ВАСИЛИЙ РЫБИНЕЦ 

Родился 16 января 1931 г. в селе Лозовском Петропавловского района Днепропетровской области.
Учился в сельской школе, где после оккупации закончил шесть классов, работал в колхозе, а в 1947-1949 гг. учился в Авдеевском железнодорожном училище. Два года работал помощником паровозного машиниста, слесарем, окончил вечернюю десятилетку.
В 1951-56 гг. служил на Дальнем Востоке моряком, а после демобилизации три года работал в авдеевской районной газете корреспондентом, заместителем редактора.
После окончания в 1959-1963 гг. Высшей партийной школы при ЦККПУ, отделения журналистики работал в издательстве "Донбасс". Был редактором, заведующим редакции, заместителем главного редактора; с марта 1988 г. – главный редактор издательства.
Автор книг рассказов и повестей "Твой след", "Отчий дом", "Чудная", "Кто твой друг", романов "Близнецы", трилогии "Поле хлебное, поле бранное".

Член Национального Союза писателей Украины с 1986 г.

Вы мои голуби

Рассказ

Когда я вижу голубей, парящих в небесной сини или мирно воркующих на земле, невольно в душе начинает звучать бесхитростная мелодия и в памяти оживают слова:
Жил в Ростове Витя Черевичкин.
В школе на "отлично" успевал,
И, придя домой, он, как обычно,
Голубей любимых выпускал...
Помните эту простую и трогательную песенку? Мне и теперь кажется, что написана она не только о чутком и смелом ростовском парнишке, а обо всех, опаленных войной детях...
Голуби, как ни одна другая домашняя птица, всегда доставляли человеку и радости, и печали. Были они живым украшением дома и доходной статьей в хозяйстве, друзьями и помощниками для одних и врагами, "шпионами" для других, были и носителями горя – пожаров, болезней. Бросаясь в крайности, люди то разводили их несметными стаями, то уничтожали тысячами.
Но во все века и эпохи это больше касалось взрослых. Дети же с тех давних времен, когда голубь стал одомашненным, всегда отдавали ему свою любовь, заботливую нежность.
Многих ли ребят обошла мечта заиметь пусть не почтовых или разных там экзотических, а самых обыкновенных домашних сизарей? Но мечты сбываются не сами по себе, нужны действия. И вот ты, будущий "голубятник", где-то достаешь или, на худой конец, вымениваешь на какую-то собственную безделушку, а то и нужную домашнюю вещь пару голубят. Радости – на троих хватит. Ты пестуешь, лелеешь своих пискунят, они и ночью не дают тебе покоя.
Проходит, а точнее – проносится время, и ты замечаешь, как из неуклюжих и, в общем-то, не очень красивых птенцов вырастают чудо-птицы. Их оперенье непередаваемо яркое, а сами они стройные, грациозные и уже воркуют, распушивают веером хвосты. Пора им мастерить гнездовье. Можно прямо в комнате под кроватью, но лучше уж сразу на чердаке сарая или дома. Пусть привыкают, осваиваются.
Наступает пора трепетного ожидания. Десять раз на день ты проведываешь своих питомцев, носишь им пищу, воду, ожидая чуда. И вот оно произошло. В уютном гнездышке появляются матово-белые голышики. Нет, это не простые яички. И даже не золотые. Ты бы их сейчас не променял ни на какие сокровища. А что творится с тобой, когда в том же гнезде впервые пискнут живые желтоватые комочки! Ты, конечно, самый счастливый, самый богатый человек на свете.
И вдруг, будто по чьему-то злому умыслу, навету, на тебя обрушивается страшное горе. Гнездо разорено, а вокруг измятые окровавленные перья, и одинокий голубь угрюмо забился в дальний угол. Потрясение – почти смертельное. Ты кричишь, рыдаешь, но никто и ничто не в состоянии тебя утешить. А тут еще выясняется, что неслыханный разбой учинил соседский кот. Ты готов стереть его, да и всех мяукающих с лица земли. Гнев твой беспредельный, месть – неотвратимая. И ты добиваешься своего: ловишь кота-разбойника в капкан и, забыв обо всем, расправляешься с ним по слишком жестокому закону – око за око, зуб за зуб.
