
И лопату, как награду,
Мне вручил: – Бери, матрос!

Кочегарка и копровый цех, где Рубцову пришлось работать шихтовщиком, физически не сломили в нем поставленной высокой цели. Не теряя попусту время в
эти годы, он быстро нашел дорогу в заводское литобъединение, а через него – и в редакцию многотиражки. Вскоре его стихи появились на страницах этой газеты, а осенью 1961 года и в сборнике «Первая плавка», составленном из стихов поэтов-рабочих Кировского завода.
Но рамки заводского литобъединения для него были узки. И потому он посещал одновременно более солидное литобъединение «Нарвская застава», которое давало выход уже на и на большие литературные вечера, и в журналы.
«На занятиях литобъединения Николай Рубцов слышал не одни похвалы. Его критиковали за «отрыв от жизни» (мало, дескать, стихов о рабочем классе), но в то же время кружковцы, видимо, догадывались, что перед ними поэт настоящий, поэт «милостью божьей».
Узнав, что у него лишь семилетнее образование, руководители литобъединений настойчиво советовали ему учиться, может быть, даже в литературном институте… «Хорошо бы», – думал Николай. Но для этого надо было закончить десятилетку. В 25 – 26 лет садиться снова за парту, а потом, почти в тридцать, поступать в литературный институт?.. Нет, это для него не не подходило». (С. Викулов)…
И он, навёрстывая упущенное время, сдает экзамены за десятилетку экстерном.
На творческий конкурс литинститута Николай Рубцов представил самодельную книжку «Волны и скалы». В нее вошли тридцать восемь стихотворений. Пройдя успешно творческий конкурс и став студентом Литературного института им. А.М. Горького, он ждал на занятиях и семинарах не школярских разговоров о ямбах и хореях, а откровений о жизни, о душе человеческой… И неудивительно, что ему, уже сформировавшемуся поэту с самобытным талантом, скоро стало просто скучно отсиживать часы в зачастую, полупустых аудиториях. Зато, по рассказам близких друзей-поэтов Анатолия Передреева, Станислава Куняева, Владимира Соколова, которые в то время во многом повлияли на Рубцова, читал он запоем, нередко ночи напролет… А то, совсем неожиданно, уезжал куда-нибудь – чаще в село Никольское, где прошло его детство.
Чувство кровного родства с малой родиной никогда не покидало поэта. Какой теплотой и светлой грустью веют на нас строки его стихотворения «Подорожники» :

Топ да топ от кустика до кустика –
Неплохая в жизни полоса.
Пролегла дороженька до Устюга
Через город Тотьму и леса…
Где мое приветили рождение
И трава молочная, и мёд,
Мне приятно даже мух гудение,
Муха – это тоже самолет.
Всю пройду дороженьку до Устюга
Через город Тотьму и леса,
Топ да топ от кустика до кустика –
Неплохая в жизни полоса!

«В 1964 году в творчестве Рубцова, – пишет во вступительной статье к его книге в серии «Поэтическая Россия», известный критик и литературовед Вадим Кожинов, – наступает решительный перелом. В августе в журнале «Октябрь» были напечатаны пять его стихотворений, которые не только по-настоящему ввели его в литературу, но и бесспорно свидетельствовали, что Николай Рубцов –один из самых многообещающих поэтов… В те годы мы часто с ним встречались. Он был безгранично предан поэзии. Читал Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Некрасова, Есенина с такой страстью и самозабвением, что их ритмические речи представали как реальные события его собственной жизни, как его глубочайшие радости и страдания. А когда Николай Рубцов пел свои стихи « В горнице моей светло… », « Я уеду из этой деревни… », « Потонула во тьме отдаленная пристань… » – то рождалось ощущение, что звучат не стихи, а вдруг вырвавшаяся из недр жизни стихия».
Знакомясь глубже с биографией Николая Рубцова и со статьями о нем современников, мы видим, что он был далеко не простым человеком. В нем уживались самые, казалось бы, несовместимые черты – кротость, доброта, сострадание, острая тревога – и неожиданно появлявшиеся на его челе и в глазах угрюмость и следы гнева, вызванные малейшей социальной несправедливостью. Правда, тяжелые и темные свойства его души по-настоящему развязывало вино. И Станислав Куняев в стихотворении « Памяти поэта» не скрывает от нас эту сторону его натуры:

