Ирина Гирлянова

 Письмо с войны

Прошу тебя, -
думай о прошлом.
Прошу тебя, -
знай обо мне.
Я – ниточка, малая прошва
на вашем живом полотне.
Не рвись на гранитные плиты
и слезы напрасно не лей.
Мы общей
судьбою повиты
на нашей костлявой земле.
Прошу тебя, думай об этом,
когда на пороге стоишь.
Ты – веточка,
Ты – эстафета.
Ты многое можешь, малыш.
А я у какой-то дороги
остался
на этой войне.
Прошу тебя,
думай о многих.
И что-нибудь знай обо мне.

 Солдат.

Рвануло вверх
и вывернуло ёлки.
Окоп накрыло
гаревой волной…
Потом ему сказали:
- Что осколки!
Всё ерунда,
раз главное – живой!
Обязан выжить.
Умирал, а выжил.
Неистребим,
как собственно народ.
Вовсю гнездятся
ласточки под крышей,
зелёный дождь
над пашнями идёт.
Но вот теперь
война его догнала.
Расчетлив
и безжалостен свинец.
На целый танк
хватило бы металла
лишь из одних простреленных
сердец.
Проходит время.
Что же в этом толку,
листать его
до нашей тишины?
Но убивают
до сих пор
осколки
солдат, давно вернувшихся
с войны.
И сколько их,
по далям, по погостам,
по городам
у вечного огня,
молчат уже
торжественно и просто,
и с фотографий
смотрят на меня!

Старики.

Их рано списывать в запас.
Мы память не в архивы сдали.
Они проходят мимо нас
под мелодичный звон медалей.
Им этот звон под свист и гул
и не мерещился когда-то,
там просто каждый воз тянул
походной лямкою солдата.
Осталось их – наперечёт.
Года их тоже не жалеют.
Жизнь речкой быстрою течёт,
бока у берегов мелеют.
И как бы мне понять успеть,
что так заведено на свете:
мы – чьи-то внуки, чьи-то дети –
не просто сами по себе!
Что есть и у большой реки
исток её речного детства…
А корни – наши старики –
крепки. Куда от них нам деться.
Они из-под руки глядят
порой с надеждой безответной.
Не всем ходить по площадям.
И раз в году – поймите это.

***

Поздно или рано,
через много лет
станут ветераны
песней на земле.
Станут журавлиной
памятью вдали,
горечью калины
на краю земли.
Узловаты руки,
неизбывен труд.
Старики
к братишкам
к молодым уйдут.
Станут в строй, как надо,
годные вполне,
с теми же, кто рядом
пали на войне.
Жили, как сумели.
Дали, что смогли.
В память
не с постели,
а с войны ушли.

***

Пара ивок под балконом,
кот запутался в траве…
Бабка старая Матрёна
доживает долгий век.
Во дворе скрипят качели,
а зимой скрипят снега…
Не при детях, не при деле,
при болячках и долгах.
От хорошей жизни, что ли ?
Сожжена живая нить.
Про поломанную долю
не с кем ей поговорить.
Только внук соседский, Сашка.
Только фото на стене,
порыжелая бумажка,
и проклятия войне.
И на джинсовых влюблённых
потому глядят окрест
пара ивок под балконом,
со скамеечкой подъезд.

***

Ругались бабки
на базаре.
Они друг другу
всё сказали.
Всё, что могли
и не могли.
И, плюнув,
по домам пошли.
Там, в старых хатках,
под «кукушкой»,
сидели молча
две старушки.
У каждой
кошка и комод.
У каждой
вдаль
который год
смотрело фото
со стены…
И кто-то не пришёл с войны.

 В госпитале.

Спектакли и кулисы неуместны.
Беспомощны актёры и шуты.
Любое сердце пригвождает к месту
бессмысленность больничной пустоты.
Но этот взгляд, -
мне не проснуться, что ли?
Нет, не родиться
и не сметь, не жить!
Глаза – такие детские от боли,
и голубые от высот души.
Рассказывали и не рассказали
вплоть до зимы, до зноя января,
где сгустки жизни с тихими глазами
со мной бескомпромиссно говорят,
где зреет память глубже и бездонней,
где пепел чёрен на живых губах,
где две ладони – это две ладони,
а не одна безрукая судьба.
Я – замолчу.
Мне стыдно быть второю.
Бывает первым стыдно за себя,
за дармовое медное здоровье,
за празднолобых, взбалмошных ребят,
за все часы безделья и шатанья,
за то, что кто-то должен убивать…
От мертвых откупаются цветами
и говорят красивые слова.
А если – так, соседствуя с глазами,
в которых годы разметали снег?
Я – не смогу войти со словесами.
Я не смогу. И вы поверьте мне.
И разве время вылечит? – Залечит.
Хотя бы в этом, лекарь, помоги,
когда ложатся тяжестью на плечи
давнишние сыновние долги.
И, может быть, поднимутся забрала,
развеется давлеющая грусть,
когда детишек нянчат генералы
и им стихи читают наизусть.

