Владимир Губанов

Он в весеннем завихреньи,
в тихой пустоши земной,
словно тайное знаменье,
по Большой летит Морской
мимо летних рестораций,
над горячей мостовой,
где зелёный дым акаций
и жасминовый прибой.
О, возок провинциальный,
старичок-империал!
Ты какой великой тайной
горожан околдовал?
Чем из северного тлена
зазываешь юный май –
вестовой его бессменный,
севастопольский трамвай?

… За минувшими годами
нам увидится во сне
строгой дамы, строгой дамы
удивлённое пенсне,
гимназиста на подножке
загорелый локоток,
а в окошке, а в окошке –
синей бухты лоскуток.

В это светлое мгновенье,
что превыше всех прикрас,
неподвластное забвенью
очаровывает нас?
Моря чистая полоска,
южный полдень налитой
и – нелепая повозка
на брусчатке голубой.
Где, мучительно неловки,
двое, прячась от зевак,
проезжая остановки,
не расстанутся никак.
И во власти милых ручек
(Бог, удачу призови!)
восхитительный поручик
изъясняется в любви.

… В час, исполненный моленья,
увези нас в этот рай,
в эти давние мгновенья,
севастопольский трамвай!
В Аполлоновку, где тает
дребезжащая свирель,
и где рельсы заметает
 тополиная метель…

Под колпаком полярной ночи

Живём под колпаком полярной ночи,
затёртые снегами на века.
Разгадываем тайны многоточий –
посланий, что летят с материка.

Не трепетные снасти бригантины,
не радужные блики парусов –
винты радиоактивной субмарины
несут нас от ледовых берегов.

Всегда на нерастраченном пределе,
в любви на расставания легки,
подводные листаем параллели
в отсеках из титановой брони.

И музыка торпедного затвора
не заглушит забытые миры,
когда на индикаторах обзора
мы видим тополиные дворы.

А где-то благоденствует природа,
полуденные блещут небеса…
У нас – всегда другое время года,
другие часовые пояса.

Мы, ледяной пучины посредине,
от берега, как прежде, далеки,
несёмся на урановой турбине
 в отсеках из титановой брони.

Вековая ладонь Чатырдага

Ветер щёки нам бреет недобрый
и штормовки, как панцирь литой.
Отворив снеговые затворы,
мы идём чатырдагской грядой.

Мы, мятежники снежного ада,
за собой не оставим следа.
Нас уносит метель без возврата –
в леденящую муть, в никуда.

Пусть нас ветер толкает с вершины,
мы с улыбкой ему говорим:
– Чатырдаг верховодит над  Крымом,
ну, а мы – верховодим над ним!

Крепко сбитая наша ватага
побеждала в огне и воде.
Вековая ладонь Чатырдага
нас удержит и в этой беде.

И пускай нас не впишут в анналы,
но в дремотном снегу января
мы венчаем не зря эти скалы
 и метели буравим не зря!

Севастополь (частушки)

На Примбуле вечернем погашены огни,
и пары не кружатся, невеселы они,
и старики судачат: неужто мир таков,
и кровушка людская дешевле орденов?

Нам смена не прибудет – такие, брат, дела.
Поблёкла позолота двуглавого орла.
Неуставной на флоте объявлен перекур.
Глядим на Севастополь – и видим Порт-Артур…

На площади кремлёвской парады не слышны,
и свёрнуты знамёна до будущей войны,
и не найти, ребята, другой такой земли,
где русского Ивана так просто развели.

… На Примбуле вечернем умолкнут голоса.
Забытые герои взойдут на небеса.
Их анелы приветят в туманном далеке
 и пропоют осанну на русском языке…

Мечтам превратиться вели

Мечтам превратиться вели,
пусть даже немало греха в них,
в безудержные корабли,
презревшие тихие гавани.

Под их парусами царят
законы особого братства,
и счастье превыше наград –
земле неизвестной обрадоваться.

Матросы баллады поют,
что в мире подлунном исконны,
и правилом чести живут,
как цепью единою скованы.

И все, кто под флаги несли
зло смуты, на мачтах распяты –
отныне чисты корабли
и их паруса не запятнаны.

Им кажется в их чистоте,
что берегом правит измена,
а чистое всё в суете
на медные деньги разменяно.

Ждут порты, огнями горят…
Но как бы в любви ни везло там,
у них не в чести якоря,
 пусть даже отлиты из золота…

Пилигримы Нового Света

Мы спешим от любого ристалища,
показные обходим пиры.
Потаённые наши пристанища –
на крутых перевалах шатры.