Он был поэт, как критики твердят,
Его стихи лучились добрым светом,
Но тот, кто проникал в тяжелый взгляд,
Тот мог по праву усомниться в этом…
В его прищуре открывалась мне
Печаль по бесконечному раздолью,
По безнадёжно брошенной земле,
Ну, словом, всё, что мы зовем любовью.

В самом деле: любовь, вероятно, немыслима без тревоги, горечи, темного беспокойства, о котором говорится и в приведенных стихах.
… К сожалению, в любви поэт не был счастлив. Та, которую любил он пылкой и нежной любовью, не дождалась его, пока он скитался по морям…
Не каждая способна связать свою судьбу с человеком, душу которого постоянно сжигает творческий непокой… Не сложилась его семейная жизнь и с другой женщиной, подарившей ему дочь… Об этом « Прощальная песня», а вернее, песня разрыва его с семьей:

…Мы с тобою как разные птицы,
Что ж нам ждать на одном берегу?
Может быть, я смогу возвратиться,
Может быть, никогда не смогу…
Но однажды я вспомню про клюкву,
Про любовь твою в сером краю
И пошлю вам чудесную куклу,
Как последнюю сказку свою.
Чтобы девочка, куклу качая,
Никогда не сидела одна.
– Мама, мамочка! Кукла какая!
И мигает, и плачет она!

Поэт ни в чем не упрекает женщину, но просит в свою очередь, понять и его.
Кто ж виноват, что они оказались «разными птицами»: разные одно гнездо не вьют…
«Николай Рубцов жил трудно, даже мучительно трудно, – далее вспоминает Вадим Кожинов. – Я говорю об его внутренней, духовной жизни, хотя и внешние условия его быта складывались нелегко. В 1964 году за ряд прегрешений он был переведен на заочное отделение литинститута, что означало для него потерю постоянного пристанища и средств к существованию – пусть и очень скромных, но регулярно получаемых».
«Николай был непрост в общении, – рассказывает в своих воспоминаниях проректор Литературного института по научной и учебной работе, критик Александр Михайлов. – Это знают бывшие студенты, учившиеся с ним, и его товарищи вологжане, он сам страдал от этого, искренне раскаивался в своих проступках, снова срывался. И надо было много терпения и такта, чтобы помочь ему хотя бы удержаться в институте, не попасть в какую-нибудь скандальную историю.
Уже после защиты дипломной работы, то ли во время государственных экзаменов, то ли перед их началом, я встретил Николая во дворе института на Тверском бульваре и зазвал к себе в кабинет. Поспрашивал насчет работы, печатания и прочих дел. Отвечал Николай как-то односложно, как будто чего-то стеснялся. Разговор явно не клеился. Мы попрощались за руку, и Рубцов, как-то неловко потоптавшись на месте, словно не зная что делать дальше, повернулся ко мне и, глядя куда-то в окно, сказал глуховато:
– Вы уж меня простите за мои художества… Много я вам хлопот доставил… А институт всегда добром вспоминать буду…»
К 1964 году у него установилась связь с Вологодской писательской организацией, которая пригласила Рубцова, как земляка, на очередной семинар молодых писателей. Его стихи на этом семинаре были высоко оценены и рекомендованы Северо-Западному издательству г. Архангелька. Через год книжка в Архангельске вышла. Однако такая долгожданная, она едва ли обрадовала 29-летнего автора: ибо тонюсенькая, невзрачная, книжка не давала представления о действительных возможностях его таланта.
Через два года чрезмерная осторожность архангельских издателей была компенсирована. В 1967 году по инициативе известного русского поэта Егора Исаева была издана книга Николая Рубцова «Звезда полей, вышедшая в Москве, в «Советском писателе», которая сразу поставила его в первый ряд современной поэзии, хотя это и понимали тогда немногие.
Произвела, видимо, впечатление она и на архангельских издателей, и оно выпускает вторую, значительно более объемную книгу земляка «Душа хранит» (1969). В следующем году к эти трем сборникам присоединится и четвертый («Сосен шум»), выпущенный снова «Советским писателем» и готовится к изданию своего рода итоговый сборник «Зеленые цветы», вышедший в свет, увы, уже после гибели поэта… Книги Рубцова вызвали в то время ряд очень сочувственных, подчас даже восторженных откликов в критике. Его признание постоянно росло и расширялось. Кроме того, он, наконец, обрел свой дом в столице его родной вологодской земли. Николая поддерживали здесь друзья и соратники по литературе – Виктор Астафьев и Василий Белов, Виктор Коротаев и Александр Романов.
Зрелые стихотворения Николая Рубцова отмечены печатью подлинной народности и человечности. Поэзия Рубцова не просто говорит нечто«о народе» (а также об истории и природе), в ней как бы говорят сами народ, история, природа. Их естественные «голоса» звучат в голосе поэта иногда с залихватской удалью – и тогда картины деревенской жизни празднично встают перед глазами читателей, выливаясь у него в прекрасные – восторженные и грустные одновременно – строки:

