Ближе к осени, лето всё дальше...

Павел СЕРДЮК

* * *
Я живу с ними рядом в одном окопе
улицы, изуродованной боями.
Никакая память их не окупит,
тех кто шёл вперёд умирать слоями.
Я не то, что батя, а дед им вроде,
по-отечески помогая,
собирая яблоки в огороде,
и кусая губы, слезясь, моргая.
И они, как дети, в войну играя,
насыщают степи священной костью,
за Отечество присное умирая,
и сжимая землю кровавой горстью.

* * *
Стою на службе, плохо ловит сеть –
не выспался – и небо не на связи
в моих частот дремучих полосе
арабских чисел православной вязи.
Опять гремело ночью в черепной
отдельно взятой мыслящей коробке,
а в сердце ропот внеочередной –
ропщу, ропщу, ропщу – хотя я робкий,
трусливый цвета падающих слив
и многогрешный, не смиренный тупо,
и нелюдимый в храме без олив
и осликов очередного топа,
что отголоском сердца в притче дня,
но я репощу мысленно порывы
прилётов веры, что летят в меня,
и рикошетят образно в покровы
защитной плёнки на экране сердца.

Городская среда
демонстрирует скупость кружев,
только линии, выпадающие в углы.
Потеряв себя снова, и обнаружив,
ламинирую плитки из под полы
тротуаров в складках морщин облома –
скоро осень, агрессирующая средой –
есть приёмчики, но нет в околотке лома
против сказок детскости с бородой.
Нарисую мелом классиков – со скакалкой
буду прыгать, подпрыгивая, как прыгун.
Скоро осень – ширнуться бы средней школкой,
чтобы вспомнить в классе, что я могу
вновь слюнявить пальчик, на мониторе
перечтя Великих, что с бородой –
их ночами ветер колышет в шторе
поимённо с вёдрами за водой.

* * *
Я рыбак – и такое занятие мне по нраву –
занимаю деньги, время, ловлю такси,
не скуплюсь на любую для скук потраву –
и по травам ступаю в Господи, упаси!
Я ещё апостол числом сто первый –
высланный за этот же километр,
где палач врачует бесплатно нервы,
умножая вечность на сантиметр.
Я ловлю на удочку уток стаи,
отпускаю в книжицы Букварей
на седьмой странице, затем листаю,
чтобы ты приехала поскорей.
Будем есть уху у хутора языками
без костей, и пёрышек плавников.
Чтобы ты не выспалась, я звонками
постелю нам счастье в дверях подков.
Приезжай скорее и будь добрее,
приходи и точно не уезжай.
У меня есть клетка для канареек –
отпущу на волю всех за Можай.
Будем жить в груди моей – вечной клети
кислородом птичьего молока
на восьмой странице тысячелетий
в порошок исписанного мелка.

* * *
Не наумелся жить. Когда б вы знали,
как трудно вечно бегать по строке
с свинцом в груди и жаждой Биенале
вдоль берегов, впадающих к реке,
в которой отражается условно
прекрасность чувств на кончике ножа
по вкусу взгляда нежно, невесомо
любимых глаз в глаголах падежа,
склоняющего к непрерывной тайне
всех суффиксов, затерянных во мне,
когда в груди отчётливее таяние
Титаников, живущих в глубине
промозглых льдов за миг до пробуждения.
Когда б вы знали, из какого со
сдают экзамен на стихов вождение,
а Белкино пробито колесо –
и глаз белки не выспались условно
на простынях обратной стороны
подушки, что впадает в жизни лоно
так горячо возлюбленной страны.

* * *
Я жду тебя всегда и повседневно,
особенно в обед и по ночам,
жду на бегу, коленопреклоненно,
в конце и середине всех начал,
в любую осень майских гроз коньками,
на лыжах жду, седлая всех коней,
когда обстрелы лязгают клыками,
квадраты извлекая из корней
всех степеней и площадей овала,
всех параллельных линий и путей,
жду в ложе красных кресел сеновала
всех пряников мороженых, плетей,
сплетённых кофт и свитеров с шарфами,
прогулками, впадая в листопад
всех нотных знаков в до, ре, ми, ля, фаме –
и сочиняя Сочи невпопад
с фонтанами полотен Эрмитажа.
Жду восемь тысяч лет и пять минут,
поскольку я всё тут, а ты всё так же
прекрасна – и мгновенья не минут
чудесные, как детская улыбка.