Позднее тебе и кота станет жаль, и себя ты не раз упрекнешь за прежнюю беспечность (недоглядел-то ты) и горячечную жестокость. А пока тебя гложет, сжигает один вопрос – где взять новую подругу для голубя-вдовца?
...Мне невероятно повезло. Дядя, очень чуткий и добрый человек, посочувствовал моему горю. Дал он из разных гнезд пару шустрых, в крапинку пискунят, а еще (мне и поверить было трудно в это) – невиданной красоты голубку. Это была крупная снежно-белая птица с веероподобным пушистым хвостом и огненно-золотистой грудью. Маленькая головка с коротким черным клювом, розовые бусинки глаз. Мягкая, величавая походка.
Невольно думалось, что это вовсе не птица, а заколдованная злой волшебницей сказочная царевна.
–Так тому и быть, – сказал дядя с грустинкой в голосе, – на, бери и эту гордую красавицу. Может, хоть тебе повезет, спаруешь со своим вдовцом. У меня ничего не вышло. Подпускал я к ней разных женихов: и щеголей-красавцев, и степенных стариканов-одиночек – ни с одним не сошлась. Видать, горе у нее какое-то было, вот и приблудилась, прижилась, а забыть его не может.
Спрятал я этот драгоценный дар за пазуху и уже не извилистой степной дорогой, а напрямик, через поля и балки, на одном дыхании покрыл семикилометровый путь.
Святая детская наивность! Я-то думал, что у птиц в жизни все бывает очень просто. Взял я тогда своего страдальца и принесенную красавицу, приблизил их друг к дружке, нос к носу, подержал так – и все: будьте счастливы, сотворяйте семейное гнездо и побыстрее высиживайте мне пару за парой своих красивых деток. Но куда там. Голуби ершились, и едва я отпустил их, как они шарахнулись в разные углы. Сколько я ни прибегал к такому сватовству, но, увы, голуби не роднились, напротив, были, как мне казалось, полны обоюдной непримиримой ненависти. Да это вскоре и подтвердилось. Как-то голубь, приободрившись и даже приосанившись, степенно подошел к поилке, в которую макала свой носик "царевна". Не успел он чего-то договорить на своем воркующем языке, как она, ровно бешеная, зло тюкнула его тем же маленьким носиком да еще и крылом наотмашь хлестнула. Странно было смотреть на голубя. Такой большой, красивый, гордый, он как-то сник, опустил крылья и смиренно отступил в свой угол. Да если бы меня вот так девчонка... я бы ее... Хотя, конечно, не каждую. Соседскую Катю я, наверное, тоже не тронул бы...
А в мой тихий детский мирок вновь ворвалась беда. Всполошило что-то голубей или им опротивело чердачное заточение, только однажды утром я увидел их на крыше. Пискунята неуверенно, боясь свалиться, играли в перегонки, важно расхаживал и ощипывал, охорашивал свои связанные крылья вдовец, а голубки среди них не было. Я обшарил все закутки, сад и огород – никакого следа. Может, улетела куда, я ведь ей так и не связал крылья – боялся помять, изуродовать такую красоту.
Дня через три, показавшимися мне вечностью, явился дядя. Пришел и, как и я – тоже в пазухе, принес мою беглянку.
– Что же ты так скоро выпустил ее, хотя бы спутал, – укорил дядя и выпустил голубку со спутанными крыльями. К ней тут же засеменил голубь, затурчал – торопко и нежно – и хвостом лихо замел свои следы. И странное дело, на этот раз гордячка не буянила, не сторонилась его. Напротив, она даже снисходительно кланялась, хотя все-таки и держалась на почтительном расстоянии.
