Лилия Скляр


 Здравствуй, Марина

Посеребри мне, век, перо и руку,
мой прагматичный, электронный век,
предательством кишащий и разлукой,
где пишется со строчной закорюки
обманчивое слово «человек».

Потрафь, хотя бы раз такою страстью,
такоё мужество вложи в мои уста,
чтобы сжимая время, молвить: «Здравствуй,
Марина, были не напрасны
стихи, как вина – их черёд настал.

Случайный путник голос твой расслышал.
В библиотечно-полочной пыли
стихи твои надрывно, громко дышат
лучами солнца пробивают крыши,
лучами строк встают из-под земли,

морской волною хлещут о причалы,
волной откатной поднимают шторм,
пронзителен их голос и отчаян.
В тот миг, когда ты горько замолчала,
ты главное означила пером.

Посеребрил тебе перо и слово
безжалостный и прагматичный век,
стихов твоих защёлкнуты оковы,
и ночью их оплакивая снова,
опять я не сомкну припухших век.

Красные помидоры


Как я дожил до прозы
с горькою головой?
Вечером на допросы
водит меня конвой.

Лестницы, коридоры,
хитрые письмена...
Красные помидоры
 кушайте без меня.
Борис Чичибабин, 1946.

* * *
Красные помидоры
в горле застряли комом.
Время глядит с укором,
спрашивая, мол, помним,

что, Сталин умрёт не скоро,
что жив он ещё, покуда,
трескают помидоры
взращённые им иуды.

Всё мы рифмуем ныне:
и огурцы, и вишни,
манго, папайю, дыню.
Вон оно как всё вышло:

нам здесь и тепло, и сыто,
ни Сталина, ни Ежова,
и полным полно корыто,
и не под запретом слово,

и уходящему – слава,
и приходящему – ужин,
ни воронков, ни облавы,
и, разве что, глаз натружен.

Отсюда – видней и чётче
времен обветшалых краски,
меняем значенье отчеств,
на лучшие в мире маски.

меняем рубли на «зелень»,
и шило на мыло тоже,
да, кто мы, на самом деле?
и на кого похожи?

Непомнящие вериги,
чем можем себя, тем тешим,
всё те же читая книги,
и слушая песни те же...

Просыпалось время солью,
дурною приметой – к ссоре...
и всё кровоточат болью
красные помидоры.

Наша раша. 1930-й

Лилька ходит, колобродит,
шашни новые заводит
лично.
На Москвы квадратных метрах
зреют свеженькие жертвы
Брички.

Эта Лилька – атаманша
из поэта сварит кашу
и не спросит:
Он Володя или Саша?
Вот такая «наша раша» –
Лилька – Ося.

Лёг для Лильки от Лубянки
путь по солнечной полянке
до Парижу.
Там и сытно, там и пьяно,
платье от Ив Сен – Лорана,
к звёздам ближе.

«Боже, как устали ноги,
отдохнуть бы им немного
надо.
Пустяки, письмо Володе:
«Милый щен, купи мне «Фордик»,
ладно?»

А усатому – забава –
на колёсах ездит пава,
ест колбасы.
Он вдовой её назначит,
будет рядом новый мачо –
Вася.

Всё ей – Лондоны, Берлины,
шляпки, шубки, пелерины,
звон монистов…
Тут – молчать! В апрель уносит
скорый поезд Лильку – Осю...

Слышен выстрел!

Прости, февраль, мои капризы

Февраль.
Чернил не доставать.
Век двадцать первый – безчернильный,
поэто-стихо-изобильный,
где каждый норовит сказать
повыспреннее, побогаче,
все рифмы собраны в словарь,
но над бумагою, как встарь,
поэт слезой чернильной плачет.
Иных времён расхожий фан –
где каждый грамотой владея,
ямб отличает от хорея
и каждый третий – графоман.
Я тоже рифмою шуршу,
прости, февраль, мои капризы,
твои сосульки на карнизах
навзрыд сегодня опишу.
Февраль. Опустошённый сад
залеплен сероснежной кашей,
повышен спрос в аптеке нашей
на всякий антидепрессант.
В преддверии весны опять
диагноз: головокруженье,
и дата моего рожденья…
Февраль.
Чернил не доставать.

Снег перемен

Вновь ноябрьский листок календарь обронил,
Завершая осенний дождливый пробег,
По планете озябшей моей закружил
Почтальон перемен – первый снег, первый снег
.
Он – на ветках берёз, на опавших листах,
Белой пылью над серой дорогой кружит,
Урождённый в далёких седых небесах,
Первый снег перемен перемены сулит.

Вальсу жёлтому белый явился взамен,
Если веришь ему, так рискни – пригласи,
Ненадёжный партнёр – первый снег перемен,
На три такта кружась, ни о чём не проси.

Пару дней полежит и водой уплывёт,
Но пока я пишу этот снежный рефрен,
Ослепительно-белый, он всё же идёт,
Не спугните, прошу, первый снег перемен.