Нас извечно зовут пилигримами.
На туманных орбитах планет
мы, блуждая путями незримыми,
всё мечтаем открыть Новый Свет.

Будем в синей лагуне Разбойничьей
флибустьерами чистых кровей.
Так судьбе нашей, видно, невольничьей
в этом мире надёжней, верней.

Бригантина под ветром корёжится…
Триумфальных не ждите вестей.
Наши души, поверьте, продолжатся
мириадами млечных огней.

Жить нелегко, поверьте нам,
под парусами,
следуя к дальним берегам
за чудесами.
Книги о далях голубых
тихо листаем.
Тайну своей земной судьбы
 не разгадаем.

Давай повторим этот путь

Давай повторим этот путь,
и заклубит дорога дальняя,
то весела, а то печальная,
и нам с нее не повернуть.

Давай забудем про долги,
и сразу ляжет карта вечности,
растают горести и нечисти
и все забудутся враги.

Давай махнем в такую даль,
где только пылкие объятия,
где не голгофы, не распятия,
а золотая пастораль;

где все слова еще в цене,
не признаются многоточия,
и, чтоб молва там ни пророчила,
ты, милый друг, поверишь мне.

Одно условие дано:
не предаем свои обеты мы,
и быть такими же отпетыми
нам, милый друг, не суждено.

На расставания легки,
кружили мы, руками скованы.
Теперь колоды растасованы,
и порознь ходим, чудаки.

Всего-то, Господи, пустяк –
дорогу выкроить обратную.
Уже готовы на попятную,
 но вот беда, не знаем как…

Нас изводит одна маета

Нас изводит одна маета –
ходота, ходота, ходота.
Замыкаем дневной переход.
Километры уходят в улет.

Мы не гнемся на горных снегах,
и у нас неслабеющий шаг.
Наши души, как ветер, просты
и чисты, как лоскут бересты.

Что ни день, то преграда. И пусть
нами правит неясная грусть,
ты на сердце ее не держи –
перед нами стена Демерджи.

Позади без особых помех
череда нами пройденных вех,
и лежат, обращенные в прах,
Куш-Кая, Беш-Текне, Чатырдаг.

Кто придумал в мятежном бреду
эту призрачную ходоту?
Мы ломаем копеечный страх
 на нехоженых крымских горах.

Нас еще позовут поезда,
и полночная глянет звезда.
Мы еще поведем разговор
на отрогах неведомых гор.

Что ж, закончен небесный набег –
надо мною пластается снег.
Но ступил на незамкнутый круг
чей-то новый, проверенный друг.

Этот друг, независим и крут,
он пройдет заповедный маршрут;
всё пройдет, до последней версты,
 и затеплит былые костры…

Перламутровый прибой

Где луною просвечено облако
и созвездий висит полотно –
кипариса безмолвствует колокол,
гераклейское бродит вино.

И откуда, скажи мне, бессонница?
Неужели всему и виной –
кипарисов зелёная звонница,
перламутровой пены прибой?

Наших рук мимолётность касания –
и не держит уже тетива
сумасшедшие наши признания,
потаённые наши слова.

Полетим за степной паутинкою,
где цикад неустанный мажор,
что играет старинной пластинкою
на игле фиолентовых гор.

И пускай о столетия сточатся
и сойдут в океан берега,
но для нас это лето не кончится,
наши души не тронут снега.

И навеки, поверь мне, запомнятся
и отныне пребудут с тобой
кипарисов зелёная звонница,
 перламутровой пены прибой.

На подрамнике Клода Монэ

В петербургский окраинный рай
увези нас, летучий трамвай,
и навеки меня окольцуй,
доверительный твой поцелуй.
Унеси, золотая ладья,
на осколки людского жилья,
где, представьте, в зелёном окне
тлеют всполохи Клода Моне.

Кто сказал, что февраль не поёт,
вековой созывая поход,
в водосточные трубы трубя, –
это всё, милый друг, про тебя.
Нас несла золотая ладья…
Что припомнить могу ещё я?
Эти дни мы горели в огне
сумасшествия Клода Моне.

… Пусть негладко порою в судьбе,
век неверный, признаюсь тебе:
как безумно ты нас ни тасуй,
мне всё памятен тот поцелуй,
тот окраинный призрачный рай,
золотой петербургский трамвай…
Жизнь моя утопает в вине
 на подрамнике Клода Моне.

На перекрёстке дорог

Дни непутёвые катятся
без вековых перемен.
В душах всё та же разладица
прежней эпохи измен.
Что ж он никак не устроится,
наш коммунальный мирок?
Счастье надёжное кроется
на перекрёстке дорог.

