Ольга Андреева, Ростов-на-Дону

***

Мой городок игрушечный сожгли,

И в прошлое мне больше нет лазейки.

А. Ахматова

Я родилась в игрушечном раю.

Порой он, правда, притворялся адом.

Там в голову беспечную мою

назойливо ввинтилось слово «надо»,

такое инородное. Реки

изгибы в балке прятались без счёта,

казались высоки и далеки

цветные двухэтажные хрущёвки.

Я родилась поддерживать очаг

и Золушкой копаться в мелочах,

учиться чечевицу от гороха

хотя бы понаслышке отличать.

И да минует случай страховой

лоскутный свет – и ласковый, и ладный,

где с миром был надёжный уговор

у детства – в каждой клеточке тетрадной.

Рука слегка в чернилах – это я

теряюсь от сложнейшего вопроса –

какого цвета спинка воробья?

И бантики в горошек держат косы.

Тут раньше было дерево. Оно

пило корнями, возносилось в небо,

листвой светилось и цвело весной,

в ликующей головке быль и небыль

сплетая в пряди, дождевой водой

промытые, змеилось сквозь тетрадки.

Теперь тут только крыши чередой

и дымоходы в шахматном порядке.

Мы гаснем долго, искрами во тьме –

вдруг занявшись и описав кривую,

немыслимую, сложную – взамен

луча, стрелы, мы проживаем всуе

и неумело… Но горим пока.

Как только отпущу своё начало –

я стану тенью в роговых очках,

как все, кто больше свет не излучает.

***

Истеричный порыв сочинять в электричке,

свой глоточек свободы испить до конца,

внутривенно, по капле, ни йоты сырца

не пролить-проворонить, чатланские спички

не истратить бездарно. Побеги

по ошибке – а значит, для муки,

тянут почки, укрытые снегом,

как ребёнок – озябшие руки.

На замке подсознание, ключик утерян,

не дано удержать себя в рамках судьбы -

лишь бы с ритма не сбиться. А поезд отмерит

твой полёт и гордыню, смиренье и быт.

Я вдохну дым чужой сигареты.

Частью флоры – без ягод и листьев -

встрепенётся ушедшее лето -

опылится само, окрылится,

и взлетит – несмышлёным огнём скоротечным.

Но шлагбаум – как огненный меч – неспроста.

Но в узоры сплетаются бренность и вечность,

жизнь и смерть, жар и лёд, и во всём – красота.

Этот калейдоскоп ирреален -

под изорванным в пух покрывалом -

вечно старые камни развалин,

вечно юные камни обвалов.

Это раньше поэтов манила бездомность,

а сегодня отвратно бездомны бомжи,

этот жалкий обмылок, гниющий обломок

богоданной бессмертной погибшей души.

Страшный след, необузданный, тёмный,

катастрофы, потери, протеста,

и в психушке с Иваном Бездомным

для него не находится места.

Не соткать ровной ткани самой Афродите –

чудо-зёрна от плевел нельзя отделить.

Кудри рыжего дыма растают в зените,

на немытом стекле проступает delete.

Но в зигзаги невидимой нитью

мягко вписана кем-то кривая.

Поезд мчится. И музыка Шнитке

разрушает мне мозг, развивая.

***

Жить можно, если нет альтернатив,

с их жалостью к себе и пышным бредом.

Скажи, когда сбиваешься с пути –

я здесь живу. Не ждите, не уеду.

Вдруг, ни с чего, поймёшь как дважды два –

тебя приговорили к вечной жизни –

когда плывёт по Горького трамвай –

одинадцатипалубным круизным…

А в небе лето – аж до глубины,

до донышка, до самого седьмого –

акацией пропитано. Длинны

периоды его, прочны основы,

оно в себе уверено – плывёт

гондолой ладной по Канале Гранде

и плавит мёд шестиугольных сот

для шестикрылых, и поля лаванды

полощет в струях, окунает в зной

и отражает в колыханье света.

Так подними мне веки! Я давно

не видела зимы, весны и лета

и осени. Послушай, осени,

взгляни – и научи дышать, как надо!

…Свой крест – свой балансир – начнёшь ценить,

пройдя две трети этого каната.

В клоаке лета, в транспортном аду

строчить себе же смс неловко,

оформить то, что ты имел в виду,

в простую форму. Формулу. Формовка

стихий в слова и строки допоздна –

и смежить веки в неге новой сутры.

И выскользнуть из мягких лапок сна

к ребёнку народившегося утра.

***

Это февральский Ростов. Это Кафка.

Серое мутное жидкое небо.

Город бессилен, контакт оборвался

оста и веста, и севера с югом.

Мерзко, но цельно зияет подсказка

в грязных бинтах ноздреватого снега:

всё завершится сведённым балансом –

жадность и страх уничтожат друг друга.

Не соскользнуть бы в иллюзию. Скользко.

Под сапогом мостовая в движенье

кобры шипучей. Портовые краны

кромку заката изрезали в раны.

Тот, кто взошёл на Голгофу – нисколько

не нарушает закон притяженья.

Можно об этом поспорить с Ньютоном

запанибродским этаким тоном.

Почерк врача неразборчив – подделай

всё, от анамнеза до эпикриза:

может, дозиметры и не зашкалят,

только повсюду – приметы распада.

Выпить цикуту? Уйти в декаденты?

В партию «Яблоко?» В творческий кризис?

Я ухожу – я нашла, что искала –

в сказочный город под коркой граната.

Ушедшему лету

и новому фонтану на набережной

Слабо?

