Кому угодно лги, но не перу…

Евгений

ГОЛУБЕНКО

Каждой веной

Как только ночь за днём захлопнет дверь,
А звёздный жир сквозь ткань небес проступит,
Твой образ, обретая жизнь и твердь,
Войдёт в мой мир и робко взор потупит.

Струясь меж пальцев, лунный цвет волос
Пропах тобой и влёк неодолимо.
Так с райского изгнанья повелось
Воспринимать и чувствовать любимых.

Пресветлая, не скоро мыть заре
Замаранное небо белой пеной.
Прижмись ко мне и прирасти ко мне
Всем телом: каждой порой, каждой веной.

Ты лучшая

Ты – лучшая, кто б что ни говорил.
Ты самая. Ты рядом, а не где-то.
Не найдено, не создано мерил,
Которые оспорили бы это.

Я знал иных, но это всё не то,
Не тот костёр, не тот накал и вышкол.
С тобою сердце, будто решето,
Где каждое отверстие от вспышки.

Пускай сгорю за день, пускай за два,
Но этот миг весомее, чем вечность.
Ничей язык не вправе отругать
Меня за безрассудство и беспечность.

Кватроченто

Я пальцами кофейные соски
ощупывал, как скульптор ищет глину
для нового творения. Эскиз
уже готов. Осталось пуповиной

соединить художника и холст,
поэта и перо, смычок и скрипку.
И расплатиться серебром волос
за прежние просчёты и ошибки.

По ручейкам, по струйкам бледных вен
губами брёл от низа, от лодыжек
по миллиметру вверх и вверх, и вверх
к желанной цели. С каждым вдохом ближе

я подбирался. Жар катил на жар.
Мы исходили потом, страстью, стоном,
стараясь обоюдно удержать
наш млечный путь, уже плывущий лоном.

Impression

Устав к утру качать качели сна,
Ночь по-кошачьи проползла под дверью,
Позволив дню на пальчиках привстать
И расфуфырить солнечные перья.

Отбросив хлам, сплетённый из дремот,
Дом возрождал охотку к говоренью,
К многоязычью, к ранней спевке нот,
К гульбе и смеху, к слов столпотворенью.

А ты спала… Сон тих был и дразнящ,
И краской дня подчёркнут был умело,
Как будто лёгкий утренний сквозняк
Румянец солнца напылил на тело.

Пейзажная лирика

Копоть ночи, как моль, шлифовала закат,
Заменив красный вечер бордовым,
Где небесный рубин в миллионы карат
Тканью сумерек был окантован.

И всё больше и больше теней и темнот
В полуночном порту швартовалось,
Из небес и растений, из грунта и вод
Вытесняя багровость и алость.

Чернолистыми розами космос расцвёл,
Опьяняя и близи, и дали.
А скопление звёзд, будто полчища пчёл,
Оседавшую тьму опыляли.

И дождавшись момента, чтоб ветра волна
Прилизала небесную сажу,
Ретушировать вышла толстушка луна
Полинявшие за день пейзажи.

За сребреник луны

За сребреник луны, за тридцать жалких лун
Меня ты предала и напрочь позабыла.
Я – стар, я слишком стар. Он – юн, он сладко юн.
И удержать себя тебе не хватит силы.

Мне дни, как валуны, подсовывал июнь.
И тратил я весь пыл, их в сторону сдвигая.
Я – стар, я слишком стар. Он – юн, он сладко юн.
И ты себя унять не сможешь, дорогая.

За сребреник луны, за тридцать жалких лун
Я отдавал тебя, идя к своей осине.
Я – стар, я слишком стар. Он – юн, он сладко юн.
И это изменить я, кажется, не в силах.

Подслушанное

Разбирая каракулей бред,
Что оставила чаячья стая,
Море птичий бесхитростный след
По слогам шепеляво читает.

И просеяв сквозь волны песок,
Одичавших в бездействии пляжей,
Море ищет отточенный слог,
Что проймёт, осенит, взбудоражит.

Не беда, что зелёный прибой
Обновит интонацию к маю,
Всё равно за губастой волной,
Будто школьник, слова повторяю.

После прочтения – сжечь!

Кому угодно лги, но не себе,
О том, что всё прошло и всё забыто…
Не стоит на потеху голытьбе
Из горла черпать горечи избыток.

Кому угодно лги, светись враньём,
Упрятав стон в искусанные губы.
Пусть дохнет с голодухи вороньё
Над повидавшим виды однолюбом.

