Стихотворения Владимира Кострова (1935-2022)


ххх
Полон взгляд тихой боли и страха,
Что тебе я могу обещать?
На пространстве всеобщего краха
Обещаю любить и прощать.

Всей судьбою своей окаянной
Обещаю не прятать лица.
Обещаю любить постоянно,
Обещаю прощать до конца.

Ты в глазах у меня не седая,
Ты смеёшься, беду отводя,
Вся желанная, вся молодая,
В тонких линзах из слёз и дождя.

Прогони эту злость и усталость,
Нас вдвоём и судьбе не избыть.
Всё пропало, а сердце осталось,
Обещая прощать и любить.

ххх
В темнеющих полях еще белеют лица,
И смертная на них уже упала тень.
Нам не в чем упрекнуть солдат Аустерлица,
Но завтра, Бонапарт, настанет новый день.

Еще стоит разрыв бризантного снаряда,
Но гамбургский счет уже один-один.
Еще теплы тела в окопах Сталинграда,
Но в стеклах мертвых глаз уже горит Берлин.

И рано, господа, нам подбивать итоги -
Не нами этот мир вращать заведено,
В морях или горах, дворце или остроге,
Но завтра новый день наступит все равно.

Памяти Георгия Свиридова 

Незримы и невыразимы,
Лишенные телесных пут,
Рождественские серафимы
Теперь Свиридову поют.
О тесноте земной юдоли,
Где каждый звук его зачат,
В морозном небе, в чистом поле
Распевы горние звучат.
И хора сладкое согласье,
Мерцающее в звездной мгле,
Так внятно говорит о счастье,
Еще возможном на земле.
И как пророк в сухой пустыне,
С надеждой глядя в небеса,
Почти оглохшая Россия
Внимает эти голоса.
Молись и верь, Земля родная,
Проглянет солнце из-за туч…
А, может быть, и двери рая
Скрипичный отворяет ключ.

ххх
То в ночи она вспыхнет, как спичка,
А в стихе тугодумном умрет…
Ах, поэзия, вольная птичка –
Где захочется, там и поет.
Как порывы весеннего ветра,
К педантизму любому глуха,
То сверкнет в чертеже геометра,
То засвищет в рожке пастуха.
О, не молкни свободное пенье.
И в столице, и в темном лесу.
Ах, оставьте душе оперенье
И в глазах сохраните слезу.
И все жду я ее по привычке,
Вот уж иней блестит на стерне.
Я бы умер в чужой стороне
Там ведь нет этой маленькой птички.


* * *
Громок ты,
и успеха достиг,
и к различным эстрадам притёрся.
Только русский лирический стих
вроде как-то стыдится актёрства.
Словно скрежет железа о жесть,
словно самая пошлая проза,
неуместны заученный жест,
модуляция, дикция, поза.
Словно бы не хотел, а соврал,
словно фальшь протащил в эти залы.
Словно и не поэт ты,
а Карл.
Карл, укравший у Клары кораллы.

* * *
Герой и мученик овации,
Будь снисходителен вдвойне.
Меняются администрации,
А ты останешься в цене.

Не торопись. Стихи раскуплены.
Легко выходят книги в свет.
По Бенедиктову и Кукольнику —
Ты замечательный поэт!

Ты возвышаешься по-прежнему
Над нами гордой головой,
Вниманьем Рейгана и Брежнева
Подсвечен нимб высокий твой.

И, пожиная что посеяно,
Над тем подумай, старина:
А любит все-таки Есенина
Россия, дикая страна.

ххх
Один графоман
в солидный журнал
прислал корявый стишок.
Совсем таланта не было в нём,
и стиль был весьма смешон.
Но чтобы вывод под стих подвесть,
в нём были такие слова:
«Жизнь такова, какова она есть,
и больше – никакова!»
Младший редактор сказал: «Пустяки!
Ступай-ка в корзину, брат!»
Но чем-то тронули сердце стихи,
и он их вернул назад.
- Вчера я пришёл веселенький весь,
и жена была неправа.
Но «жизнь такова, какова она есть,
и больше – никакова!».
Редактор отдела, увидев стих,
наморщил высокий лоб:
- Стихи банальные. Автор псих.
А младший редактор жлоб.
Но строчки вошли, как благая весть,
до самого естества:
«Жизнь такова, какова она есть,
и больше – никакова!»
И, свой кабинет озирая весь,
подумал любимец богов:
«А может, и я таков, как есть,
и больше совсем никаков».
И страшная мысль, как роса с травы,
скатилась с его головы:
«А может, и все такова, каковы,
и больше – никаковы?»

