Иза КРЕСИКОВА

В прологе к своей работе «Два петербургских поэта», опубликованной в научно-культурологическом сетевом журнале «Релга» (2014, №2), а затем в сборнике исследовательских работ «Духовной жаждою томимы», изданном в Тайбэе (Тайвань), я написала:

«Петербург. Петербургские повести. Петербургская поэзия. Такое определение литературных произведений возникло еще в девятнадцатом веке. Оно связано не только с местом создания их – по названию города. Какая-то особая аура проникала в тексты и придавала им мрачноватое или таинственное звучание. Дух города, строгого и стройного, по Пушкину, страшного и черного, по Блоку, и «проклятой ошибки» по И.Анненскому, жил в строчках стихотворений петербургских поэтов. Он ощущался чутким слухом и шестым чувством каждого, прикоснувшегося к стихам. Это и есть феномен петербургскости».

В первой половине XX века наличие такого феномена в стихах петербургских поэтов было заметно ощутимее, чем в более поздние годы. А упомянутые Пушкин, Блок и Анненский едва ли не самый яркий пример диапазона феноменальных качеств. Вообще петербургскость создавалась отражением теми или иными поэтами истории города непростой судьбы, текущей в нём жизни, и описанием суровой красоты его «лица». А за лицом города – многообразия внутреннего глубокого смысла этой красоты.

Размышляя обо всём этом, я под «прицелом» феномена петербургскости обращаюсь теперь, в данном эссе, прежде всего к творчеству нынешнего первого поэта Петербурга Александра Кушнера (его первое место признаётся многими ценителями поэзии). Я не уделила достаточного внимания этому явлению в его стихах ранее – хорошие петербургские стихи меня покорили, и я не углубилась в них.    

Но по прошествии ряда лет, перечитывая Кушнера, я обратила внимание на то, что чудесная, лёгкая и в то же время вмещающая богатство различных направлений человеческой культуры поэзия Кушнера не несёт в себе отчётливых, а сказав точнее, даже заметных признаков феномена петербургскости. В то же время в стихах Кушнера так замечательно, непринуждённо предстают многочисленные реалии города. Его архитектурные изыски и городские пейзажи, увиденные нежными, любящими глазами. Да нужно ли идти против своих аналитических выводов и своих уверенных эмоциональных и умственных приятий кушнеровского, прекрасного по содержанию и звучанию стиха?

Но пристальное внимание к любимым стихам поколебало в чем-то не моё восхищение его талантливой поэтической речью, а мою уверенность в наличии, как необходимости, этой детали – феномена петербургкости в петербургском стихе.

В раздумьях вспоминаю свой опыт отказа от собственного объяснения литературного факта и замены его новой концепцией. Это произошло со стихотворением Пушкина «Пророк». Работая над своими статьями о Пушкине, я присоединилась к шеренге исследователей, разгадывающих таинственную последнюю строку «Пророка» – «Глаголом жги сердца людей». Каким глаголом? В чём он заключался? Почему должен жечь сердца? И я согласилась с литературными исследователями в том, что, вероятнее всего, «глагол» должен будить человеческую совесть. Ибо от неё многое зависит в поведении человека (в книге «Пророк и Сивилла», 2003). Но через несколько лет у меня созрело совсем другое, вполне мотивированное объяснение этой строки. Тогда я написала новую работу об отказе от прежнего своего взгляда и об обретении новой мотивированной версии в объяснении последней загадочной строки стихотворения Пушкина «Пророк» («Релга» 2013, №12), а затем в книге «Духовной жаждою томимы» (2014) рядом с первой версией – чтобы видны были пути творческой мысли. Осмелевшая после опыта с пушкинской строкой, я ещё и ещё раз задумалась над кушнеровскими стихами. А они отражают множество предметов быта, декора повседневной жизни, исторических и литературных фактов. Его стихи «живут» очень активной жизнью. Любознательному есть чем «поживиться», кроме самой мелодии стиха. Вот, например, его мысли о бессмертии:

 Бессмертие – это когда за столом разговор 

 О ком-то заводят, и строчкой его дорожат,

 И жалость лелеют, и жаркий шевелят позор,

 И ложечкой чайной притушенный ад ворошат. 

