Михаил Блехман
Разговор с читателем
Насколько я понимаю, уважаемый читатель, вы хотите поговорить со мной о ЛИТЕРАТУРЕ. Спасибо вам за доверие. Взваливаю на себя эту ответственность, хотя совершенно не уверен в том, что имею такое право. Но вы же в любой момент можете прервать нашу беседу, и это меня успокаивает — хотя и огорчает... Мы с вами будем говорить о некоторых основах постмодернизма. Экспрессивную окраску этого термина, ассоциируемого в России с Пелевиным и Сорокиным (возможно, также с Минаевым) и (потому?) синонимичного маниакальной и бездарной зацикленности на самом себе, обсуждать не стану ввиду, как мне думается, беспредметности такого обсуждения. Как говаривал один учёный-лингвист, тезаурусы референта и отправителя должны совпадать, а то не удастся договориться. Некоторые из моих рассказов написаны именно в стиле (духе, идеологии, философии) постмодернизма, поэтому нам с вами удастся понять друг друга, если мы приложим соответствующие усилия, да и грешно было бы не понять, — кто же, скажите на милость, если не мы, поймёт нас самих и наших единомышленников?
1. Одна из ключевых идей постмодернизма — невозможность однозначного ответа на философские, да и вообще, пользуясь термином моего друга по переписке Ивана Зорина, бытийные вопросы. А значит, любую постмодернистскую вещь можно — да и неизбежно необходимо, — понять по-разному, даже иногда очень по-разному. Но такую неоднозначность нужно учитывать — как при написании, так и, что ничуть не легче, — при чтении.
2. Ещё одна ключевая идея постмодернизма — нестандартная, нетрадиционная образность, — но не «высосанная из пальца», т.е. не образ ради образа, так что и образа-то, по сути, нет, а — необходимая, такая, без которой не обойтись — ни автору, ни читателю. Вот вам примеры. Мандельштам говорит: «в комнате, как прялка, стоит тишина». Писатель, сказав это, надеется на читателя, верит в него, в его желание (а значит, и способность) понять, а ещё лучше — почувствовать. Потому что ведь читателю нелегко — он возьмёт, да и попробует представить себе прялку, да и пожмёт плечами, — к чему, мол, эти выкрутасы? И снова пожмёт плечами — услышав, что «на изумлённой крутизне я слышу грифельные визги». А «ночь-коршунница» — ну, зачем, скажите вы мне, выдумывать и стараться выглядеть умником? А вот ещё: Цветаева не называет того, кто «с Иаковом стоял в ночи», — она очень надеется на нас, на то, что мы захотим постараться понять, кто имеется в виду. И честное слово — оказывается, что понять ничуть не проще, чем сочинить, а бывает, что и сложнее. Но вот как только мы сами с собой договоримся, что образы автора постмодерниста нужно стараться понимать, а не хихикать, не самовозвышаться в своём нежелании думать, не ставить клейма и не раздражаться. И буквы несут разный цвет, и слова. Но раскрасить их — бесполезно (это я уже от себя добавлю, да Вы и согласитесь), потому что если слово — самим собою — не будит краски — неважно, какие именно, — главное, чтобы оно именно будило краски, — то сколько ни раскрашивай, всё впустую. Тогда, прочитав у другого автора (не уровня Мандельштама, естественно, но пишущего в той же системе координат), что фонарь был золотисто-фиолетовым, читатель-единомышленник не станет снисходительно говорить нечто вроде «Ну как такое может быть? Да я и представить-то такого не могу, хи-хи-с»), а постарается поработать и понять. Причин же непонимания может быть две: или автор написал плохо (вполне возможно такое — постмодернизм сам по себе не защищает от отсутствия писательского таланта), или читатель плохо прочитал (т.е. у него отсутствует читательский талант). Но если талант есть — а у вас, думаю, есть, — всё получится, талант выручит!
