Борис Чичибабин (1923-1994)

x x x 

Кончусь, останусь жив ли,-

чем зарастет провал?

В Игоревом Путивле

выгорела трава.

Школьные коридоры -

тихие, не звенят...

Красные помидоры

кушайте без меня.

Как я дожил до прозы

с горькою головой?

Вечером на допросы

водит меня конвой.

Лестницы, коридоры,

хитрые письмена...

Красные помидоры

кушайте без меня.

1946

Меня одолевает острое

и давящее чувство осени.

Живу на даче, как на острове.

и все друзья меня забросили.

Ни с кем не пью, не философствую,

забыл и знать, как сердце влюбчиво.

Долбаю землю пересохшую

да перечитываю Тютчева.

В слепую глубь ломлюсь напористо

и не тужу о вдохновении,

а по утрам трясусь на поезде

служить в трамвайном управлении.

В обед слоняюсь по базарам,

где жмот зовет меня папашей,

и весь мой мир засыпан жаром

и золотом листвы опавшей...

Не вижу снов, не слышу зова,

и будням я не вождь, а данник.

Как на себя, гляжу на дальних,

а на себя - как на чужого.

С меня, как с гаврика на следствии,

слетает позы позолота.

Никто - ни завтра, ни впоследствии

не постучит в мои ворота.

Я - просто я. А был, наверное,

как все, придуман ненароком.

Все тише, все обыкновеннее

я разговариваю с Богом.

1965

ПАСТЕРНАКУ

Твой лоб, как у статуи, бел,

и взорваны брови.

Я весь помещаюсь в тебе,

как Врубель в Рублеве.

И сетую, слез не тая,

охаянным эхом,

и плачу, как мальчик, что я

к тебе не приехал.

И плачу, как мальчик, навзрыд

о зримой утрате,

что ты, у трех сосен зарыт.

не тронешь тетради.

Ни в тот и ни в этот приход

мудрец и ребенок

уже никогда не прочтет

моих обреченных...

А ты устремляешься вдаль

и смотришь на ивы,

как девушка и как вода

любим и наивен.

И меришь, и вяжешь навек

веселым обетом:

- Не может быть злой человек

хорошим поэтом...

Я стих твой пешком исходил,

ни капли не косвен,

храня фотоснимок один,

где ты с Маяковским,

где вдоволь у вас про запас

тревог и попоек.

Смотрю поминутно на вас,

люблю вас обоих.

О, скажет ли кто, отчего

случается часто:

чей дух от рожденья червон,

тех участь несчастна?

Ужели проныра и дуб

эпохе угоден,

а мы у друзей на виду

из жизни уходим.

Уходим о зимней поре,

не кончив похода...

Какая пора на дворе,

какая погода!..

Обстала, свистя и слепя,

стеклянная слякоть.

Как холодно нам без тебя

смеяться и плакать.

[1962]

x x x

Живу на даче. Жизнь чудна.

Свое повидло...

А между тем еще одна

душа погибла.

У мира прорва бедолаг,-

о сей минуте

кого-то держат в кандалах,

как при Малюте.

Я только-только дотяну

вот эту строчку,

а кровь людская не одну

зальет сорочку.

Уже за мной стучатся в дверь,

уже торопят,

и что ни враг - то лютый зверь,

что друг - то робот.

Покойся в сердце, мой Толстой

не рвись, не буйствуй,-

мы все привычною стезей

проходим путь свой.

Глядим с тоскою, заперты,

вослед ушедшим.

Что льда у лета, доброты

просить у женщин.

Какое пламя на плечах

с ним нету сладу,-

Принять бы яду натощак

принять бы яду.

И ты, любовь моя, и ты -

ладони, губы ль -

от повседневной маеты

идешь на убыль.

Как смертью веки сведены,

как смертью - веки,

так все живем на свете мы

в Двадцатом веке.

Не зря грозой ревет Господь

в глухие уши:

- Бросайте все! Пусть гибнет плоть.

Спасайте души!

1966

x x x

И вижу зло, и слышу плач,

и убегаю, жалкий, прочь,

раз каждый каждому палач

и никому нельзя помочь.

Я жил когда-то и дышал,

но до рассвета не дошел.

Темно в душе от божьих жал,

хоть горсть легка, да крест тяжел.

Во сне вину мою несу

и - сам отступник и злодей -

безлистым деревом в лесу

жалею и боюсь людей.

Меня сечет господня плеть,

и под ярмом горбится плоть,-

и ноши не преодолеть,

и ночи не перебороть.

И были дивные слова,

да мне сказать их не дано

и помертвела голова,

и сердце умерло давно.

Я причинял беду и боль

и от меня отпрянул Бог

и раздавил меня, как моль

чтоб я взывать к нему не мог.

