Ольга Седакова

Поэзия, разум и мудрость:
 мысль Александра Пушкина

***
 В настоящее время права на публикацию принадлежат издательству "Русский фонд содействия образованию и науке". Полностью работу можно найти в издании "Четыре тома. Т.III. Poetica" (2010).

***
 Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать.

Что и составляет величие
человека, ежели не мысль?
Да будет же мысль свободна,
 как должен быть свободен человек.
А.С.Пушкин
Есть соединение двух слов, которое обыкновенно понимают как антитезу: поэзия и правда. Так называется знаменитая книга Гете, его автобиографические записки – но заметим, что Гете при этом явно не имел в виду ни антитезы, ни тем более антиномии; он простодушно излагал историю собственных сочинений и обстоятельства, в которых это происходило. Для статистического человека Нового времени поэзия и правда – безусловно, антонимы. Правда для него прозаична.

Смысл этой антитезы может быть выражен и так: искусство и совесть (я имею в виду прежде всего известный очерк Марины Цветаевой «Искусство при свете совести»). На очной ставке с «действительностью», «правдой», «совестью» обнаруживается, что большая, огромная часть «искусства» такого освещения не выдерживает. Поэзия в таком случае создается и действует в нас при потушенном свете совести, в стороне от правды, вдали от действительности – в «своем мире», который теперешними словами можно назвать виртуальной действительностью, или чисто языковой деятельностью, а традиционными словами – игрой воображения, мечтой или сном.

Я не буду пока оспоривать этих противопоставлений. Для этого нужно было бы разбираться в том, каким жестоким, узким и наглухо замкнутым оказалось представление «правды», «действительности», чтобы поэзия предстала чем-то совершенно не совместимым с ним. Замечу только, что на месте «поэзии» в этих парах вполне может оказаться и «религия»: религия и правда, религия и совесть – и эти пары будут поняты как не менее антитетические. В современном атеизме (или агностицизме), вероятно, противопоставление религии правде и совести актуальнее, чем старая антитеза религия и наука (кстати, это противопоставление науке также объединяет поэзию и религию). Историк культуры знает, что в другие эпохи истина, правда (и та ее часть, которая соотносится с позднейшей наукой, правом и т.д.) ни в какой другой форме, кроме как в поэтической, не воплощалась. Но мы принадлежим цивилизации, уже давно и радикально разделившей эти области.

Не менее антитетичным выглядит и другое сочетание двух слов: поэзия и разум. Эта антитеза древнее первой, и не на кого другого, как на Платона, обычно ссылаются, рассуждая о поэтическом неистовстве или безумии (mania), о том, что человек здравомыслящий, владеющий собой и отдающий себе отчет в том, что делает, напрасно будет подражать безумцам и ничего истинно поэтического не создаст. И здесь вновь трудно удержаться от параллели, которую мы уже начали проводить: трудно не вспомнить апостольские слова о безумии веры (1 Кор. 2,14). Те же самые «действительность» и «разумность», которые исключают поэзию, исключают и веру.

С общей предпосылкой о фундаментальной иррациональности и имморализме поэзии, вероятно, связана одна из самых постоянных тем последних десятилетий: невозможность поэзии после Аушвица. Происходящее слишком серьезно, чтобы допустить безответственный экстаз. Но если думать до конца, то под тяжестью такого происходящего должна рухнуть не только поэзия, но еще раньше ее – разум и мораль, которым она противопоставляется.

Если рациональность и нравственность понимать так бедно и плоско, как это, к сожалению, принято в современном «Словаре прописных истин», то спорить с тем, что поэзия с ними плохо совместима, не приходится. Да, от этих понятийных чучел ее в самом деле отличает известное безумие: мягче – и, тем самым, точнее – говоря, самозабвение и забвение мира, то есть открытость совершенно новому – неизвестному и неоцененному, с тем риском, который от этого неотделим. И это «безумие» отличает поэзию от рациональности и морализма таким образом, что не они, а именно она, поэзия, соприкасается с областью мудрости. «Твои стихи ... слишком умны. – А поэзия, прости Господи, должна быть глуповата», написал Пушкин другу-стихотворцу и не дописал: «и мудра», или даже так: «потому что она мудра».

О безумной мудрости поэзии можно было бы говорить на примере стихов откровенно экстатических, записанных «с голоса», выходящих за границы прозаического сознания и знакомого, узнаваемого облика мира –таких, как у позднего Мандельштама или Пауля Целана. Но еще интереснее, мне кажется, обдумать тот случай, где эта стихия поэтического почти невидима, совсем прозрачна – и ее странная или «тайная»2 мудрость чрезвычайно близко подходит к простой разумности и прозаической правде. Таков случай Пушкина, нашего «поэта поэтов» и, по словам императора Николая I, «умнейшего человека России».

