Евгений Ортин
За мгновение до

* * *

смотрю в глаза и вижу осень,
любить – люблю, но не прошу…
кольцо на пальце – парашют,
раскрытый вовремя, но оземь
устало грохнувшись, лежу,
смотрю в глаза пустые неба.
И, кажется, что небо слепо,
Что небо – детской ножки слепок,
Что я и сам себе кажусь.

Из черновиков

метил в щеку, попал в шею, затем в висок.
делай хоть что-нибудь! чёрт тебя... что угодно!
смейся, списывая то на лунные, то погодные
обстоятельства. выкружи вывернутым мыском
на подножье дугу. разозлись, откупорь гортань.
чтобы губам не хватило отваги достать до рта,
чтоб споткнулся о грубое – поищи в портах…
а потом возвращайся, рассказывать как ты там…
как в кабачном чистилище плавятся и горят,
как на десять невест, непременно один моряк.
а потом моя радость, как в детстве, усни, поспи.
мне пока достаёт и разбитых колен и спин
расцарапанных.

Только что

спускаюсь по лестнице, лифтом брезгуя.
за окном пролетает рыхлое тело
мойщика стёкол. заметьте трезвым я
был, остаюсь, и останусь в целом
сегодня. К праздникам время тянется
головоломно, так тело мойщика
вовсе не тело его, а мощи, так
будто трезвостью горький пьяница
хочет кого обмануть ….да разве
время обманешь, оно, зараза,
хитрое...

regards

Она поджимает к белому животу
Лапки, да так естественно, как живут,
зная о дате и часе, месяц последний,
идут не спеша по кровавому следу

медведя, ладанку или латунь
крестика пряча за воротом.
Мне ли за квелость корить её, порванным
В крике ртом? Зная, что тут

Не то что яблоку упасть красиво
Яблоне негде. В упадке сил,
Дружка на дружку, поверх корзины
Пересыпаются, не сносив

нежности, яблоки.

безкаблучнице

идёт, хмурится, за шажком шажок
пыль из асфальта вытряхивает…
из груза любленных мною жён
ею одною улиткой яхонтовой

сломан, снуздан, медами потчеван.
больно и сладко такой пленясь
переживать, как катком грохочет
сердце, замявшееся в сенях

осени.

девочка хмурится. неба простынь
давит на холку, горчит в глазах.
милая, если увязнем в осени
нежностью будем себя спасать.

Женщина с маленьким ртом

Белая англосаксонская женщина курит и пьёт,
и непременно в ущерб ужину из трёх блюд,
прогулкам с собакой, пасьянсу, игре на рояле,
разбору счетов, посещений модистки (она не
помнит и трети того, что не чувствует плоть),
забывая то зонт, то перчатки на кресле трамвая,
забывая о том, с кем сегодня проснулась и с кем
просыпалась вчера, не оставив и шанса тоске,
не оставив малейшего шанса другим. Восковая
её выразительность больше сродни немоте,
нежели форме предмета, улыбка гравюрно старинна,
но едва различима, подобно пятну стеарина
на дубовом столе, украшающем ветхий отель.
«украшающем» – факт безналичия той красоты,
что сама по себе не приемлет других украшений.
некрасивая женщина с длинною белою шеей
перестала стесняться своих пубертатных седин.

мастурбация сердца

Сердце бы стиснуть в ладонях и крепко держать,
Точно ушиб, или заново вскрытую рану.
Легче не станет, но факт соучастия странным
Образом глушит агонию. Крови ж не жаль.

Шалость

Мне всё не впрок, я пробовал читать…
Я представитель «северных народов».
И тусклость глаз, моя белобородость
Трёхдневная, на выцветших щеках.

Всё выдаёт меня, похлеще слова
Не сказанного, может быть ещё.
И от того, возможно, белость щёк
Скоблит металл, выравнивая снова

Меня с толпой находчивых «южан».
И эта с позволенья мимикрия,
Не то чтоб режет, связывает крылья,
Не то чтоб крылья, тягу возражать,

А значит мыслить. Я не возражаю.
Я соглашаюсь, так как не терплю
Когда задравши голову плюют
На чьё то солнце, сами орошаясь…

Мне всё не впрок. Я верю в белый шум,
Как в белый свет не верю, утешаясь
Своею верой в то, что солнце – шалость
Стихов, что я, юродивый, пишу.