Давно ли, гуляя, гармонь оглашала окрестность,
И сам председатель плясал, выбиваясь из сил.
И требовал выпить за доблесть в труде и за честность,
И лучшую жницу, как знамя, в руках проносил!
И быстро, как ласточка, мчался я в майском костюме
На звуки гармошки, на пенье и смех на лужке,
А мимо неслись в торопливом немолкнущем шуме
Весенние воды, и брёвна неслись по реке…
(« Я буду скакать по холмам… »

Либо в голосе поэта нарастает тревога за будущее России и не дает его неуемному сердцу покоя, – и тогда она набатом звучит в его душе, предостерегая о грядущей опасности потомков. Как это мы видим в стихотворении « Видения на холме»:

Взбегу на холм и упаду в траву.
И древностью повеет вдруг из дола!
Засвищут стрелы будто наяву,
Блеснет в глаза кривым ножом монгола!
……………………………………….
Россия, Русь! Храни себя, храни!
Смотри, опять в леса твои и долы
Со всех сторон нагрянули они,
Иных времён татары и монголы.
Они несут на флагах черный крест,
Они крестами небо закрестили,
И не леса мне видятся окрест,
А лес крестов в окрестностях Росси…

Николай Рубцов велик прежде всего проницательным видением жизни русского народа, и это подтверждается сейчас на примере гонимых бедностью стариков, бездуховности современных чиновников, простодушия и любви к родной природе, Отечеству, русской истории, детям и старикам самолучших людей страны…
Так же неподдельна и органична и другая черта поэзии Николая Рубцова – ее человечность. Он не умиляется со стороны другим человеком, наслаждаясь этим своим умилением, а дает ему войти в стих с его собственной правдой. Иллюстрацией тому служат стихи «Русский огонек», «На ночлеге», «Добрый Филя», и мн. др. Например:

Я запомнил, как диво,
Тот лесной хуторок,
Задремавший счастливо
Меж звериных дорог…
Там в избе деревянной,
Без претензий и льгот,
Так, без газа, без ванной,
Добрый Филя живет.
Филя любит скотину,
Ест любую еду,
Филя ходит в долину,
Филя дует в дуду!
Мир такой справедливый,
Даже нечего крыть…
– Филя! Что молчаливый?
– А о чем говорить?
(« Добрый Филя»)

Замечательны стихи Рубцова о животных и птицах… Олицетворяя их с людскими чертами характера, он воспроизводит всю гамму человеческих чувств в разных жизненных ситуациях, случающихся с этими бессловесными героями, – от ложной стыдливости, как это показано в стихотворении «Коза»:
:
Побежала коза в огород.
Ей навстречу попался народ.
– Как не стыдно тебе, егоза? –
И коза опустила глаза.
А когда разошелся народ,
Побежала опять в огород.