3. А что может обидеть постмодерниста? Критика? Жёсткая критика? Критика, не оставляющая камня на камне, пепла на пепле? Конечно же, нет! Совсем даже наоборот: если большинство не будет ругать, не будет говорить «вычурно», «неестественно» и т.п., — обесценится оценка меньшинства. При этом я отношусь к большинству ничуть не хуже, чем к меньшинству, я совершенно искренне уважаю все вкусы. Вон — почитайте мои «Мелькадрики», это подтверждение. Слово «меньшинство» я употребил не как синоним «элиты» (терпеть не могу таких определений), а просто — и только — как совершенно рабочий термин. Скажем, моя любимейшая Агата Кристи — для большинства, и для меня в том числе. А мой любимейший Блок с поэмой «Двенадцать» — для меньшинства. Ну и что: меньшинство «хуже» большинства, или «лучше»? Что же тогда всё-таки может обидеть постмодерниста? А вот что: нежелание быть понятым, проявляемое потенциальным собратом (или «со-сестрой»). Иными словами, не профессиональный, а любительский подход читателя к выполнению своих обязанностей. И вместо: «Мне непонятно, давайте разберёмся, чья в этом вина — моя или рассказа?», слышится что-то вроде вальяжного «повторы утомляют» и — ещё хуже — «не представляю себе золотисто-фиолетового цвета», с явно недосказанным: «поскольку не представляю я, то такого и быть не может, явно талантом Бог обделил. Обделил автора, естественно, не читателя». Так ведь, потенциальному единомышленнику — на то он и единомышленник — «по долгу службы» полагается именно представить, поработать, понять. Быть не меньшим тружеником, чем автор. Не старайтесь упростить свою сложную задачу, не баррикадируйтесь шаблонами вроде «Все вокруг одинаковые», «Никому правду сказать нельзя», «Все чуть против шёрстки — обижаются». Давайте разговаривать в терминах нашего постмодернизма. А шаблоны оставим тем, у кого, кроме них, к сожалению, ничего больше нет.
4.Теперь поговорим о том, что значит понять литературное произведение. Итак, мы остановились на том, что вещи зачастую допускают неоднозначную трактовку. Больше того, понимание - то есть, вообще говоря, именно трактовка, произведения приходят к читателю после непервого прочтения. Вот вам пример: прочитав рассказ Борхеса «Юг» в первый раз, я воспринял эту вещь как снисходительное эстетствование интеллектуала, недолюбливающего «толпу» и меня в том числе. Второе прочтение заставило начать задумываться. А третье - открыло глаза, и мы с покойным маэстро подружились - как младший со старшим. Говоря о рассказе «Юг», хочу добавить, что по сей день учёные спорят, погиб герой в конце рассказа или остался жив. Вот вам и однозначная трактовка! А знаете, что ответил Борхес, когда его спросили, так всё-таки что же было в конце? Он сказал: «Я не знаю, честное слово...» В поэме «Двенадцать», которую воспринимают не просто по-разному, а диаметрально противоположным образом, есть строфа - последняя - которую однозначно никто и никогда не поймёт. Она заканчивается загадочными строками: "В белом венчике из роз Впереди - Исус Христос." А вот ещё: рассказ Кортасара «Непрерывность парков». Это классический постмодернистский рассказ, причём - вот что меня поразило (сейчас уже не поражает, привык и понял положение дел), - этот рассказ изучают в ВУЗах на базовом (!!) уровне изучения испанского языка. Постмодернизм используют для изучения языка — а в Росси, увы, даже не знают, что это такое, и снисходительно — держа в голове Сорокина с Пелевиным — ухмыляются, мол, что за неполноценный эпатаж и как и зачем можно понять все эти жёлто-фиолетовые ассоциации с бесконечными повторами (об этом ниже). Так вот, этот крохотный, на одну страничку, рассказище настолько неоднозначен, что мне пришло в голову написать одно (только одно, а их может быть сколько угодно, как непрерывных парков) из возможных продолжений, я его назвал «Непрерывность». И там мы с Кортасаром — соавторы: он — писатель, я — читатель. Постмодернистское произведение возможно только при таком соавторстве, иначе произведения нет. Вот я и жду от моих соавторов-читателей такого же вклада, какой делаю я сам.