Кому угодно лги, что всё окей,
Улыбчивые примеряя лица.
Смири своё отчаянье, заклей
Все поры и не дай ему излиться.

Кому угодно лги, но не нутру,
В котором всё любовью прежней дышит.
Кому угодно лги, но не перу
И не бумаге, что дыханье слышат.

Я отпускаю все твои грехи...

Я отпускаю все твои грехи
И те, что были, да и те, что будут.
Тебе одной я посвятил стихи,
Которые вовеки не забудут.

Ты свет моих очей, мой тайный свет.
Ты сокровенных дум моих живучесть.
На этом свете не было и нет
Такой, как ты, единственной и лучшей.

На этом свете чтима мной одна,
Из миллионов мной одна хранима.
Пусть грешница, но ты освящена
Моей Любовью, что не утолима.

Наташке Потеряшке

На кухне допоздна не гаснет свет
И на исходе все запасы чая.
Впервые после трёх десятков лет
С тобой мы нашу встречу отмечаем.

И длится бессловесный разговор
О том, о сём, о всяком, о далёком.
А ночь, войдя на цыпочках во двор,
Рассматривает нас в стекляшки окон.

Нам тихо и спокойно, и тепло...
Наверное, таким бывает счастье.
Как жаль, что столько жизни утекло,
Пока смогли друг к другу достучаться.

Мы понимаем всё, хотя молчим.
Не нам с тобой юлить и завираться.
Достаточно отметин и морщин
Мы нахватались за прошедших надцать.

Эскизное

Дремотою ночь прошлась по пляжам.
Смолк закат, свернулся и затух.
И, пока высь неба в звёздной страже,
Даже звук не выронит петух.

Но в июле ночи скоротечны.
Небо тронул красками восход.
И забыты напрочь ночь и вечер,
И в лазурь уходит звёздный флот.

Разметав объятья побережий,
Выйдя ожиданием в зарю,
Город мой черпал из моря свежесть,
Ветреность и женственность свою.

Шикарными шифонами шурша

По лестнице с Приморского бульвара,
Стеснительность стараясь превозмочь,
В объятья мостовых и тротуаров
Спускалась удивительная ночь.

Шла мягко, осторожно, еле слышно,
Шикарными шифонами шурша,
А сверху, замирающие крыши,
Антеннами ловили каждый шаг.

И в небе над Одессой плыли чары,
Заворожив окрестности до дна.
И море бархатистость излучало,
Мелодией прибрежности пьяня.

Другие города возможно краше,
Их не пришлось мне вдоволь повидать.
Не знаю, как у вас на Патриарших,
Зато у нас не ночь, а благодать.

Истинное

Во время сумасшествия народов,
Когда к призывам разума глухи
Любители садов и огородов,
Сажусь за стол пропалывать стихи.

И мне плевать на ваши пересуды.
Во тьме маяк ревущ и одинок.
Пусть невозможно, пусть чертовски трудно,
Но сердце вырабатывает ток.

И я твержу, и лик твердит настенный
Под коим тихо теплится свеча,
Что не пристало отрокам Вселенной
Ни в палачах ходить, ни в стукачах.

Гриновский флот

Я столько за тобой слал кораблей,
Что небо захлебнулось парусами.
У горизонта на десятки лье
Мой белый флот в дневном пространстве замер.

Ветрила млели в небе день-деньской…
Лишь к вечеру темнеть полотна стали.
И чёрный флот, проплыв над головой,
Тебя искать в иные мчится дали.

Но в час, когда медвяный крепок сон
И грёзами усеян сумрак пышно,
Тревожа отраженье мачт веслом,
Я за тобой на берег шлюпку вышлю.

И чайки над заливом воспарят,
И лёгкий бриз губами тронет кожу,
И в паруса попавшая заря
О наших чувствах ало сказку сложит.

Запойное

Я от белого цвета бываю хмельной
Да ещё я вдобавок на запахи падок.
Чтоб меня соблазнить, паутинкой льняной
Кто-то ночью нашил светлых платьев для сада.

И стою, обалдев, округляя глаза.
И не верю, что я до подобного дожил.
И двух слов не могу подходящих связать.
Только слышу, что кровь неспокойна под кожей.

Повсеместно пчелиным акцентом молва
Раструбила о том, что десерт уже подан.
И доселе простые земные слова
Срифмовались, притёрлись, пошли хороводом.

Мне от яви такой захотелось в разнос…
И пьянил я себя белопенным отваром.
И с тычинками лез целоваться взасос.
И выдумывал то, чего так не хватало.