Или воспроизводит перед нами трагические картины жизни этих героев, требующих нашего сочувствия, а иногда и человеческого участия, как звучит это в стихотворениях «Вечернее происшествие», Журавли» и в цикле детских стихов, таких как «Ласточка», «Воробей», «Ворона», «Медведь» и др.
Какой пронзительной интонацией и болью наполнены строки стихотворения «Ласточка», где поэт вместе с горестной пичугой оплакивает нелепую гибель ее несмышлёныша-птенца. Такие стихи невозможно читать без слез сострадания. Это так близко людским чувствам, особенно отцовским и материнским.

Ласточка носится с криком.
Выпал птенец из гнезда.
Дети окрестные мигом
Все прибежали сюда.
Взял я осколок металла,
Вырыл могилу птенцу,
Ласточка рядом летала,
Словно не веря концу.
Долго носилась, рыдая,
Под мезонином своим…
Ласточка! Что ж ты, родная,
Плохо смотрела за ним?

Николай Рубцов принадлежал к тому поколению людей, в детских душах которых тяжелым и грозным эхом отозвалась война. Сиротство, голод, холод, тоска по родительской ласке, по домашнему уюту; потом скитания по стране, тяжелая работа наравне со и взрослыми – всё это пришлось пережить Николаю Рубцову. В таких условиях душа человека или глохнет совсем и превращается в камень, или становится болезненно чувствительной к чужому горю и страданиям, как видим мы это из строк выше названного стихотворения « Ласточка».
Что касается обустроенности быта Николая Рубцова, то, начиная с семилетнего возраста и почти до самой гибели он не знал, что такое отдельная комната, а тем более кабинет с письменным столом и книжными полками; общая комната в детдоме; тесная каюта на четверых на корабле; и снова общая комната в рабочем общежитии; а потом – крестьянская избёнка с тремя подслеповатыми оконцами по фасаду; и лишь незадолго до смерти – однокомнатная квартира в Вологде, не успевшая стать его рабочим кабинетом. Но внешние обстоятельстважизни не имели для Николая Рубцова существенного значения, и, конечно, не смогли снять или хотя бы ослабить противоречия, часто овладевавшие его душой. И нет сомнения, что гибель его не была случайной. В целом ряде стихотворений с полной ясностью выразилось доступное немногим истинным поэтам, остро ощущающим ритм своего бытия, предчувствие близкой смерти. Он даже точно предсказал это в стихотворении:

Я умру в крещенские морозы.
Я умру, когда трещат березы…

В морозную крещенскую ночь, 19 января 1971 года Николай Рубцов во время тяжкой ссоры был убит женщиной, которую собирался назвать женой.
Похоронили его на новом кладбище за городской чертой. Позже по ходатайству писателей и общественных организаций именем Николая Рубцова была названа улица в Вологде. Она такая же короткая, как и его жизнь. Одним концом упирается в улицу Гоголя – любимого писателя Николая Михайловича, – другим она выходит на реку Вологду и белокаменный храм Софии, воспетый поэтом и не единожды им посещаемый.
В родном городе Тотьме имя Николая Рубцова присвоено районной библиотеке, а на берегу Сухоны в честь него разбит парк и бескорыстными стараниями талантливого скульптора Вячеслава Михайловича Клыкова, лауреата Государственных премий СССР и РСФСР, воздвигнут памятник поэту.
Народ помнит, чтит и бережет дорогое сердцу имя…
В настоящее время опубликовано много книг, литературных статей и воспоминаний современников Рубцова о его горестных, полных страдания и лишений детских и юношеских годах… Немало литературоведческих статей и исследований посвящено творчеству Николая Рубцова учеными Института Мировой литературы при Академии РФ, а также ведущими российскими поэтами и критиками.
Давая оценку творчеству Рубцова, Вадим Кожинов писал: «Неоспоримый признак истинной поэзии – ее способность вызывать ощущение самородности, нерукотворности стиха… Лучшие стихи Николая Рубцова и обладают этим редким свойством…».