5. Теперь перейдём к другому аспекту понимания. Читая постмодернистскую вещь, нужно помнить, что в ней обязательно заложена загадка, что-то закодировано, потому что автор не хочет называть вещи своими именами: ему это было бы неинтересно, и он полагает, что читателю — его соавтору — тоже. Он — автор — играет с читателем в игру и ждёт от читателя партнёрства, а не соперничества. Он — автор — может позволить себе (а значит, и пригласить к этому читателя) написать произведение от лица двух или нескольких человек; перемешать пространство и время, процитировать других писателей; даже — как у Мигеля де Унамуно, испанского классика, — заставить собственного персонажа обратиться к автору с просьбой не убивать его. Тем самым автор просит читателя: «Дорогой мой соавтор, помоги мне написать и понять мой рассказ. Мне без тебя это не удастся. А если и удастся — без тебя мой рассказ не сможет иметь смысла». И больше всего автора ранит не искренность — её-то он как раз и хочет, — а нежелание понимать. Быстрое прочтение с последующим вынесением вердикта. Ведь откровенность зиждется на понимании или — это ничуть не меньше — на желании понять. На отсутствии же такого желания зиждется не искренность, а либо наивное чувство собственного величия, либо — чаще — подавляемый комплекс вторичности. Но вам, читатель, всё удастся, потому что Вы и талантливы, и хотите учиться. Это — залог успеха, поэтому продолжим. Вспоминаю, как смотрел однажды фильм Абуладзе «Мольба» в почти пустом кинотеатре — сбежал с работы на утренний сеанс. Нас, зрителей, было трое: в нескольких рядах передо мной сидели две пожилые женщины. Не помню, почему я не пересел, но не пересел, и вот что услышал. Когда зазвучали стихи Важи Пшавелы в переводе Николая Заболоцкого и я попытался дышать нормально, но у меня не получалось, одна из женщин (дай Бог ей здоровья, если она ещё жива!...), громко прошептала другой: «Зачем мне эти стихи?». Думаю, это именно тот вопрос, который должен себе задавать каждый читатель (зритель): «Зачем?». Но, задав, нужно приложить усилия и постараться найти ответ. А если не удастся найти, поискать причину неудачи сначала не в авторе, а — в себе. Для понимания произведения нужно постараться найти зацепку. Вот, скажем, мой скромный рассказ «Фиолетовые чернила». В этом рассказе речь идёт о двух людях — муже и жене, живущих вместе, но параллельными жизнями. Они вспоминают о прошлом, которое давно и навсегда ушло, они возвращают это прошлое для себя, но оно безнадёжно не возвращается... Как это передать? Назвав вещи своими именами? Но тогда читателя — моего читателя — я вряд ли трону. Мне нужно ярко, сильно, страстно, даже больно, прокричать ему о происходящем. Как? Я решил использовать образы классических литературных произведений, и тогда читатель увидит, что эти двое живут в разных образах, а если образы и пересекаются, то восприятие их — разное. Я отдаю себе отчёт в том, что у читателя вполне может быть другой «набор» важных для него образов, но в чём-то мы с ним совпадём обязательно. И стоит ему понять хотя бы один из этих образов-зацепок, как он будет знать главное: тут есть эти образы, нужно их искать, — и не воспринимать говоримое «в лоб». А теперь давайте углубимся: гранатовый цвет, замёрзший клён, флейта в водосточной трубе, фиолетовые чернила с февралём, фонарь, чёрно-жёлтая гамма... Что-нибудь будит в душе? Ну, вот, например: «Февраль. Достать чернил и плакать». Если да — надеюсь, что да! — тогда вы допустите, что, наверно, две сестрички — тоже неспроста, это не просто сёстры ходят туда-сюда. А значит, и остальное — неспроста. И образы эти — станут такими же вашими, как они стали моими! И вы захотите видеть их снова, и будете ждать их повторения, и повторение не то что не будет «утомлять» вас, а будет таким же необходимым и неизбежным для вас, как и — для меня. И Вам захочется прочитать щемящую книгу о мальчике в бейсболке и девочке, идущей по бордюру...
Захочется?