На разных берегах

Кружит осень лета прах,
Зреют ливни в небесах,
И не ласково октябрьское солнце...
Мы на разных берегах,
В разных странах, разных снах,
И рука твоя, едва ль, моей коснётся...

Стынет в озере вода,
Наступают холода,
Да стыдливо раскраснелись клёны...
Улетает в никуда
Дней коротких череда,
Только ветра в проводах глухие стоны...

То ли – иней, то ль – роса,
Серебринка – в волосах,
И суставы на погоду тянет...
Зреют ливни в небесах,
Кружит осень лета прах,
Ничего не жду, она опять обманет...

Прокрустово городище

Затылком и кожей чувствую
дыхание
маниакальное
кишащёго людом города,
максималистку гордую
в ложе прокрустово
впихивающего
нахально,

одежды с меня
срывающего,
грозящего отлучением,
смеющегося с издёвкой,
вяжущего бечёвкой.
А вот –
господа-товарищи,
из городского течения
выбившиеся случайно,
с превосходством подчёркнутым ,
меня называют чокнутой,
песочным скрипят печеньем,
в каком-то тупом отчаянии

локтями пути прокладывают,
кости ломая
с хрустом.
Им дома готовят ужины
смертельно уставшие
суженные.
Из входа соборного ладаном
тянет
и кислой капустой.

Горячие хот-доги,
то есть булки с сосисками,
на углу Уелсли и Джарвис
чёрный торговец жарит.
Время – платить налоги
и составлять списки.

Февраль захлебнулся жижей –
по Цельсию –
плюс четыре.
Мелькают дома
и лица,
запутать бы след
и скрыться,
дворами дойти до Парижа,
предаться любви и лире,

писать,
обнажая душу,
и петь, обнажая сердце.
Но города маниакальность
диктует свою фатальность,
которой мне не нарушить,
не вырваться,
не согреться…

Зажатая в переулках
прокрустова городища,
в руках с козырною картой,
стою на пороге марта,
где голубь терзает булку
и плачет капелью крыша.

Клочок сиреневого цвета

Диковинными тропами в лесах
шагаю за диковинною мыслью:
вот – гроздья заурядности повисли
на заурядных серых деревах
и прах
кругом, и пух, и пыль времён
на пепелищах стихотворных строчек,
валежники пустых тире и точек
и пустозвонок нудный перезвон
не в тон.
Но где-то, в небе – маленький клочок
любимого сиреневого цвета,
как лоскуток потерянного лета,
его спишу, а кто-нибудь прочтёт,
споёт
или положит под подушку
находку из диковинных лесов
и, может быть, закроет на засов
в диковинной избушке на опушке.

Кукушка
рассмеялась надо мной.

Нить

Её я жгла, рвала и резала,
Ногами втаптывала в снег,
С настойчивостью бесполезною
По жизни ускоряя бег,

Ни бритва не брала, ни ножницы,
Ни спички, свечки, ни костёр,
И узелком застряв под кожицей,
Вплеталась снова в разговор,

Струной натянутой звеневшая,
Переходя то в альт, то в бас,
Соединив мужчину с женщиной,
Она упорно не рвалась.

И словно сила притяжения
Бескрылый отменив полёт,
Бросала камнем, без движения
Лицом ни на траву, на лёд,

Она петлёй вилась змеиною,
Удушьем приходя в ночИ,
Вязала липкой паутиною,
Не отпускала, хоть кричи.

Казалось, что ещё немножечко,
Чуток усилья приложить…
Но обжигала боль под ложечкой
И не рвалась тугая нить.

Она не стёклышко – не ломкая,
Нежна, как шёлк, остра, как нож,
На вид такой казалась тонкою,
А вот, гляди, не оборвёшь.

Тень вчерашнего дня

Падаю трупом в пустую постель,
Как в разверстую яму погоста,
На запад заходит ещё один день
Бесцветный, бессмысленный, постный,

Голову прячу под одеяло:
Хочу, как страус в песок зарыться,
Но день и во сне настигает жалом,
Мне снятся его пустые глазницы.

Я просыпаюсь в горячем бреду,
Смотрю на часы: безнадёжно рано,
Сомнамбулой тихой к балкону бреду
Обкуривать сердца открытую рану…

Пахнут палённым, искрят под дождём
Провода обнажённые спутанных нервов,
Дыма глотая прогорклый ком,
Кофе крепкий глушу безмерно.

Но как же ты там живёшь без меня?
Вопрос риторический. Что мне за дело
До контурной тени вчерашнего дня
Без сердца, без глаз, без души и тела?

* * *

Любовью тайной и запретной
Меня, мой дьявол, искуси,
Ночной тропою незаметной
Огонь в ладонях принеси.

Я знаю, мне уже сказали,
Мне говорили много раз,
Что ты почти не осязаем.
Мой дьявол, я оставлю лаз…

Пройди тихонечко по краю,
Что нам нравоучений бред?
Я дверь свою не запираю
Уже не помню сколько лет.

В своей бессовестной кровати
Как бабочка сложу крыла,
Чтоб умереть в твоих объятьях,
Пока без них не умерла.