На следующий день, казалось, они уже были неразлучными. Часто соединяли носики, будто целовались, нежно и заботливо чистили друг другу перышки. И вдруг исчезли. Как сквозь землю провалились. Лишь к вечеру, откуда-то с поля появился одинокий голубь. Он шел по косогору, то приседая и лавируя средь бурьянов, то подпрыгивал, устало взмахивая связанными крыльями. А голубка не появилась и на третий день. Велико было мое горе, но, видно, и к нему человек привыкает. А может, то надежда, пусть смутная, еле теплящаяся, умаляет силу горя?
Забрал я своего вновь осиротевшего голубя и подался к дяде. Думал: оставлю его там, может, приживется, подыщет себе пару, а мне потом хоть голубята достанутся. И каково же было мое изумление, когда, отворив калитку в дядин двор, я сразу увидел ее – виновницу моих треволнений. Она беспокойно бегала по двору, а вокруг, будто хвастаясь статностью и неотразимой красотой, рассыпал рулады красночубый щеголь. Что-то обидное, ревнивое шевельнулось во мне. Я поспешно достал из-за пазухи своего голубя, приговаривая про себя: "Дай ему, дай", – и пустил на землю. Он отряхнулся, вытянув шею и прямиком к голубке – узнал ее. Но наперерез ему вышел тот чубатый приставала и, нахохлившись, кинулся в драку. Схватка была ожесточенной. И крыльями хлестались, и клювами долбились. Два зрителя – голубка и я – с напряжением следили за поединком. Чубатый, похоже, стал теснить непрошеного гостя. Чаще налетал, оказывался сверху. Мне уже нетерпелось прекратить этот кровавый турнир. Но в это время мой голубь вольно взмахнул крыльями (видно, завязки с них сползли), камнем упал на противника. Тот кувыркнулся, с него и пух полетел, жалобно прогудел что-то и устало поднялся на крышу. Голубка поспешила к победителю.
Жаль мне было оставлять своего вдовца, а вместе с ним и "царевну", с которой связывал столько радужных надежд. Да что поделаешь – у птиц свои дела и заботы, им не до меня. Впрочем, сталось иначе. Вернувшись на закате дня домой, я, к величайшей моей радости, увидел их на крыше. Голубь, вертясь юлой и воркуя, зазывал свою подругу в новое жилище – на чердак сарая. Осторожно, осмотрительно, как невеста в чужой дом, она пошла за своим избранным.
...Первые голубята появились поздней осенью грозного сорок первого. На всю жизнь я запомнил этот день. Сеялся, как сквозь сито, мелкий холодный дождь. Было необычно тихо и сумрачно. Казалось, все живое, затаив дыхание, ждало чего-то. И в тот миг, когда я слетел, или скатился с чердака, чтобы поскорее похвалиться перед мамой, мимо двора, разбрызгивая грязь, лязгая и рокоча, проползли бронированные чудища с вытянутыми хоботами и черными крестами на боках – фашистские танки.
Еще не было боя, смертей, крови, которые потом, чуть позже, не раз покажет война и нашему мирному селу. Но именно тогда, в ту самую минуту, я ощутил, понял, что теперь уже не только в мой детский мирок с его радостями и печалями, а во всю вселенную, насколько я мог ее представить, вползло что-то страшное, ужасное. Я стоял, будто птенец, выброшенный из теплого гнезда на промозглую, слякотную дорогу, дрожал от озноба и не знал, как быть: звать ли кого на помощь или удирать, пока не поздно. От жуткого страха и тоски хотелось зареветь.
Уже вечером, забираясь под тяжелое стеганое одеяло, я все-таки объявил маме новость о голубятах.
– К добру ли, – не то спрашивая, не то вслух рассуждая, произнесла она печально, запихивая под меня края одеяла.
Добра действительно не было. Но жизнь продолжалась, и даже в то лихолетье детей чаще, чем взрослых, касалась хоть мимолетная радость.