Вместо рассуждений о вечности, вечном духе, славе, памяти – за столом в думах чайной ложечкой «ад ворошат»! Много в таких думах сокрыто… Или – из другого стихотворения:

 В детстве лишь, помнится, были такие снега.

 Скоро останется колышек шпиля от нас,

 Чтобы Мюнхаузен, едущий издалека,

 К острому шпилю коня привязал ещё раз. 

 Снег в Петербурге – это воспоминание о детстве. Когда же Кушнер смотрит на картину Мане «Завтрак на траве», он пишет:

 Потому что завтрак продолжается

 Вместе с поцелуями и смехом,

 И всё это где-то отражается

 В небесах каким-то вечным эхом.

Смех, поцелуи. Небеса. Эхо в небесах. Кушнеровская лёгкость стиха и – жизнь на картине сливается с всеобщей жизнью. Эпиграф, взятый мною к этому тексту, имеет прямое отношение к Кушнеру. О смерти Кушнер говорит только в связи с жизнью – это понятно, но жизнь в его стихах торжествует, а смерть, хотя и неминуема, – случается. Они – жизнь и смерть – «единая двойчатка», но даже «На смертном камне мир живой запечатлен». Это о надписях на могильных плитах.

Предпочитаемая мною всем другим книжкам Кушнера – «Таврический сад» (1984). Именно в ней ясно проступает торжество жизни над смертью. И этот благостный мотив звучит в каждом разделе книжки. Мне не хочется закрывать книжку. Я не разлюбила Кушнера. Но мои думы о зыбкости феномена петербургскости (если он вообще присутствует) в его стихах не отступают от меня.

Иногда, читая Кушнера, мне кажется, что я держу в руках книгу кого-то из классиков XIX века, но я тут же спохватываюсь: построение фраз совсем другое. И интонация – она никак в стихе не обозначена, но часто читающий стихи её улавливает сразу. И я восклицаю, молча: это же Кушнер!

 Не о том говорят, прибегая к внушительным жестам,

 Убеждают, клянут, прежде камешки выплюнув наземь.

 Лишь поэзия, временем огорчены или местом,

 Под шумок уверяет, что мир этот втайне прекрасен!

Тот, кто знаком с Демосфеном из Древней истории, улыбнется, а кто не знаком, захочет узнать – что за камешки? Какие камешки – выплюнуть? Так построена вся поэзия Кушнера. Ритмика стиха долго не отпускает. Мир действительно прекрасен. Где-то есть в нём и феномен петербургскости, и тени, и сени… Но не в кушнеровском стихе!

Все книги Кушнера, выходившие с небольшими интервалами – в несколько лет, – всегда выходили впервые в Петербурге. В каждой есть петербургские приметы. Упоминания то реки, то сада, то улицы, то мелькнет тень архитектурного великолепия – как чего-то родного, неотделимого от повседневности. Но не в таких деталях главная прелесть и важность, и ценность кушнеровской поэзии.

Благодаря заключенной в стихах музыке, с индивидуальным, присущим только Кушнеру звучанием, я называю стихи Кушнера «сонатами», «элегиями», «ноктюрнами…

Аура умиротворенности простирается над всей его поэзией. Никаких страстей, столкновений, бурь плещущих, выходящих из берегов чувств. Размышления плавны, гармоничны. Кушнер в стихах то между строк, то прямо и открыто говорит о себе. И из того, что он нам доверяет, видно, что его ровная, без драм и перепадов настроения поэтическая речь – не только от природного бесконфликтного характера. Она ещё выпестована достаточной силы волей – поэт умеет заставить себя быть спокойным, сдержанным и не лезть в стихотворную драку по поводу чего бы то ни было. Поэтому политические и социальные темы в кушнеровских стихах почти отсутствуют. Появившись вдруг, они воспринимаются какими-то насильственными, искусственными строчками посреди красивого естественной красотой и музыкой стихотворения. Но бывают замечательные исключения. Например, строки о Крыме, подводящие итог чувствованиям россиян при возвращении Крыма в родное лоно:

 Смотри: на нас глядит Потёмкин

 В саду Таврическом сквозь ветки.