***

Я столько знаю о войне,
что против острых ощущений,
«долгов», наущиваний, мщений
в чужой и собственной стране.
История – живёт во мне.
Мне часто снится: я бегу,
а за спиной – щелчок затвора,
сплошные стены и заборы…
И я проснуться не могу,
и задыхаюсь на бегу.
И смерть – качается в глазах.
И жилка бьётся тонко-тонко…
Там предвоенные девчонки
рождаются уже в слезах,
там, много лет тому назад…
Шла непосредственность босая:
чужие дяди – «пух» и «пых»…
В тот горький год, её спасая,
спасли меня… А остальных?!
И сколько, мама, было их?
В тьме предрассудков и знамений
не разуверившись вполне,
провалы в недрах поколений
в вину поставим ей, войне,
чтоб проклинать её вдвойне
от неродившихся детей
и тех, кого в огне сгубили…
Какой нелепой, глупой силе
под силу шастать в темноте
незнающих про годы те!
Я – весь народ в себе ношу.
И память – общую, как воздух.
И это до того серьёзно,
что этим с детства дорожу.
Я здесь живу и здесь дышу.
Как не понять, что в той стране,
где не найдётся хаты с краю,
я - столько знаю о войне!
Хоть ничего о ней не знаю.

***
В.Г.Калиниченко

Записано ли, нагадано –
но не позабыло нами.
Прабабушкиной лампадою
горит родовая память.
C Заречной, а может, с Вербенки
мальчишек я вижу снова,
заложников сорок первого
из 1-го и 2-го.
Там, в городе исковерканном,
в горчайшую эту осень,
Вам было лет семь, наверное.
От силы – годочков восемь.
Хоть время проём завесило,
но помнится, как вчера:
звереют от крови «мессеры»,
невинная детвора
затравлена самолётами…
Поныне кричит в душе
надрывно-высокой нотою
охота на малышей.
Осталось из одноклассников
лишь трое из десяти…
Недоданы дни и праздники.
Изборождены пути.
Расстреляно поколение.
Дай бог, чтоб среди дорог,
свидетелем обвинения
дошёл хоть один из трёх.

***
09.05.1985.
Все чаще в зеркало глядеться,
морщинки тщательней считать
и перегруженному сердцу
не предъявлять свои счета;
и день за днём,
и год за годом,
взбираясь в двадцать первый век,
болтать о фильмах, о погоде,
и меньше думать о себе.
Я доживу.
Мне будет сорок –
тысячелетие сменю,
в котором…
Было всё в котором.
В нём пол-себя похороню.
Пусть время длится или мчится,
когда, довольная вполне,
перелистну ещё страницу
и не погибну на войне.

ЖЕНСКОЕ.

Сыновей не успели родить.
Догорают оплывшие свечи.
Можно в голос, по-бабьи, завыть.
Говорят, что от этого легче.
А надежда зашита в свинце,
припорошена пылью дорожной.
На мальчишески-милом лице
всепрощающе невозможна.
Оказалось, что жизнь коротка
и ущербна на женском бессилье.
Эту боль перемелют века,
где пронзительнее голосили.
А любимый мой сдал наперёд
самый главный и важный экзамен…
Твой племянник навстречу идёт
и смеётся - твоими глазами!
Как споткнулась… Минута – долга.
Зря природа во всём равновесна.
И на танцах стоят в уголках,
замирая, девчонки-невесты,
и всё дальше уносится круг,
подрастают и тянутся дети…
Я слезинку украдкой утру,
и никто ничего не заметит.

***

Не видавшим войну –
не писать о войне.
Знают истину лишь очевидцы.
Но живучая кровная память
во мне
воскрешает далёкие лица.
И не только во мне
этот колокол-боль.
И не в этом, ведь, собственно дело.
Я солдатское сердце
прикрою собой,
чтоб осколком его не задело.
Сколько ж можно ему
умирать, воскресать,
каждый раз
разрываясь на части…
Настоящие –
нет, не мозолят глаза
обездушенным словом «участник».
Сотрясая замызганной книжечкой дом,
чтобы вырвать мизерную льготу,
ходит резвый «участник»,
ругаясь притом,
как иные идут на работу.
Мы живём,
очерёдность сурово блюдя.
Воевали – недовоевали.
Начинайте - с себя.
Начинайте с себя,
оглядев обороты медалей.
Где же чаша весов,
где же мера души,
где соседствуют совесть и жалость?
Время лечит,
но так же бесстрастно крушит,
как калечило и обижало.
Отодвину завесу прокуренных дней
от чистилищ давнишнего года
и солёную правду
расплавлю в огне
предпоследнего горя народа.