То отец в одну из ночей заскочил на минуту домой, и я, проснувшись, успел повиснуть у него на шее и потрогать седоватую "партизанскую" бороду. А то вдруг Буян – пес мой любимый – такое выкидывал, что и страху, и смеху было хоть отбавляй.
Голуби словно бы бросили вызов всей той тревожной неустроенности. Плодились регулярно, росли быстро, так что уже к следующему году на чердаке появилось около десятка пар. А потом я и счет потерял: своих немало, еще и чужаки время от времени прибивались.
Среди всей этой крылатой стаи были, конечно, особые мои любимцы. Одних я ценил за редкостную окраску, других за статность и силу. Но по-прежнему кумиром оставалась родоначальница большей половины всей стаи – моя "царевна". Часами я мог наблюдать за ней, и меня всегда поражали ее непоседливость, хлопотливость и какая-то неголубиная сообразительность. Она заботливо кормила й поила очередную пару своих малышей и не забывала о тех, что недавно выпорхнули из ее гнезда. То подкормит их, когда меньшие сыты, то к воде поведет, полетает вместе. Часто она заходила в сени и, взлетев на табуретку, где стояло ведро с водой, тюкала по нему клювом. Это значило, что в корыте кончилась вода или ее пискунята голодны, она не успевает отыскивать и носить им корм.
Одним, пожалуй, огорчала меня "царевна". Все ее наследники были здоровыми и красивыми – и пестрые, и огненно-красные, а вот таких, как она, – ни одного. Ну что ей стоило высидеть себе подобного, а то и вовсе какого-то невиданного голубенка!
И вот мое желание, кажется, осуществлялось. В главном гнезде дозревала пара необычных голубят. Один белый с красными разводами на крыльях и коричневым шарфиком на шее. Другой чубатенький, желто-розовый, будто лучами закатного солнца облитый. Я любовался ими, восторгаясь, хвастался и не подозревал, что и над ними, и над нашей просторной уютной хатой, и над всем селом уже была занесена кровавая рука жестокого погрома.
В тот осенний солнечный день вторично было оккупировано наше село. К нам пожаловали два немца. Придирчиво осмотрели двор, заглянули в пустой, уже разграбленный курятник. Длинный, прихрамывающий, заметив в огороде теленка, повернул на живот автомат и враскачку пошел по тропинке. Вскоре там дыркнула автоматная очередь, теленок испуганно замычал, споткнулся и упал, откинув ноги.
Второй пришелец забавлялся пистолетом. Вскинул его, нажал крючок – и один голубь покатился с высокой крыши. Стая вспорхнула, кружась, но одного и на лету пуля достала. Он упал на сухую укатанную дорогу, аж отзвук мягкий раздался. А "царевне" до всего этого, казалось, нет никакого дела. В дальнем углу двора, где мама накануне веяла зерно, она суетно набивала свой зоб и торопилась на чердак сарая докармливать уже больших, чем сама, пискунят. Фашист хладнокровно наводил пистолет на нее. Тут уж меня покинули оцепенение и страх. Не помня себя, я кинулся вперед и повис у него на руке.
– Не стреляйте, не надо, то голубка.
Сильный удар в плечо отбросил меня к порогу, но стенка поддержала, не дала упасть. Я видел перед собой злое, с рябинками лицо и задымленное дуло пистолета в медленно поднимающейся волосатой руке, но не мог даже шевельнуться.
Как учуяла мама опасность, как смогла, совсем больная, подняться с постели? Придерживаясь рукой за стенку, она тяжело переступила высокий порог. Распущенные черные волосы, запавшие горящие глаза и мелкие бусинки пота на лице до неузнаваемости изменили ее. Заслонив меня собой, она хрипло, с надрывом проговорила:
– Что же ты, варвар, творишь? Дома, поди, свои детишки есть. Или когда-то появятся. Как же ты, подлюга, в их чистые глаза глядеть будешь?..
