Ольга Лебединская



Книг не читаю. Сплю. Живу слегка,
Не езжу за моря и не бухаю.
И не о чем мне выдавить стиха,
Пока стоит погода неплохая.

Лежу. И на дороге снег лежит.
И снег спешит, мигая и ликуя.
Сугроб помятый собственной души
Поднять назад к снежинкам не могу я.

Смеркается. Пора крошить крупу,
В кастрюлю сыпать хлопья из пакета…
Вот научусь предсказывать судьбу
И сделаюсь хорошею приметой.

Беззвучно заварю зелёный чай.
Чаинки от тепла расправят тЕльца.
Заглянет в душу вечера печаль.
Запахнет новогодним платьем детства.

Вот так и мы – чаинки для пиал.
Вот так и мы – снежинки для идущих.
Нас каждый миллионный растоптал,
И, выпив чай, в герань насыпал гущу.

Тепло. Светло. Откуда пессимизм?
Снег Рождество зовёт, летя, ликуя.
Пойду во двор ловить в ладошки жизнь.
Она за что-то любит вот такую…

Она сама издатель стопки книг
И дарит свитера сложнейшей вязки.
А я гуляю тупо. Ну и фиг.
Пока горит свеча, не тает сказка…

НАЧАЛО ОСЕНИ

Начало осени. И скоро будет сад
томиться в мокрых лавочках и астрах.
И будут листья капать невпопад
до совершенства. (Так играет Армстронг).

Начало осени. И я бреду, бреду,
пространство украшая бубенцами,
и подбираю листья на ходу.
Или они меня уносят сами,

не спрашивая денег и билет
и мне не говоря, куда я еду.
Зеленоватый излучают цвет,
рассчитанный на скорость и победу.

Но скоро будет приступ желтизны,
смятения и тайны слова «встреча» –
у листьев и у нас. И будут сны
важнее и отчетливее речи.

Иду. И словно елку в Новый год,
пространство тихо украшаю звоном.
Не осень – небо буйное растет,
и не хватает места листьям сонным –

и думам... Не хватает места нам.
Мы мечемся и тянемся друг к другу.
Начало осени – Шопен, небес стена,
рука, безумно ищущая руку...

СУББОТА

Я помню детства крепко сбитый день.
Иду из школы. Весело. Суббота.
С деревьев шепотом, с душком слетают ноты,
и тротуар узорен от людей.

Я смутно знаю: этот день теперь
всегда со мной, куда б ни заносило.
Он зацепился крепко, как репей,
и оторвать его нет прав, и чувств, и силы.

И от открытья ясно и легко,
что счастье будет спать в надежном банке,
и стоит только шевельнуть рукой –
примчит оно, прикатится на санках.

...Пришло сейчас. Небрежный, рыхлый день.
Раскатистый уютный свет. Суббота.
И тротуар узорен от людей.
И не хватает важного чего-то...

* * *
Капает Месяц сквозь потолок
звездами сна.
То ли капель, то ли потоп.
Может, весна?

Вечер прильнул карим глаза окна
к бодрой душе.
То ли полет, то ли весна.
Правда? Уже?

А рядом с речкой – лето, зима.
Что ж – берега.
Речка, плыви в неизвестность сама,
выплыви-ка!

Нет, Капельмейстер капели, мудрец,
в путь не зови:
Ты не узнаешь, что берег я здесь,
берег Любви.

СЕНТЯБРЬ

Растет сентябрь. Чуть бархатны тона,
Как чернобривцы, астры и петуньи.
Осталась в детском садике одна,
Как средь лесов – молчальница, шептунья.

Закрыты в зданье крики детворы.
Трава вовсю гуляет у беседок.
Развешаны приметы сей поры
Доходчиво и щедро напоследок.

Наглядные пособия чудес
Невиданных листвой стекают с кленов,
Каштанов и рябин. И полон лес
Игрушечный моей душой бессонной.

Как будто бы в стихи обращено,
Ликует и резвится всё пространство
Какой-то умудренной тишиной
В изгибах троп, в раю рябины красной.