Там, на неведомых росстанях,
где не примята трава,
в землю, умытую росами,
эти ложатся слова,
и отрешённо обмолвится
неумолимый пророк:
«Счастье надёжное кроется
на перекрёстке дорог».

Пусть говорят, что не модные,
но, неизменные вновь,
звёзды горят путеводные:
Вера, Надежда, Любовь.
Эта заветная троица
благости нашей зарок.
Счастье надёжное кроется
 на перекрёстке дорог.

Голубые голуби любви.

Будничную прозу разорви,
посмотри, мой друг, какая прелесть –
вновь на нашу улицу слетелись
голубые голуби любви.

Трепету холёного крыла,
вдумчивое вторит воркованье…
В уличной святой  (родной) фата-моргане
столько благодушья и тепла.

О, мой невесёлый визави!
Что теперь твои разуверенья,
если нам исполнено знаменье –
голубые голуби любви?

Что твои порожние лари
и надежд истраченных крушенье,
если поднебесное круженье
прочат голубые сизари?

Нас ещё одарят небеса:
отметая прошлые секреты,
мы, одной любовию согреты,
в новые поверим чудеса.

Это ведь не купишь за рубли…
Если бы не говор голубиный,
синие дворовые глубины
никогда б любовью не цвели.

Видно, милый друг, у нас в крови
в истину уверовать такую,
и тогда надежду наворкуют
 голубые голуби любви.

Вечерний аккордеон

Промокли улицы вечерние,
но непогоде вопреки
одной мелодии свечения
не угасают огоньки.

Они несут мотивчик давешний
в оцепеневшие дворы
под перламутровые клавиши
пассажей уличной игры.

Дома озябшие сутулятся,
проулки тёмны и сыры,
а музыканту этой улицы
другие видятся миры.

Но за пустяшными беседами,
своих не ведая путей,
мы, осторожные, не следуем
простой мелодии твоей.

Помилуй, уличной симфонией
надолго ли утешишь ты,
безвестный баловень гармонии,
среди обмана и вражды?

Покуда мгла висит осенняя,
какой, помилуй, нам резон
услышать вестником спасения
нелепый твой аккордеон?

… Казалось, мир уже в агонии
и потемнели небеса,
а ты, возлюбленный гармонии,
творишь такие чудеса!

Забытой музыки свечению
мирволят лики всех святых
и повинуют нас учению
 волшебных клавишей твоих.

Золотые карусели

Отгорит тоска лежалая
и прочертит ночь искра.
Пела мне девчонка шалая
у вечернего костра.
На душе моей сумятица…
Думал, отзвенит капель
и сама собой раскатится
золотая карусель.

Позови меня туда,
где кибитка кочевая,
где полночная звезда
и не тронута вода
ключевая.

Где беспечные кружат
золотые карусели,
где, влюбляясь невпопад,
мы весенних серенад
не допели.

Кто сказал, что все устроится
и печаль сойдет на нет?
Минул год, но все не скроется
той кибитки силуэт.

Все ясней и все забористей
скрип колес в тиши ночной.
Все слышней напевы горести
незабытой песни той.

Позови меня туда,
где кибитка кочевая,
где полночная звезда
и не тронута вода
ключевая.

Где беспечные кружат
золотые карусели,
где, влюбляясь невпопад,
мы весенних серенад
 не допели.

Журавли

Куда, скажите, улетают журавли?
Что обретут они в заоблачной дали?
Какие горькие печали затая
несут в далекие края?

Летят туда, где правит вечная весна,
где разменяют эти горести сполна
и, доверяя своим крыльям золотым,
вернут становищам былым.

Скажите, где же эти крылья мне найти?
Куда, скажите мне, печаль свою нести?
Где разменять ее, как эти журавли, –
в какой окраине земли?

О, мои верные и давние друзья!
Покуда помните, заблудшего, меня,
подайте знак, куда б судьба не завела,
 хотя бы взмахами крыла…

Звезда полей над отчим домом

Звезда полей над отчим домом
и матери печальная рука –
приметы эти мне знакомы,
они со мной пребудут на века.

Судьба не зря слезу уронит,
когда твои любимые черты
я не узнаю на перроне,
меня как будто не увидишь ты.

Не подойду – откликнешься едва ли.
Минувших лет не держат якоря –
их размели седые дали,
навек перечеркнули лагеря…

Куда спешим, судьбой влекомы?
Нам больше не сойтись наверняка.
… Звезда полей над отчим домом
и матери печальная рука…


«Звезда полей над отчим домом
и матери моей печальная рука…» –
эти строки использовал в своей  прозе И.Бабель,
 авторство их, видимо, не определено.