Не знаю я, что сразило немца: мамины слова, мученически стойкий вид ее или страх перед возможной расплатой, но он медленно убрал в кобуру пистолет и, уходя, утробно как-то произнес:
– О, русиш муттер...
К вечеру мы перебрались в накрытый толстым слоем хвороста окоп, который выкопали еще в начале войны. За селом, да и в селе все вздрагивало и гудело от взрывов, натужной работы моторов. Мама, прислонясь к стенке, полулежала у самого выхода, ближе к свежему воздуху. Ей так легче дышалось. Я сидел рядом, и мне хорошо был виден отрезок дороги, по которой громыхали машины, тягачи с пушками, телеги.
И опять в наш двор забежали немецкие солдаты, какие-то суетливые, в грязных комбинезонах. Один, макнув квач в плоскобокое ведро, тыкал им в соломенную стреху, в стог сена, а второй тут же подносил к тому месту зажигалку. Задымилась крыша на хате, длинные языки пламени, выгибаясь, лизнули сено, потянулись к сараю. Все это произошло так внезапно, что поначалу я опешил и не поверил увиденному. Но когда гигантский дымный костер охватил весь двор, я рванулся из окопа.
–Голуби, мама!..
Мама успела ухватить полу моей курточки, удержала.
– Куда же ты, сынок, нельзя, убьют...
На щеках ее заблестели крупные слезы, и я не посмел ослушаться, хотя и сам заплакал и все порывался туда, к обреченным голубям. А сарай уже весь был в огне, только глиняный торец, где голубячьи летки, не пылал. Ну зачем я закрыл эти летки, зачем?.. Сейчас бы голуби выпорхнули и остались живы...
Но вот доска, закрывающая летки, задвигалась, показалась голубячья головка, потом и шея. Наружу выбралась она, моя "царевна".
– Улетай, улетай поскорее! – крикнул я.
Но она, конечно же, не поняла меня и поступила по-своему. Покружилась над пламенем, снова нырнула сквозь дымное облако к леткам. Ударилась грудью, чуть не свалилась. И, упираясь лапками, стала протискиваться в небольшую щелку. Доска, притянутая резинкой, медленно отходила, и сквозь образовавшийся просвет наружу устремились всполошенные голуби. Первым выпорхнул мой старикан, верный друг "царевны". За ним еще двое или трое. Косматый голубь, от другой старой пары, растерялся, ринулся не вверх, подальше от пламени, а в сторону, тут же вспыхнул факелом и упал. Голубка пробралась внутрь, очевидно, на помощь своим детям, однако обратно вырваться уже не смогла. В один миг прогоревшая крыша сарая рухнула, подняв столб пепла и дыма, и разом похоронила всех моих крылатых друзей...
Всю ночь шел бой, горело село. Снаряды рвались где-то рядом, осколки и пули тонко, пронзительно гудели, вжикали над нашим окопом. Я плакал и навзрыд, и тихо, про себя, не в силах заглушить горе и страх.
А к утру вдруг все стихло, будто онемело. Где-то за дымным и смрадным горизонтом пробивалось солнце.
Мы выбрались из окопа и осторожно прошли во двор. Все, что могло гореть, сгорело, одни сизые струйки дыма вились над пепелищем. Я поднял вверх глаза и поразился. Высоко в небе, будто привязанные невидимыми нитями, трепыхались три пары крыльев. Туда, видно, доходили лучи взошедшего солнца, и птицы казались объятыми огнем, пылающими. От усталости и переживаний голова моя пошла кругом, земля кувыркнулась, и я упал на пыльную, густо припорошенную пеплом траву.
– Голуби, мама! Мои голуби...
Мама присела рядом, положила мне на лоб горячую, как только что испеченная лепешка, ладонь.
– Ничего, сынок, ничего. Будут у тебя голуби, все будет. Вон уже наши идут, слышишь, краснозвездные танки грохочут.