1968

x x x

Сними с меня усталость, матерь Смерть.

Я не прошу награды за работу,

но ниспошли остуду и дремоту

на мое тело, длинное как жердь.

Я так устал. Мне стало все равно.

Ко мне всего на три часа из суток

приходит сон, томителен и чуток,

и в сон желанье смерти вселено.

Мне книгу зла читать невмоготу,

а книга блага вся перелисталась.

О матерь Смерть, сними с меня усталость,

покрой рядном худую наготу.

На лоб и грудь дохни своим ледком,

дай отдохнуть светло и беспробудно.

Я так устал. Мне сроду было трудно,

что всем другим привычно и легко.

Я верил в дух, безумен и упрям,

я Бога звал - и видел ад воочью,-

и рвется тело в судорогах ночью,

и кровь из носу хлещет по утрам.

Одним стихам вовек не потускнеть,

да сколько их останется, однако.

Я так устал! Как раб или собака.

Сними с меня усталость, матерь Смерть.

1967

КОЛОКОЛ

Возлюбленная! Ты спасла мои корни!

И волю, и дождь в ликовании пью.

Безумный звонарь, на твоей колокольне

в ожившее небо, как в колокол, бью.

О как я, тщедушный, о крыльях мечтал,

о как я боялся дороги окольной.

А пращуры душу вдохнули в металл

и стали народом под звон колокольный.

Да буду и гулок, как он, и глубок,

да буду, как он, совестлив и мятежен.

В нем кротость и мощь. И ваятель Микешин

всю Русь закатал в тот громовый клубок.

1968

x x x

Трепещу перед чудом Господним,

потому что в бездушной ночи

никого я не спас и не поднял,

по-пустому слова расточил.

Ты ж таинственней черного неба,

золотей Мандельштамовых тайн.

Не меня б тебе знать, и не мне бы

за тобою ходить по пятам.

На земле не пророк и не воин,

истомленный твоей красотой,-

как мне горько, что я не достоин,

как мне стыдно моей прожитой!

Разве мне твой соблазн и духовность,

колокольной телесности свет?

В том, что я этой радостью полнюсь,

ничего справедливого нет.

Я ничтожней последнего смерда,

но храню твоей нежности звон,

что, быть может, одна и бессмертна

на погосте отпетых времен.

Мне и сладостно, мне и постыдно.

Ты - как дождь от лица до подошв.

Я тебя никогда не постигну,

но погибну, едва ты уйдешь.

Так прости мне, что заживо стыну.

что свой крест не умею нести,

и за стыд мой, за гнутую спину

и за малый талант мой - прости.

Пусть вся жизнь моя в ранах и в оспах,

будь что будет, лишь ты не оставь,

ты - мой свет, ты - мой розовый воздух,

смех воды поднесенной к устам.

Ты в одеждах и то как нагая,

а когда все покровы сняты,

сердце падает, изнемогая,

от звериной твоей красоты.

1968

x x x

Тебе, моя Русь, не Богу, не зверю -

молиться молюсь, а верить - не верю.

Я сын твой, я сон твоего бездорожья,

я сызмала Разину струги смолил.

Россия русалочья, Русь скоморошья,

почто не добра еси к чадам своим?

От плахи до плахи по бунтам, по гульбам

задор пропивала, порядок кляла,-

и кто из достойных тобой не погублен,

о гулкие кручи ломая крыла.

Нет меры жестокости и бескорыстью,

и зря о твоем лее добре лепетал

дождем и ветвями, губами и кистью

влюбленно и злыдно еврей Левитан.

Скучая трудом, лютовала во блуде,

шептала арапу: кровцой полечи.

Уж как тебя славили добрые люди

бахвалы, опричники и палачи.

А я тебя славить не буду вовеки,

под горло подступит - и то не смогу.

Мне кровь заливает морозные веки.

Я Пушкина вижу на жженом снегу.

Наточен топор, и наставлена плаха.

Не мой ли, не мой ли приходит черед?

Но нет во мне грусти и нет во мне страха.

Прими, моя Русь, от сыновних щедрот.

Я вмерз в твою шкуру дыханьем и сердцем,

и мне в этой жизни не будет защит,

и я не уйду в заграницы, как Герцен,

судьба Аввакумова в лоб мой стучит.

1969

СТИХИ О РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ

Ни с врагом, ни с другом не лукавлю.

Давний путь мой темен и грозов.

Я прошел по дереву и камню

повидавших виды городов.

Я дышал историей России.

Все листы в крови - куда ни глянь!

Грозный царь на кровли городские

простирает бешеную длань.

Клича смерть, опричники несутся.