Ревность

…И каждый день переживать отцовство
Как лакомство, которому сродни
Любовь – собаки, женщины к вопросам…
О, ангел мой беспомощный, одним
Тобою я беспомощно любим.
Покуда ты не сделавшейся взрослой,
А значит, суть испорченной людьми,
Так бескорыстно влюбчива в мои
Который год не стриженые космы.

Промокший порох

Прячу живот перед каждой встреченной,
взгляды туманные, плечи шире –
нынче внимания к дебоширам,
(тех, что фиксируют данность печенью),
'
больше. Впрочем, не то, чтоб очень,
даже не то, чтобы слишком явственно.
Вирши чирикать – поди, не блядствовать,
не прогибаться, будь трижды прочен –
'
проклят четырежды. Донна Анна
не покусится – промокший порох
мой, что приманка для командоров
(повод остаться, навечно канув
'
в Лету). Зови меня просто дрянью –
мне так спокойнее – ты же чуешь,
крепко в ручонке сжимая пряник,
кормишь кнутами (когда хочу я).

Закон бутерброда

кусая губу… как закон бутерброда –
взлетая, ложиться губами, чтоб трогать
губу, прислонённую вами к шершавым
моим. суверенность ломая державы,
себя раскрывая, выламывать в сжатых
горячего рта окончаниях шахту
бездонного горла, предчувствуя: лопнет
на хрупких ладонях натянутый хлопок,
и эхо струной разорвавшейся ткани
расплещется в стенах, волною откатит,
собой заглушая несвязанный шепот,
в котором закон бутерброда разжёван
до точки, что суть, окончание нерва,
до мочки, проколотой, видимо, в первый
и первой, в которой спонтанная ярость
смешалась со страхом, от крови теряясь.

* * *

Сколько времени мы потеряли (ещё потеряем!)
Правдопевцем не стал, а они – от меня матерями.
А они, отменяя меня, всё сильней матерели,
Эти грустные девочки, точно билет лотерейный,
Зажимавшие крепко в ладошке, сплетённый узлом,
Мой язык, в перерывах… которым я, чаще назло,
чем нуждою заставленный, рифмы на землю роняя,
заплетался в признаниях, точно играл на рояле,
не умея играть, инструмент беспрестанно терзая.
Раз за разом валю самый сложный на свете экзамен

До краёв

Бурая жидкость (не кофе, а ядерный чай)
в горле полощется. Мысли на грани абсурда.
Нежность моя эмигрирует бегло отсюда.
Нежность моя, оголтелая, шарит в лучах
и не находит ни места гнездовья, ни птиц,
точно таких же, быть может, уже оперённых.
Нежность моя, переросшая хлопок пелёнок,
учится падать, уставшая грохаться ниц.

Вещи_и сны

Я лежу на спине и таращусь на каменный пол,
полагая, что он обязательно женского рода,
непременно иного, чем я, неприкаянный лодырь,
подпирающий камень, в плену набегающих волн,
‘
истерии и паники, страха, схождений с ума,
захождений на кухню, возврата на прежнее место,
возложения тела, признания паники веским
аргументом для паники. В ворохе старых бумаг,
‘
битой до’крови истины, вкупе с дешёвым вином,
укрывающим соль без того не простого вопроса:
мы действительно те, за кого мы себя выдаём
(или дети жестокие?), ловко прикинувшись взрослыми?
‘
Я лежу на спине, подпирая спиной потолок,
на себе испытав многотонность давления пола.
так сложилось, поверьте, я лёгок, покуда я полон,
уподобленный многим, я сам для себя эталон

За мгновение до

ожог крапивный – памятка руки,
интимней стона сдавленного. после
терпи, не тронь, за переменой позы
всенепременно, чувству вопреки,

случится боль, желанье впиться в кожу,
укрыв ожог, скрывающий азарт,
столь откровенный. влажные глаза
под гнётом век, раскрытьем не тревожа,

сжать кулаки и зубы. холодит…
не то чтоб боль, скорей испуга шалость.
о, что вы, нет. спасибо. не мешает.
мне хорошо. да. нужно уходить.