И небо брызжет синью, как в стихах.
И нет конца разнузданному детству.
Погода, словно поздний Пастернак, –
Янтарна, и в нее не наглядеться.

И нет на сердце злостной пустоты,
Привычной, обложной и ненасытной.
Сейчас событья – влажные листы
На фоне тишины полузабытой…

* * *
Я пасу одуванчики от всего вдалеке –
Может, где-то в Мокрянке, а может, в нирване.
Я устала от мыслей. Иду налегке.
Кроме строгого груза небесных знаний –

Ничего. Я иду по земле босиком –
Понимаю Порфирия Иванова.
Не забочусь почти ни о чем, ни о ком:
О себе самой мечтаю – о новой.

Что ж! Мне дорог мой маленький эгоцентризм!
(Неудобное слово, но пусть будет, ладно!).
На зеленый пырейчик кладу организм.
Здесь ему хорошо, хоть чуть-чуть прохладно.

В социальной сфере себя не поймав
И наскучив себе в занебесных сферах,
Я лежу на траве рядом с серым гав-гав
И играю на собственных нежных нервах.

И пою. Одуванчиков некому, видно, пасти.
Кто спасет этих бедных дрожащих овечек!
Я завидую им. Им не нужно идти.
Они знают: их дело цвести. Им легче.

Им не присуще терять себя и искать.
Им не нужно грешить, чтоб с небес посылали спасенье.
Их карма – нирвана. Их дело – знать,
Когда разукрасить простор весенний.

Я знаю, овечки немножко завидуют мне,
Что дома не мыта посуда и нету супа,
Что нету работы, учебы, что жизнь вовне
(вовне организма) со мной сочетается глупо.

Овечки завидуют, что дома мне будет скандал,
Что даже весной мои мысли навзрыд суетны,
Что каждая точка в мире – еще вокзал
И не поезд уже, а лишь – на него билеты.

… Я пасу одуванчики от всего вдалеке.
Я пою эту глупость в оправдание собственной лени.
Мир душист и пушист. И не понят никем.
… А намедни у Пушкина день рожденья…

Это к слову. К какому? К Слову вообще.
То, к чему нам следует обращаться.
Я пасу одуванчики. Веду их в щель
Поэтического (т.е. земного) пространства…

* * *
Чтобы вещей жизни пламя
Не болело, искалеченно,
Нужно, чтобы было нами
Солнце каждое замечено

И прожито так, как надобно.
(Только как — никто не ведает.)
Кто сказал, что это — нам дано?
Кто открыл, что он здесь — не поэт?

Может, здесь на всех ответственность —
Видеть мир сквозь вдохновение.
Отче, спой нам про наследственность.
Грех твердить, что «соловей не я!»

Солнце бедное! — Огромное.
Как прожить хотя бы часть твою?
Как сказать свое нескромное
«В жизни сей и я участвую?!»

* * *
Пронзительно-глубокий ветер.
И в нём — забытых два листа.
И понимаешь, что на свете
Ещё таится красота.

И мы, беспечные, как дети,
Надрывно или мягко — ждём
Родных ветров условной клети
И одиночества вдвоём.

В банальном этом и простом
И бытовом, как сериалы,
Царит Вселенское начало,
Едва прикрытое листом.
В голове пустота Торричелли,
как у Будды и как у Природы.
Во дворе моем детском качели
извергают тоскливые ноты.

Снегом розовым сохнет бельишко.
Рук ручьи потекут – и растает.
Никакая заумная книжка
ощущения детства не знает.

Это чувство громадно, подкожно
и красиво звучит: ностальгия.
Во дворе моем бедном – как можно! –
короли и принцессы другие.

Только ночью, за гранью заката,
в час слиянья степи со Вселенной,
я – царица волшебного града
и качелей, травы сокровенной,

уходящей корнями глубóко
в беспризорные дикие дали...
Дом исходит поэзией окон,
с двухметровым бурьяном скандалит.

Сохнут фартуки непринужденно,
так легко, что не ведаешь, кто ты.
И с качелей снимает бессонный
ветер две заунывные ноты

вместе с листьями, что переспели,
преуспели в обилии красок.
А в тебе так и ходят качели
тишиною уехавших сказок...