О том, как мириады…

нет, много, ладно, миллионы -

лианы, радуги, дриады,

в твоём сознанье воспалённом –

здесь, наяву, потрогать можно

и не обжечься – но – не примут

в свой светлый танец

весь промокший

будь даже балериной-примой –

смешно и думать. Просто внемли,

благоговей, вбирай,

наполни все капилляры,

жилы, нервы.

…вольны – дискретны –

снова волны…

О том, что не фонтан – умеешь,

а тут – фонтан!

И ты бессилен

взгляд оторвать

гипноз

важнее нет ничего

вот разве синью пунцовой

вглубь чернеет небо

чего ж ещё? – вода струится

сливается, дробится в небыль

и возвращается сторицей

как те слова…

сто леопардов

лиловых золотых зелёных -

их ловят дети – прыгать, падать,

глотать осколки брызг солёных

спеши, пиши его с натуры

насколько хватит ямбов, красок,

его сложнейшей партитуры

не исчерпать речёвкой страстной,

и этот хор – его кантаты,

их бесконечное кипенье –

вода – пылающие кудри,

о, детвора на карусели

вот так смеётся, пенье статуй,

огня, занявшегося пеной,

всем водопадом перламутра

в тебя впадает

воскресенье.

***

Полупустой автобус - тоже благо

неистребимой жизни - сквозь войну.

Не перебежчик ты, простой бродяга,

не дезертир... Огромную страну

кроили наспех, ночью, по живому,

по-свойски - мы ж сочтёмся, мы ж свои.

А Спрут не спал и плёл свои.оковы,

тенета, скрепы, ближние бои…

Он не отпустит - это баобабы

планету разрывают на куски,

как пел Экзюпери.

Страна могла бы -

но Спрут велик... И страхи велики.

Мы выжили, мы дети тех, кто выжил,

мы внуки их, - и вот идём во тьму,

и правда самых главных детских книжек

опять не научила ничему.

Ты говоришь с надменностью мейнстрима.

Не страшно, я привыкла – в меньшинстве.

Всё лучшее, что было - было мимо

имперской паранойи в голове.

Где сила есть – уму не удержаться,

не помогли семь пядей. За черту.

А на земле становится всё жарче,

но Арканар пока ещё в цвету….

***

Лес рубят – щепкой улетаю,

полёт – прекраснейшее время,

короткое – но сколько смыслов -

когда подхватит щепку ветер,

когда очнётся в ней Скиталец,

эгрегор срубленных деревьев,

туман подсвечен коромыслом –

расслабься и лови просветы

сквозь вавилоны революций.

Что вы хотите от блондинки?

Везёт нас под Червону руту

шофёр с георгиевской лентой,

поскольку неисповедимы

пути миграции оленей,

и ассирийцы в медных шлемах

склонятся низко над суглинком

чуть выше верхнечетвертичных

делювиальных отложений,

и, не учтя мой опыт личный,

меня назначат первой жертвой.

***

Ключ легко повернулся в замке.

Хризантемы кивнули – пока.

Надо в мир выходить налегке.

Как я выгляжу? В общем, никак.

Дух – невидим, а тело – невечно

и неважно. Дышало бы, шло.

Рыжий пух облетевших соцветий -

это необходимое зло,

значит, нам его не обойти.

Слишком долго стоим на мели.

Не заплакать - рецепт травести.

Облетают пятёрки, нули,

юбилеи, кончается лето,

не обманешь свою колею.

Я пошла бы с тобой на край света –

только мы ведь уже на краю

Начинается гамбургский счёт,

и теряешь с реальностью связь,

с этим миром, что вечно течёт,

изменяется, ропщет Save us…..

Там бы ты - пастушком со свирелью,

там бы я – пышнотелой красой…

…Даже рельсы не так параллельны,

как хотелось ….. Храни это всё,

сохрани – как росу и траву,

как плотву на речной быстрине -

серебрится река наяву,

разметались ромашки во сне.

Дай бог памяти зла не упомнить,

незабудками детство взошло,

убирает колючки шиповник

и ложится трамвай на крыло

Кошка

С бесподобным презрением глядя в заплеванный день,

грациозно-лениво посверкивать радужным глазом,

точно знать – не пристанет ни хворь, ни какая зараза,

ни какая хандра, ни влюблённость, ни скука, ни лень.

Как чиста темнота! Тайну реинкарнаций храня,

наоравшись на крыше, мурлыкать победно, искусно,

в драке глаз потеряв – обрести драгоценное чувство

завершённости и полнокровия этого дня.

Занесённая ветром в мой город контрастов, в мой дом,

повинуясь природе своей, подошла между делом.

Как и я, отродясь не была ни пушистой, ни белой.

Те, кто видит в ночи – мы друг друга легко узнаём.

***

Отрастающий пух обнажённых гусей

будет снова ощипан – с живых или нет,

мы проснёмся не все, мы вернёмся не все,

наши файлы сотрутся на флешках планет,

что ж так биться о своды тюрьмы черепка,

это ж даже не рукопись – это фантом,

нас так много, да кто нас прочтёт – но пока

не уложится в рифму – мне дом мой не дом…

Если это болезнь, некий стыдный недуг –

что ж так свежи и радостны несколько строк,

упорхнули на ветку, зовут меня, ждут,

я туплю, я терплю. Мне презреть бы урок,

мне становится тесен эзопов язык –

оттого, что Эзоп был рабом, как и я,

это ж в детстве ещё постигают азы

расписного матрёшечного бытия,

то, что есть,

то, что больше меня,

то, что Бог,

рай – он рядом, но я утеряла ключи,

отчего же не брошусь назад со всех ног –

в нищету, в это счастье сорвать с себя чип,

там, где моют в горах золотую тырсу,

где пасут жеребят, птицы яйца несут,

там полощется в воздухе самая суть

в светлом буковом строгом и юном лесу.