Денис Голубицкий

Песня «Бабий Яр» (2016)
https://fex.net/788961158551

Теодор Адорно, «Негативная диалектика»:
…неверно, неправильно, что после Освенцима поэзия уже невозможна. Правильно, наверное, будет задаться менее «культурным» вопросом о том, а можно ли после Освенцима жить дальше; можно ли действительно позволить это тем, кто случайно избежал смерти, но по справедливости должен стать одним из тех, убитых.

« …зойк нестримний «де я?» – на сайті комітету «Бабин Яр» в розділі «Імена» – коротенький сухий запис, який, проте, моторошно і особисто лунає всередині: ГОЛУБИЦЬКИЙ, 1880. Єврей. Загинув 29.09.1941

Посвящаю бабушке Мирл Аврумовне Ягуд (01.05.1920 – 18.01.1998), дедушке Шурлу Ароновичу (24.12.1912 – 21.09.1983), папе Аркадию (р. 17.02.1940) и тете Анете
(р. 06.05.1941) Голубицким, спасшимся от Холокоста
в эвакуации в Омске, тете Альмине Голубицкой,
родившейся 26.07.1944 года в Омске,
Гари Лайту, Мирону Семеновичу, Светлане Васильевне
и Кате Петровским, Юлии Смилянской, Григорию Фальковичу,
Инне Труфановой,
а также каждому, кто чувствует себя причастным.

***

осень-неврастеничка, осень, не совместимая с жизнью,
смерть, не совместимая с детством.
я до сих пор наблюдаю за действом.
блядские дни в нашем городе.
сленг родившихся позже назовет это "жестью".

считать это прошлым невозможно.
продолжается жизнь, не совместимая с ненавистью.
меняю кровь одного цвета на разноцветную листву.
любовь, не совместимая со смертью,
идет по краю оврага осторожно.

28 сентября 2018

***

Нельзя нарушать ежегодный обычай.
Иди в этот Яр кровеносный, мужичий.
Иди без детей, умоляю, без женщин.
Еще не созрело решение сжечь их.
А значит, расстрел...

Иди в этот Яр, где не прячу лица я.
Я, совесть раскормленного полицая,
я, полубезумная адская старость
немецкого чина...

Отдельность, не стадность.
Иди в этот Яр. Ты - и воин, и агнец.
Уже подсказали и время, и адрес.
Как будто ты здесь неуместный, не местный.
Седеет сентябрь над хохочущей бездной.

2018

***

Сентябрь выбивать сентябрем
как птичьим опасливым клином.
Метаться, пока не замрем
в октябрьском затмении длинном.

Двадцатые числа – долой.
Пусть время проглотит декаду.
Спит пепел. Горит аналой.
Никто не поклонится аду.

А памяти полураспад
настолько далек, невозможен.
Мелькает зловещий обряд
мечом, извлеченным из ножен.

2017

***

Лето и Яр тезками оказались…
Если поэзия все же возможна и после такого,
снова с плодами рифмуешь –
как странно – осеннюю завязь.
И понимаешь, что «больно» –
прогорклое слово.
Нет, ты не циник. Но сказано многое слишком,
речь человечья сама по себе еретична.
Улицу знаешь на память –
беги к старикам и к мальчишкам,
впрочем, экзамен
едва ли ты сдашь на «отлично».

Стой! Не пиши! Это что за кощунство, ей-богу?
Ты упражняешься,
будто жонглер сумасшедший!
Грузный октябрь омывает
и жадно глотает дорогу.
Вот и в тебе отзывается каждый ушедший.

2015

***

От Жидовских ворот – до еврейского кладбища
грознокрыло чернеет запавшая клавиша,
сатанеет огонь оголтелого капища.

От еврейского дома – до дыма, до ужаса
неприкаянный ангел со скрипкою кружится,
голосит в одночасье ослепшая улица.

От зерна и плода – до засохшего дерева.
Скоро выпустит щупальца ночь иудеева,
шестикрылому ангелу петь и звезде его.

По еврейскому небу – не облаком плачущим,
опрокинутым городом, ветром судачащим.
От Жидовских ворот – до еврейского кладбища.

2017

Главные ворота Лукьяновского еврейского кладбища

***

Каміння моїх братів і небо моїх сестер,
тремтіння прізвищ, літер танок перед Вітом.
На вулиці ангелів* мешкає
бабуся Мабуть Естер…
Цей вересень збожеволів –
він згарищем пахне і… квітами.
Запізно, запізно, Естер, вступатися за народ!
…Сполоханий вулик вулиці розсипався вмить.
Була і є Лютеранською стьожка на тілі міста,
шов на тлі неминучості.
Поволі вгадую тінь німецького колоніста.
Німецького?!. І німію від збігу лячного.
А вулиця знову збігає в обійми Хрещатика,
хресний торуючи шлях.
На цій найкоротшій найдовшій дорозі
не можна нічого тепер розрізнити,
хіба тільки хлібню на розі.

А я і досі не знаю, куди мені очі діти –
сховався в мушлі не-участі.
Бабусю, бабусю, вступися!
Усі, хто там – твої діти…

Не можна летіти, вулице, не можна летіти,
потрібно спинити той каменеспад,
часоспад, болеспад.
Повзи, Лютеранська, повзи!
Ти – вулиця люті, ти – вулиця рани смертельної.
Ім’я твоє розривається навпіл,
в бабусиних гасне очах.
Це навіть не сепія, навіть не чорне та біле.
Це вже поза снами вогких кольорів,
поза всесвітом барв.