Ветер крутит пыль и мечет прах.

Робкий свет пророков и безумцев

тихо каплет с виселиц и плах...

Но  к о г д а  закручивался узел

и  к о г д а  запенивался шквал,

Александр Сергеевич не трусил,

Николай Васильевич не лгал.

Меря жизнь гармонией небесной,

отрешась от лживой правоты,

не тужили бражники над бездной,

что не в срок их годы прожиты.

Не для славы жили, не для риска,

вольной правдой души утоля.

Тяжело Словесности Российской.

Хороши ее Учителя.

2

Пушкин, Лермонтов, Гоголь - благое начало,

соловьиная проза, пророческий стих.

Смотрит бедная Русь в золотые зерцала.

О, как ширится гул колокольный от них!

И основой святынь, и пределом заклятью

как возвышенно светит, как вольно звенит

торжествующий над Бонапартовой ратью

Возрождения русского мирный зенит.

Здесь любое словцо небывало значимо

и, как в тайне, безмерны, как в детстве, чисты

осененные светом тройного зачина

наши веси и грады, кусты и кресты.

Там, за ними тремя, как за дымкой Пролога,

ветер, мука и даль со враждой и тоской,

Русской Музы полет от Кольцова до Блока,

и ночной Достоевский, и всхожий Толстой.

Как вода по весне, разливается Повесть

и уносит пожитки, и славу, и хлам.

Безоглядная речь. Неподкупная совесть.

Мой таинственный Кремль. Наш единственный храм.

О, какая пора б для души ни настала

и какая б судьба ни взошла на порог,

в мирозданье, где было такое начало -

Пушкин, Лермонтов, Гоголь,- там выживет Бог.

1979

ПУТЕШЕСТВИЕ К ГОГОЛЮ

1

Как утешительно-тиха

и как улыбчиво-лукава

в лугов зеленые меха

лицом склоненная Полтава.

Как одеяния чисты,

как ясен свет, как звон негулок,

как вся для медленных прогулок,

а не для бешеной езды.

Здесь божья слава сердцу зрима.

Я с ветром вею, с Ворсклой льюсь.

Отсюда Гоголь видел Русь,

а уж потом смотрел из Рима...

Хоть в пенье радужных керамик,

в раю лошадок и цветов

Остаться сердцем не готов,

у старых лип усталый странник,-

но так нежна сия земля

и так добра сия десница,

что мне до смерти будут сниться

Полтава, полдень, тополя.

Край небылиц, чей так целебен

спасенный чудом от обнов

реки, деревьев и домов

под небо льющийся молебен.

Здесь сердце Гоголем полно

и вслед за ним летит по склонам,

где желтым, розовым, зеленым

шуршит волшебное панно.

Для слуха рай и рай для глаза,

откуда наш провинциал,

напрягшись, вовремя попал

на праздник русского рассказа.

Не впрок пойдет ему отъезд

из вольнопесенных раздолий:

сперва венец и капитолий,

а там - безумие и крест.

Печаль полуночной чеканки

коснется дикого чела.

Одна утеха - Вечера

на хуторе возле Диканьки...

Немилый край, недобрый час,

на людях рожи нелюдские,-

и Пушкин молвит, омрачась:

- О Боже, как грустна Россия!..

Пора укладывать багаж.

Трубит и скачет Медный всадник

по душу барда. А пока ж

он - пасечник, и солнце - в садик.

И я там был, и я там пил

меда, текущие по хвое,

где об утраченном покое

поет украинский ампир...

2

А вдали от Полтавы, весельем забыт,

где ночные деревья угрюмы и шатки,

бедный-бедный андреевский Гоголь сидит

на собачьей площадке.

Я за душу его всей душой помолюсь

под прохладной листвой тополей и шелковиц

но зовет его вечно Великая Русь

от родимых околиц.

И зачем он на вечные веки ушел

за жестокой звездой окаянной дорогой

из веселых и тихих черешневых сел

с Украины далекой?

В гефсиманскую ночь не моли, не проси:

"Да минует меня эта жгучая чара",-

никакие края не дарили Руси

драгоценнее дара.

То в единственный раз через тысячу лет

на серебряных крыльях ночных вдохновений

в злую высь воспарил - не писательский, нет -

мифотворческий гений...

Каждый раз мы приходим к нему на поклон,

как приедем в столицу всемирной державы,

где он сиднем сидит и путает ворон

далеко от Полтавы.

Опаленному болью, ему одному

не обидно ль, не холодно ль, не одиноко ль?

Я, как ласточку, сердце его подниму.

- Вы послушайте. Гоголь.

У любимой в ладонях из Ворсклы вода.

Улыбнитесь, попейте-ка самую малость.