* * *
Уже желтеют листья кровью жёлтой,
хотя у лета всё ещё аншлаг,
но высохла трава землёю жёсткой –
и на душе уже архипелаг
красою увяданий сформирован,
а вечером тревожней воробьи.
Но я ещё и летом очарован,
хотя гремят далёкие бои,
и падают и рейтинги, и мины,
как звёзды пенкой млечного пути.
Но сердце ощущает перемены –
и часто повторяемо: Прости –
по поводу всего, что отгорело
и память на изгибах обожгло
набатом битв и бытовых тарелок,
чтобы до волчьей свадьбы зажило
в лесу разлук, где только дрон хозяин,
а дров на щепки столько насекли,
что так лежать бессмысленно нельзя им.
Когда б я мог, соломку подстелил
и яблоку упавшему, и небу,
что рухнуло без видимых причин.
На сердце лёд, на льдине видно нерпу
помятую, как рукава брючин,
у инвалида в очереди рядом.

* * *
Так хочется, чтоб Бог простил,
и спас, и уберёг, конечно.
Но небо словно профнастил
течёт слезою надвенечной
покапельно и внутривено
до всхода света под язык –
и отключает солнце веерно,
уже остывшее в разы,
чем в черно-белых фотографий
далёком детстве бром портрет,
где алгеброю географий
в спортзале влез на табурет,
торжественно стихи читая,
не претендуя на диплом.
Круг, точка, точка, запятая –
и я в портфолио былом
почти что вышел в человечка,
да малость хвостик подкачал.
А в дефиците бьётся гречка
волною пива о причал,
где мы восторженны, как дети,
гуляем, пальцами вросли
в нечеловеческую нежность.

* * *

Ближе к осени, лето всё дальше,
платья льнут фильдеперсом и льном,
и курлычут над речкой адажио
(там, где рыбу удил пацаном)
недолётные стаи прилётов,
набирая убойный свой вес.
Луч пологий ещё фиолетов,
и подобен горючему весь,
но уже вечереет пораньше,
день короче, а ночь коротка.
И пора из морей генеральше
возвращаться в облом городка.
Ближе к осени, я чуть постарше,
поумней и круглее в боках.
И знакомой уже секретарше
не пишу про синиц в облаках,
журавлей на ладони прикорма.
И сама секретарша уже
понимает, что возраста карма
ближе к осени на вираже

* * *
В пустую чернильницу ночи
устало макаю перо.
Кошачие страсти телячьи
(как будто рыдает Пьеро).
Зажат, как полоска под дверью,
надрывного света луны.
Согласно смешному поверью,
влюблённые все влюблены
смотреть на её отражение
меж кратеров лунных морей.
Любовь затевает брожение
в умах и сердцах тем скорей,
чем ярче она производит
глумление меж облаков.
Пегасы игриво, на взводе
курлычут крылами подков,
а я всё макаю в чернила
усы паутины висков.
Луна мне в повинность вменила
извлечь из зажатых тисков
руно золотого покроя
по крови текущих чернил.
Полпервого, сон на второе
мне сладость ума причинил.

* * *
Музыка позднего Баха
бахает до сих пор.
Чем ближе к лесу рубаха,
тем откровеннее порт
вечной к земле приписки
сердца, сгоревшего на
поисках слова в прииске.
Страница обновлена.
То, что вчера ещё тлело,
днесь отгорит дотла.
Сумеречность одолела.
Чем ближе к любви тела,
тем безысходнее осень
в приступах аллергий.
Стрела упирается в восемь,
чтобы не с той ноги
встать, предлагая руку
Вечности медсестре,
чтобы бежать по кругу
алгебры в Букваре,
чтобы числом поверить
внутренний словоток
знаком скрипичной двери
баханьем нот тук-тук…