***

И руки – вниз.
И силы – на исходе.
Одна межа – чужое и своё.
Поставлен крест
на праве, на свободе
и полумесяц –
на рубцах её.
Есть государства,
есть у них границы,
есть языки, цвет кожи, города…
Вглядитесь в лица –
не найдёте в лицах,
в людских глазах
звериного следа.
Убийцы – вдруг.
И смерть – почти за счастье.
Убить – не мучить,
не пытать, не жечь…
Христос, Аллах,
и прочее начальство,
скажите,
как же душу уберечь?
Природа слёзы нам дала,
чтоб плакать,
когда ни сил, ни веры – ни черта.
Когда атака –
ни к чему атака.
Когда уже не в силах
рассуждать.
Но сталь крепка.
И многому научит.
И пепел чёрен –
ни пахать, ни печь.
Скажите, люди,
как раздвинуть тучи,
скажите,
как же душу уберечь?

***

– избалованные дети.
Нас долго нянчила земля.
Она терпела всё на свете
и всё прощала сыновьям.
А сыновья – сгоняют тучи,
разводят чёрные огни…
А сыновья теперь могучи,
как будто выросли они.
Но взрослость не измерить ростом.
Один небрежный крен руля –
необитаема, как остров,
обезображена земля.
Недоумённо дышат звёзды,
на млечный берег опершись:
-Поймите же, пока не поздно,
какое это чудо – жизнь!
А мир так мал и одинаков,
так муравейно разрешён!
Под ядерно-библейским знаком
Инстинкт рождения смешон,
когда немеют континенты,
когда вода и воздух – яд,
и короли и президенты
об этом только говорят.
Когда в заокеанской дали
гремя развалинами лет,
не перелили на медали
всеядность золотых монет…
Кому-то хочется и жжётся
под респектабельным враньём,
и окровавленное солнце
над мёртвою землёй встаёт,
где ни былиночки, не злака,
как после ядерной зимы…
А мир – так мал и одинаков,
чтоб разделять на «вы» и «мы»!


День святого Валентина.

«Войска Юго-Западного фронта под командованием
генерала армии Н.Ф.Ватутина после ожесточённых
боёв овладели городами Ворошиловград (Украина)
и Красный Сулин (Ростовская область)».
14 февраля 1943 г. Совинформбюро.

… И было б некому влюбляться,
когда б не принесли когда-то
освобождение от «наци»
в наш город русские солдаты.
Хоть праздник правильный по сути,
но не святого Валентина
со смаком вспоминал Ватутин
в тот день в тяжёлую годину.
Информбюро о том писало:
страна освобожденью рада
красносулинского металла
и углей Ворошиловграда.
Но время кровь и пыль стирает
с дорог и с памяти прохожих…
А это было не вчера ли?
Как память коротка, о боже!
Сама, сулинскою девчонкой
иль луганчанкой, поневоле
бреду по памяти никчёмно,
от родственной сгибаясь боли.
А, может, правильней, что дети
про давние бои не знают
и Валентинов день отметив,
нацеловавшись, засыпают.
Прижился праздник чужестранный
на нашей улице средь пыли.
Свою историю мы странно
и так беспомощно забыли.
Ну, как же, поколений смена!
Старушки те поумирали,
что пережили ужас плена
и помнили, как «фрицев» гнали,
как люди ждали «русских», «наших»,
зимой кровавой в сорок третьем…
Но забывают день вчерашний
рождённые «в Украйне» дети.
Им напрочь отшибает память.
И праздники у них - другие…
Есть боль такая – ностальгия.
По Родине, забытой нами.

***

В городе мёртвых – бетон и гранит.
Он человечии кости хранит.
В оцепененье надгробья стоят.
Такса за место. Бабло или блат.
Здесь, в этом граде людей неживых,
раж революций не слышен, увы.
И простирает фатально крыло
тот же Антихрист и то же бабло.
Вот, покосился иль выдернут крест, -
люди смотались из тутошних мест.
Что им до мёртвых (тем бишь до живых),
и до кладбищенской сорной травы?
Вот – пирамидка. Вверху со звездой.
Здесь по-солдатски спит кто-то простой.
Спит и не знает про наши дела, -
как же так Родина сдаться могла?
Воют попы, обдирая народ.
Кто отпевает, кто просто поёт.
Улицей мёртвою дети несут
тех, кто навечно пропишется тут.
Только гарантии вечной не дам.
Может быть, парк будет здесь или храм.
Или пустырь, чтоб во веки веков
не поминали здесь нас, дураков.
Мёртвые срама не имут. Давно
было нас в землю сложить решено,
чтобы чрез многие дни и века
люд восстанавливать по ДНК.
Души – не слышат. Ушей у них нет.
Дали б иначе живущим совет:
жив, так живи! И не лезь на рожон.
Нынче земельный вопрос напряжён.
Жив, - так живи, не слоняйся окрест.
Бог нас не выдаст и чёрт нас не съест.