Меж болотных стволов красовался восток огнеликий…
Вот наступит октябрь – и покажутся вдруг журавли!
И разбудят меня, позовут журавлиные крики
Над моим чердаком, над болотом, забытым вдали…
Широко по Руси предназначенный срок увяданья
Возвещают они, как сказание древних страниц.
Все, что есть на душе, до конца выражает рыданье
И высокий полет этих гордых прославленных птиц.
…Вот летят, вот летят… Отворите скорее ворота!
Выходите скорей, чтоб взглянуть на любимцев своих!
Вот замолкли – и вновь сиротеют душа и природа
Оттого, что – молчи! – так никто уж не выразит их…
(«Журавли»)

Кажется нам и сегодня, по прошествии многих лет со дня написания Николаем Рубцовым этих замечательных по своей пронзительной интонации стихов, что они всегда существовали в природе до определенной поры, и только однажды поэт смог извлечь изо всей разноголосицы окружающего мира те, единственные, слова, которые и вылились в неповторимые по состоянию его души на тот час строки.
Не менее высоко отозвался о поэзии Рубцова и Виктор Коротаев. В предисловии к его книге «Видения на холме» он писал: «Воистину о нем сказаны бессмертные слова: «…Он знал одной лишь думы власть – одну – но пламенную страсть».
Уже сегодня можно с уверенностью сказать, что имя поэта прочно вошло в народное сознание. Поэтому так велик у людей интерес к поэзии Рубцова: ибо в ней всегда присутствует обаяние неповторимой личности, жизнелюбие молодости, чистота и свет истинно русского таланта.
Подтверждением тому служит большинство его удивительных по средствам художественной выразительности и пронзительной правде стихотворений, воспевающих не только самозабвенную любовь к малой родине с ее неповторимыми северными пейзажами и населяющими ее издревле самобытными по своей исконной сути людьми, но и много других стихотворений, иронически тонко подчеркивающих на протяжении всей жизни поэта его абсолютное равнодушие к неустроенности своего быта и досуга. Одним из таких ярких иронических стихотворений Николая Рубцова и является «Элегия», искрометные строки которого знает, наверное, каждый из почитателей его таланта:

…Стукну по карману – не звенит.
Стукну по другому – не слыхать.
Если только буду знаменит,
То поеду в Ялту отдыхать.

Прочитав уже после смерти поэта эти веселые строки и представив на миг за семь тысяч верст от нас воспетое в песнях: «…самое синее в мире – Черное море мое…» с его перенаселенными, как сельди в бочке, лоснящимися от экзотичного загара отдыхающими, освежающими себя дорогими искрометными напитками и дуновением прохладных зеленоватых волн – и тут же осмотрев свой скудный кошелек с полученными отпускными за год работы на Севере, я также иронично улыбнулся и, охолонувшись жарким июльским полднем в нашем бирюзово-мглистом рукотворном море, уже без снедаемой меня жажды к Югу, написал стихи, посвященные памяти Николая Рубцова, которыми, уважаемый читатель, и закончу свою статью-повествование о Великом национальном русском поэте:

ПАМЯТИ НИКОЛАЯ РУБЦОВА
Не слагал он гимн червонцам.
Что поэту кошелёк?!
В Ялте денег тех под солнцем
На неделю – крайний срок…
Не искал он праздной лени,
Счастья купленных минут:
Их дороже край олений,
Край, где радуги цветут.
Где на солнечных полянах
Паучок, забравшись в тень,
Из серебряных туманов
Тянет нить в осенний день…
Там, в избушке, у оконца,
Когда день лучи гасил,
Он писал стихи о солнце,
Пел о северной Руси…
В те края не за калымом
Средь седых полярных мхов
Брёл поэт, пропахший дымом
И охрипший от стихов.

Владимир КОРНИЛОВ – член Союза писателей России, член Союза журналистов России и член Международной Гильдии Писателей