ххх
Стадион. Победа. Лето.
Разорённая страна.
Но весёлые куплеты
Пела местная шпана.
Распевали те куплеты
Остальные москвичи:
Офицеры и поэты,
Инженеры и врачи.
«На московском стадионе
Начинается игра.
На одних воротах Хомич,
На других – его жена».
Право, не было насмешки
В этой песне озорной
Над голкипером известным
И красавицей женой.
Просто после всех страданий
Нравилось озорничать,
Сочинять лихие песни,
Хохотать, свистеть, кричать.
«На московском стадионе
Начинается игра.
На одних воротах Хомич,
На других – его жена».
Нам сегодня много надо:
Надо голову иметь,
На работе дело делать,
На досуге вместе петь.
Надо честно разобраться
Чья заслуга, чья вина.
На одних воротах – правда,
На других – опять она.

Шутка 

Я люблю надвинуть креном
козырёк на правый глаз.
Я люблю окрошкой с хреном
заправлять российский квас.

Я люблю траву зелёную,
наличник над крыльцом
и частушкою солёной
хрущу, как огурцом.

Но не давит мне в печёнку
и не колет под ребро
ни шотландская юбчонка,
ни тирольское перо.

Мы и сеяли, и веяли,
и ели ананас.
Ну а Хейли?
Ну и Хейли
мы читали, и не раз.

ххх
У них в делах анархия и жуть,
но чувства и у них идут по плану...
Чтоб женщине на нечто намекнуть,
японец составляет икебану.

А что задумал это самурай?
Какой обычай спрятан за обличьем?
А ты сиди
и думай-разбирай:
а может, в ней какое неприличье?
Обыкновенный деревенский шиш
замаскирован розой и люпином.
Несите лук, укроп и хрен любимым –
нас икебанами не удивишь!

Нам Кинешма дороже, чем Париж.
мы любим Афродит из пены банной,
и посылают нас за икебаной
так далеко, что и не повторишь.
Нас икебанами не удивишь.

Я предпочту намёку прямоту.
Пусть нравственность глядит
недрёмным оком.
Не правы те,
кто видит красоту
в обычае коварного Востока.
Суй палец в дверь – и точно прищемишь.
Нас икебанами не удивишь!

ххх
Вот избушка.
Печка.
Лавочка.
Тень упала под плетень.
Друг сердечный, балалаечка,
начинай своё трень-брень.
Позови народ на улицу,
инструмент мой дорогой.
Что в одной душе аукнется,
пусть откликнется в другой.
Вдоль всего села
до кузницы
свой диктат распространи,
безыскусная искусница –
три щемящие струны.
Не баянною примерностью,
не роялевым огнём, -
простотой и неприметностью
как вы схожи с соловьём!
Хорошо, милой, на лавочке
посидеть с тобой впотьмах,
на коленях балалаечка
и частушка на губах:
«Балалаечка играет,
Моё сердце замирает».

ххх
Красно-алый гребешок,
На ногах по острой шпоре.
Деревенский петушок,
Словно ухарь на заборе.
Взгляд – грозней, чем орла!
Упиваясь бранной славой,
Простирает два крыла
Над куриною державой.
Атаман, главарь, премьер,
Всё нарядно, всё парадно.
И, хотя не шантеклер,
Но грассирует изрядно.
Приколочена стреха,
Все ворота на запоре:
Жаль такого петуха
В суповом схарчить наборе.
Наломает речка льда,
Понесёт варягов к грекам.
Неужели навсегда
Петушок откукарекал?

ххх
Выходец из волости лесистой,
бражник, сочинитель, острослов,
в глубине истории российской
жил Ермил Иванович Костров.
В переводах был
весьма исправен,
пил вино, работал не спеша.
О Кострове Пушкин и Державин
говорили: «Добрая душа».
Годы шли
уже двадцатым веком,
о любви, а не о пустяках
вновь с Костровым,
добрым человеком,
Маяковский говорил в стихах.
Буду жить
с такой фамильей древней,
не употреблю её во зло.
Классиков высокое доверье
на мою фамилью снизошло.
Чем за то доверье отплачу им?
Впрочем, перспективы не плохи.
Вознесенский, Храмов, Феликс Чуев
посвящали мне свои стихи.
Может быть, хоть этим буду славен
на просторах матушки-Руси.
Я – Костров.
А кто из них Державин
или Пушкин, Боже упаси?!