2016

* – Вулиця Лютеранська у Києві за радянських часів
носила ім’я Енгельса, а це прізвище з німецької перекладається як ангел.

***

Гебрайський шум в розгойданому слові,
немов гортають справи особові
пошерхлі пальці осені-чиновниці.
Не оминути жодної смоковниці.

Осанна півдню нашому північному!
Подякуй навіть остраху одвічному…
Хіба пробачиш вересню-нікчемі
ці випалені літери в поемі?

Агов, крилатий, зойк нестримний «де я?»
Лети, моя осіння іудеє!
Прокинувсь буревій, шарав, хамсин.
Ти чуєш, батька поминає син.

2015

***

Концлагерь - это место, где репетируют, где играют концерты.
Какая невероятная концентрация музыки.

Исполняют, например, Бетховена.
Подошел бы любой немецкий композитор,
потому что здесь даже музыка немеет.
Скоро премьера, каждый раз премьера, опять премьера.

Но почему не пригласили автора?
Или он не согласился придти?
Кажется, этот композитор ослеп...
или оглох...
Кажется, сюда вчера приходил Бог.
Его не узнали, Он был слишком худ.
Какая невероятная концентрация иуд.

Снова премьера.
Слишком часто в оркестре меняется состав.
На станцию, слышите? - прибыл новый состав.

- Помните этого мальчика со скрипкой?
- Да нет, не он.
... еще один освободили вагон.
- А старик с виолончелью?
- Нет, на том не было очков.
- Но он мог их снять.
В такие минуты что-то происходит со зрением...
А слух и здесь не могут отнять.
А музыка и здесь - пастораль.
В ней могут соседствовать
сталь и хрусталь.

Сегодня премьера концерта.
Концлагерь. Концларго. Конец.

2017

***

Яблоки пахнут дедушкиной щетиной,
пахнут двадцатым веком
и первою, и второй половиной.
Где же та сила, которая нас защитила?
Вот она, здесь, хоть время прошло лавиной.

Яблоки пахнут дедушкиным садом,
он его тридцать лет без трех берег, лелеял,
но пробежали дни бесцеремонным стадом.
Яблоки пахнут. Листва как бабушкин веер.

Яблоки сорваны, спят до зимы в подвале,
их аромат о себе напоминает часто.
Яблоки собраны, не отняли у нас ничего,
не украли,
пусть и продан давно второпях участок.

Яблоки пахнут,
перебираю во рту звуки имен их.
Не забываются дедушкины старания.
Сад - это горсть красных, желтых, зеленых,
поздняя зрелость, осенняя, первая, ранняя.

***

По этой улице ко мне поднималась бабушка.
Ей приходилось то и дело останавливаться –
сердце уже пошаливало у моей золотой.
А я сорокалетний ребенок взбалмошный
пока еще лихо взбегаю по улице не крутой.

И я понимаю: какая-то логика явная
есть в том, что снова возвращаюсь к себе,
к своему детству, к своему прамиру, вижу бабушку Миру.
И пусть эта улица называется, например, Янгеля
или Полевая, и опять на ней дали квартиру

еврейскому семейству,
которое, меня еще нисколько не предчувствуя,
живет в послевоенном, хлопотном, обыденном,
растит детей как все и не как все.
Ко мне подходит бабушка, грешная моя, пречистая,
берет меня за руку,
и мы отправляемся кататься на колесе.

Вы, конечно, думаете, что я о колесе обозрения,
которое и в прежних парках, и в нынешних
позволяет на жизнь посмотреть свысока.
А на деле, это колесо взросления, колесо прозрения,
но только не озлобления.
И я чувствую, как надежна, как хрупка,
как незаменима бабушкина рука.

***

Дремлет в сосуде миро.
Пусто в осеннем храме.
Бабушку звали Мирл –
имя ловлю губами.
Девочка Мирл, девушка Мирл…
Не оскудеет мера.

Вздрогнут птенцы. И ветер
не пощадит жилища.
Бабушки нет на свете –
имя приюта ищет.
– Бабушка Мирл,
бабушка,
бабуш… канули звуки в небо.

Бабушка, ты увидишь
радугу за слезами!
То ли забылся идиш,
то ли у сердца замер.
– Мейделе Мирл, бабушка, бобе… –
Яр отзовется Бабий.

Хрупкий рисунок мира.
Сонный сентябрь простужен.
Девочку звали Мирл…
Слышишь, зовут на ужин?
Живы остались дети,
мрак отступил смертельный.
– Мирл… – промолвит ветер
бережный, колыбельный.
Бабушка Мирл, девочка Мирл…
Вот и уснула мирно.

2013

&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&

***

Где бьется небо о края
стеклянных декабрей,
там, кожу времени кроя,
не спит январь-еврей.

Январь – язычник и язык
бродяг и беглых книг.
Впивайся, века белый клык,
в лепечущий язык.

Где бьется сердце о пустой
проулок жестяной,
прощай, уют, покрой, постой,
стань плачущей стеной.

* * *

Києве, ти Євин чи Адамів?
Ханаане хмар, химер і храмів.
Колесо абетки колисає
сина – Єремію чи Ісайю.

Імена юдейські, сни гебрайські,
хліб біди розділено по-братськи.
Стільки рік струмлять в одному руслі,
що слова й не вимовиш загуслі.

Києве, Адамів ти чи Євин?
Твій світанок зник давно чи є він?
Що в тобі до ранку охолоне,
пращуре, Єгупче, Вавілоне?

2017