 Когда бы мы ему сказали,

 Что Крым, как шляпу, потеряли,

 И Крым плывет под желтым флагом,

 Он отвернулся бы в печали,

 Пришел бы в ярость – и заплакал.

Сколько должно быть запрятанной в «кладовых» сознания талантливости, чтобы так насмешливо, иронично, а вместе с тем остроумно и правдиво отразить в стихе политический факт. Обращение к таким фактам редки, они ему нелюбезны. Не согласуются с его ментальностью.

Благостное, умиротворяющее звучание стиха возникло у Кушнера уже при первых публикациях. Нет, не возникло – Кушнер привил такой стиль своим стихам сам, своей волей. Давно Кушнер сказал, что:

 Когда я мрачен или весел,

 Я ничего не напишу.

 Своим душевным равновесьем,

 Признаться стыдно, дорожу…

 Пусть тот, кто думает иначе,

 К столу бежит, а не идёт,

 И там безумствует и плачет,

 И на себе рубашку рвёт.

И то, что он писал, никогда не становилось унылым, хотя размышления толпились обо всём на свете… В 1988 году в его книге «Живая изгородь» есть такие строки:

 Тот, кому только мрак по нутру,

 Недоволен моими стихами,

 Справедливо считая, что в них

 Не хватает трагической коды.

 Но не хочет, упорствуя, стих

 От своей отказаться природы. 

И в восемнадцатой книге своей «Вечерний свет» Александр Кушнер пишет нечто, ещё более категорически утверждающее приоритет спокойствия в противовес серьёзным словесным войнам:

 Но вечный бой, и гнев, и взвинченность

 Ведут к такой большой беде,

 Что лучше слабость, половинчатость,

 Несоответствие мечте. 

Поэт вступал в контакт с образами далёких греческих мифов и с римскими лириками, которых очень ценил, брал у них уроки. Думая о чистоте и правде того, что он пишет, сказал:

 Но лгать и впрямь нельзя, и кое-как

 Сказать нельзя – на том конце цепочки

 Нас не простят укутанный во мрак

 Гомер, Алкей, Катулл, Гораций Флакк,

 Расслышать нас встающий на носочки.

Да, но где же феномен петербургскости? Не пугающие видения Иннокентия Анненского, конечно, не строгие слова Пушкина и черные краски Блока… Но всё же, где суровость, камень чёрный – гранитные камни с их тенью на поэзии, что зовётся петербургской? Камень белый – мрамор с отсутствием теплоты? Пусть стройность и строгость города, но при этом – мрачный дух, витающий над ним, прилетев из далёкого и недалёкого прошлого?! Где деловитость жизни иссушающая, а значит и поэзии, холодная, как непрогретый солнцем камень, – где всё это в книгах Кушнера?

Все эти приметы, характеристики далеки от кушнеровского стиха. Не видится, не слышится в этом стихе признанного в литературе «феномена петербургскости»!

Феномена «петербугской поэзии». Может быть, ныне нет его вовсе?

Но есть личный феномен петербургского поэта Александра Кушнера – феномен жизнелюбия, светящийся радушием и благостью к многоликой жизни. Он раскинул свою сень над его поэзией, и она обладает всеми качествами кушнеровского феномена, вбирая все его интеллектуально-эмоциональные богатства.

Да простит меня читатель за столь неожиданный вывод на основании рассказанного в приведённом эссе. Да простит мне Александр Семёнович Кушнер мои вольные суждения о его взаимоотношениях с феноменом петербургскости! Я поняла, что человеческая и творческая природа поэта Кушнера очень далека от суровой и холодной сени витающего над его городом тёмного духа пустынных времён. Ещё – она, эта природа, умеет вобрать в себя трагичность всех более поздних времён родного города и погрузить её в глубину своей структуры. Там происходит что-то тайное, и в мир являются книги светлых стихотворных сонат и элегий – сей личный феномен Александра Кушнера в его неустанной и плодотворной работе… А вдохновение? Вдохновение и равновесие совместимы? Не может быть! Но у Кушнера они совмещаются и, как противоположные явления, гасят друг друга. Зарождающийся феномен петербургскости растворяется в этом кипении и исчезает. Остаётся личный кушнеровский феномен, полный света.

<!-- Double separator -->