Пушкин, занимающий в русской истории совершенно особое место, до нынешних дней не вошел в мировую литературу, как вошли в нее Лев Толстой или Достоевский, или поэты XX века, Мандельштам, Ахматова, Пастернак, или русские религиозные мыслители – все те, кто видели в Пушкине высшее проявление русского гения. Для всех них он был некоторой полнотой красоты и правды, по отношению к которой собственный труд они оценивали как частичный и в каком-то смысле герменевтический, как род толкования Пушкина. С.Л.Франк: «История ...русских заблуждений изучена гораздо более основательно, чем история русской здравой мысли, воплощенной прежде всего в Пушкине». Для нашего размышления важно то, что это, пушкинское здравомыслие – здравомыслие поэтическое. О некоторых его свойствах я и хочу говорить, представляя при этом, что говорю почтенным слушателям о почти неизвестном им авторе.

Трудность состоит и в том, что ум Пушкина, его мысли, его вера, наконец, прежде всего выражаются в форме его созданий (и часто только в ней) – и поэтому утрата формы, неизбежная при переводе на другой язык, для пушкинских сочинений становится фатальной. Нам здесь не удастся говорить о форме, то есть нам придется попытаться эксплицировать то, что сам Пушкин целомудренно оставляет имплицитным. В этих своих молчаниях и паузах он совершенно уникален в русской словесности, нередко избыточно и горячечно говорливой. Уместное молчание – одна из важнейших черт мудрости в понимании Пушкина. Он сочувственно цитирует народную поговорку: «Делать нечего, так и говорить нечего». Мы часто поступаем прямо наоборот: именно там, где «делать нечего», нам особенно хочется поговорить.

«Договаривая» за Пушкина, однако, постараемся не перейти ту черту, за которой располагается то, что он назвал бы глупостью, – то есть не впасть в неумеренные обобщения, декларации, патетику, нравоучительность на месте мысли. Ибо мысль у Пушкина – не работа с некоторым предметным содержанием, а особого рода состояние жизни.

Пушкин – человек своего времени, «нового», «просвещенного века», послепросвещенческой эпохи, скептической и рационалистской. Байроновский период, как понимал Пушкин, был еще одним шагом в этом последовательном отсечении «прекрасных иллюзий» (путь, который и в наши дни продолжает «демифологизация» и «деструктивизм»). Пушкин – ранний и увлеченный читатель скептиков, насмешников и пессимистических моралистов вроде Вольтера и Ларошфуко. Глупость и ум в этом умонастроении – едва ли не центральная тема. Глупость и ум в определенном отношении – центральная тема Пушкина. Финальная строка его стихотворного завещания, обращение к Музе, звучит так:

И не оспоривай глупца.

А смерть и предрассуждение (то есть, недомыслие) в его ранних стихах едва ли не уравнены:

В страну, где смерти нет, где нет предрассуждений,
 Где мысль одна плывет в небесной чистоте.

«Современный человек» понимал себя тогда (как понимает и теперь) прежде всего как просвещенное и мыслящее существо и в этом видел свое превосходство над «простодушной стариной». Мыслить значило уметь посмотреть на вещи (в том числе и на себя) отстраненно («метафизически», на языке времени), критично, не принимая ничего на веру, но сохраняя постоянную дистанцию. В этом смысле думает о «мыслящем человеке» пушкинский герой, Онегин:

Кто жил и мыслил, тот не может
 В душе не презирать людей.

Глупость здесь понимается достаточно определенно (заметим, что это бытовое представление о глупости остается тем же и в наши дни): это прежде всего наивность, идеализм, неискушенность. Отсутствие навыка рефлексии; отсутствие травматического опыта,

Ума холодных наблюдений
 И сердца горестных замет.

Умным в таком случае можно назвать того, кто уже знает, что все в нашем мире обстоит чрезвычайно плохо, что это и есть последняя правда, а все хорошее и высокое только «кажется» – и кто согласился на это как на нормальный ход вещей. «Современный человек» знает, что люди не ангелы (довольно мягкая формулировка этой антропологии) и их не исправишь («Наши добродетели суть замаскированные пороки», Ларошфуко).

Чтобы представить себе всю разницу времен, Нового и традиционного, вспомним, что у Данте дело обстоит прямо наоборот: пороки и грехи в его трактовке – только неправильное употребление все той же любви, которая движет творением. Порок в его этической системе – это, так сказать, гримаса или гротеск любви: любовь, которая ошиблась в выборе своего предмета, в своей мере и т. п. Ошиблась же она потому, что утратила «благо разума», il ben dell’inteletto.

1 Доклад на Международном Симпозиуме «София: русская идея, идея Европы», Рим, 14–18 ноября 2002.

2 «Тайный» – и в том числе в его старом церковнославянском значении (таинственный) – один из любимых эпитетов Пушкина. Связь его с областью поэзии постоянна: цветы поэзии – «тайные цветы» («Люблю ваш сумрак неизвестный И ваши тайные цветы...»), Муза – «дева тайная» («Прилежно я внимал урокам девы тайной»), стихи – «тайные» («И тайные стихи обдумывать люблю»), свобода поэта – «тайная (таинственная) свобода» («Любовь и тайная свобода Внушали сердцу гимн простой»).

  olgasedakova.com