Осенних чувств метаморфозы

Хранятся в памяти детали,
Событий ход, событий суть,
Тот час, когда нас провожали
В далёкий и обманный путь,

Хранятся в ней названья станций
И обещаний мишура,
И бесполезное: «Останься…»,
И безвозвратное: «Пора»!

Всё помню: лица и улыбки,
Глаза и голоса подруг,
И примирения попытки,
И послевкусие разлук.

И письма, преданные тленью –
Свидетельство былой вины,
Где первые стихотворенья
Наивны были и смешны.

Петляет линия кривая,
Ведущих в никуда дорог,
Где мы уже решенья знаем,
Но в знанье этом, что за прок?

Уже виски посеребрены,
И осень пишет свой указ,
А мы бессовестно влюблены,
О, Боже мой, в который раз!

Осенних чувств метаморфозы,
Вместит финальная глава…
Прости меня за эти слёзы,
За эти лишние слова,

За неизбежность объяснений,
За неискупленность грехов,
За неприкрытость откровений
Тебе написанных стихов!

Растворюсь

Ты затягивай туже петлю своих крепких рук,
Эта самая лучшая в мире петля из петель всевозможных,
Задохнусь, растворюсь, не заметив ни спазма, ни мук,
Наполняясь тобой внутривенно, сердечно, подкожно.
Я усну навсегда, чтобы мне расставаний не знать,
Чтобы мне не случилось увидеть потом равнодушного взгляда,
Чтоб не слышать обмана, самой никогда не солгать,
Осушая до дна эту чашу любовного яда.

Пеппи

Всё это как-то чудно и странно:
Выросла рыжая Пеппилотта…
Золото кончилось в чемодане,
Дети у Пеппи, дом и работа.

Руки у Пеппи – при маникюре,
Лошадь её запропала, к тому же.
Взрослая Пеппи «Мальборо» курит,
С Томми и Аникой больше не дружит...

Но, сохранившая детства привычки,
В снег или в дождь, ну в любую погоду
Всё заплетает смешные косички
Странная бестия странного рода.

Женщину трудно представить нелепей –
Этой, ещё ожидающей чуда,
В ярких чулках, не взрослеющей Пеппи,
Перемывающей гору посуды…

Девочка на шаре

Крутишься, глобус,
крутишься
Да под ногами
вертишься,
Мне выставляя
кукиши
И предлагая
фетиши,
Всё из под ног
пытаешься
Выскочить,
да под горочку,
Что же ты,
издеваешься,
Дразнишь сухою
корочкой?
Словно на шаре
девочка,
Я удержаться
пробую,
Жизнь мне сулит
копеечки –
Не золотишко
с пробою.
Хлещет дождями –
плётками,
Гремит громовыми
гаммами,
Став мне чужою
тёткою,
А не родною
мамою.
Но строки мои
и мальчики
Тянутся вверх,
как саженцы!
Держусь на глобусе –
мячике,
Кто ещё так
отважится?

С правом переписки

Когда мы, покидая город детства,
Ввысь поднимались в лайнере крылатом,
В нас не стреляли «при попытке к бегству»,
Вдогонку не кричали: «Жид пархатый!»

И виза, клерком шлёпнутая в паспорт,
Нас не лишала права переписки,
И, в общем-то, всё складывалось классно,
И стюардесса предлагала виски.

Вот – за бортом «немытая Россия»,
А впереди – заморская удача,
Подносы стюардесса разносила,
Нас балуя горячим сытным ланчем.

Парило в небе душ переселенье,
И лёд бренчал в стаканах непривычно,
Никто не назначал нам поселенья,
Его мы выбирали самолично.

Жизнь на порядок складывалась круче,
Нам дальний берег становился близким,
Но сны русском вижу, на могучем,
Не на иврите и не на английском.

На чёрно-белых снимках сцены детства
Мелькают, как вагоны на вокзале,
В нас не стреляли «при попытке к бегству»,
Мы сами за собой мосты сжигали.

В тумане – очертанье Моисея,
За ним сестёр и братьев вереница,
Нас по закону жанра ждёт спасенье,
Вот только знать бы, за какой границей.

Разговор с Тютчевым через века

Фёдор Иваныч, как были Вы правы,
Как же вы точно умели сказать,
Годы иные стояли и нравы,
Но не дано было предугадать.

Там, в феврале, затерявшемся где-то,
Вы торопились для нас записать
Эту извечную жизни примету:
Что не дано нам предугадать.

Ваших иллюзий и Ваших идиллий
Не сберегла записная тетрадь,
Но ничего мы, мой друг не забыли,
Хоть не дано нам предугадать.

Время в строку подмешало отраву,
Чтобы на прочность слова испытать,
Пали устои и даже державы,
Что не дано было предугадать.

Мало ли что нам от Бога даётся,
Правой даёт, левой может отнять,
Слово поэта ещё отзовётся,
Как? Не дано нам предугадать…


© Лилия Скляр, 2007–2011.