Мы оттуда, где, ветрена и молода,

Ваша речь начиналась.

Кони ждут. Колокольчик дрожит под дугой.

Разбегаются люди - смешные козявки.

Сам Сервантес Вас за руку взял, а другой

Вы касаетесь Кафки.

Вам Италию видно. И Волга видна.

И Гремит наша тройка по утренней рани.

Кони жаркие ржут. Плачет мать. И струна

зазвенела в тумане...

Он ни слова в ответ, ни жилец, ни мертвец.

Только тень наклонилась, горька и горбата,

словно с милой Диканьки повеял чабрец

и дошло до Арбата...

За овитое терньями сердце волхва,

за тоску, от которой вас Боже избави,

до полынной земли, Петербург и Москва,

поклонитесь Полтаве.

1973

ПАМЯТИ А.ТВАРДОВСКОГО

Вошло в закон, что на Руси

при жизни нет житья поэтам,

о чем другом, но не об этом

у черта за душу проси.

Но чуть взлетит на волю дух,

нислягут рученьки в черниле,

уж их по-царски хоронили,

за исключеньем первых двух.

Из вьюг, из терний, из оков,

из рук недобрых, мук немалых

народ над миром поднимал их

и бережно, и высоко.

Из лучших лучшие слова

он находил про опочивших,

чтоб у девчонок и мальчишек

сто лет кружилась голова.

На что был загнан Пастернак -

тихоня, бука, нечестивец,

а все ж бессмертью причастились

и на его похоронах...

Иной венец, иную честь,

Твардовский, сам себе избрал ты,

затем чтоб нам хоть слово правды

по-русски выпало прочесть.

Узнал, сердечный, каковы

плоды, что муза пожинала.

Еще лады, что без журнала.

Другой уйдет без головы.

Ты слег, о чуде не моля,

за все свершенное в ответе...

О, есть ли где-нибудь на свете

Россия - родина моя?

И если жив еще народ,

то почему его не слышно

и почему во лжи облыжной

молчит, дерьма набравши в рот?

Ведь одного его любя,

превыше всяких мер и правил,

ты в рифмы Теркина оправил,

как сердце вынул из себя.

И в зимний пасмурный денек,

устав от жизни многотрудной,

лежишь на тризне малолюдной,

как жил при жизни одинок.

Бесстыдство смотрит с торжеством.

Земля твой прах сыновний примет,

а там Маршак тебя обнимет,

"Голубчик,- скажет,- с Рождеством!.."

До кома в горле жаль того нам,

кто был эпохи эталоном -

и вот, унижен, слеп и наг,

лежал в гробу при орденах,

но с голодом неутоленным,-

на отпеванье потаенном,

куда пускали по талонам

на воровских похоронах.

1971

ЗАЩИТА ПОЭТА

                    И средь детей ничтожных мира,

                    Быть может, всех ничтожней он.

                                      А. С. Пушкин

С детских лет избегающий драк,

чтящий свет от лампад одиноких,

я - поэт. Мое имя - дурак.

И бездельник, по мнению многих.

Тяжек труд мне и сладостен грех,

век мой в скорби и праздности прожит,

но, чтоб я был ничтожнее всех,

в том и гений быть правым не может.

И хоть я из тех самых зануд,

но, за что-то святое жалея,

есть мне чудо, что Лилей зовут,

с кем спасеннее всех на земле я.

Я - поэт, и мой воздух - тоска,

можно ль выжить, о ней не поведав?

Пустомель - что у моря песка,

но как мало у мира поэтов.

Пусть не мед - языками молоть,

на пегасиках ловких проискав

под казенной уздой, но Господь

возвещает устами пророков.

И, томим суетою сует

и как Бога зовя вдохновенье,

я клянусь, что не может поэт

быть ничтожным хотя б на мгновенье.

Соловей за хвалой не блестит.

Улыбнись на бесхитростность птичью.

Надо все-таки выпить за стыд,

и пора приучаться к величью.

Светлый рыцарь и верный пророк,

я пронизан молчанья лучами.

Мне опорою Пушкин и Блок.

Не равняйте меня с рифмачами.

Пусть я ветрен и робок в миру,

телом немощен, в куче бессмыслен,

но, когда я от горя умру,

буду к лику святых сопричислен.

Я - поэт. Этим сказано все.

Я из времени в Вечность отпущен.

Да пройду я босой, как Бас?,

по лугам, стрекозино поющим.

И, как много столетий назад,

просветлев при божественном кличе,

да пройду я, как Данте, сквозь ад

и увижу в раю Беатриче.

И с возлюбленной взмою в зенит,

и от губ отрешенное слово

в воскрешенных сердцах зазвенит

до скончания века земного.

1971