ГОРОДСКИЕ ПЕЙЗАЖИ

Раскрашенные бойко, как подростки,
мяукая заученный мотив,
тусовкою большой стоят киоски,
часть города безбожно отхватив.

И пусть они наглы, аляповаты,
классичностью не привлекают рож,
сверлят неоном, пахнут стекловатой –
что сделаешь: простая молодежь!

Святое поколенье пепси-колы
со жвачкой и набитым рюкзаком,
веселое, пришедшее из школы,
как будто бы вприпрыжку и легко.

А рядом – стайки ситцевых старушек
торгующих – сплоченные ряды.
Как будто гроздья елочных игрушек –
киоски, люди. С городом слитЫ,

толпятся все на серых тротуарах,
идут куда-то табором цветным,
впадают в бесконечные базары...
Возможно, я б завидовала им,

умеющим так грациозно влиться
в картину мира, города, страны,
умеющим под лавкою забыться, –
но как-то знаю: нет моей вины

в том, что умею быть самой собою,
не лучше и отнюдь не хуже всех.
Не хуже я стою и сочно вою
меж миром нищеты и дискотек,

меж суржиком и иностранной речью.
Сплетеньем солнечным, связующим звеном,
прослойкой вкусною лежу. И мой бубенчик
не скоро отдадут в металлолом,

как неотъемлемую ноту благовеста.
(Над городом, как ангел, благовест
парит). Из одного тугого теста
съедаемый и тот, кто бодро ест.

И осени парит Шопениана.
Газеты – желто-красные листы –
отсюда родом... Бесконечно странно
устроен стройный мир, в котором – ты...

ОСИПУ МАНДЕЛЬШТАМУ

Ты в пустоту смотрел на полноту,
ты правил аромата черноземом.
Израиль твой чертогом был Христу,
и Русь твоя была Вселенной домом.

Как стройно уходили корабли
в пространство вездесущего Гомера!
Ты не грядой, не строчкой был земли –
ты был ее неповторимой мерой.

Ты глубже БЫЛ, чем все мы вместе ЕСТЬ.
Ведь сказано уже, как мы зависим
от гущи переполненных небес
и вспаханных щемящим солнцем высей.

Теперь мы все зависим от тебя,
перемешавший толщи плугом солнца!
Шепчи, ищи, свищи свои поля,
ось неба, зрение осы – мой Осип...

* * *
Я медитирую на мандельштамов стих,
на бег его морской, крутой, упругий.
О, как он безупречен, наг и тих –
как мальчик, затаившийся в испуге!

По-птичьи жив, по-птичьи ал и свеж,
по-птичьи безнадежен и кристален...
В беззубой вечности не надобно надежд
и суетливых кухонь, душных спален.

В роскошной вечности всё зáлито тоской –
улыбкой Моны Лизы или Будды
(не всё ль равно?) Ей велено такой
парить, как есть, сквозь все запруды,

сквозь всё, что есть, и даже сквозь себя
лететь. Ведь вечность создана для боли,
как и поэт. И, душу теребя,
он изнывает от излишков воли.

...Я медитирую на мандельштамов стих.
Как море в круглый бубен бьет, танцуя!
Судьбу мы разделили на двоих
(как хлеб!), мой бог, произнесенный всуе...

ИЗ ЦИКЛА «ПОЭТЫ»

3.
Дерзки, обидчивы, ранимы...
А как выносливы, кошмар!
Ведь носят свой невыносимый,
Неведомых размеров Дар.

Мужчины в панцирях железных,
Силачки-девушки с веслом,
Как мускулисто вы прелестны,
Таская слов металлолом!

Вот видишь, как я отстраненно,
Как будто и не о себе?..
Затем и крылья, чтобы тонны
Всего вынашивать в судьбе.

Хотите мир наполнить Даром
Своим? О, будьте так дерзки!.. –
И будете простором ярым
Зажаты в тесные тиски.

Вам станет сдавленно и узко.
Вам станет кельей белый свет,
Да так, что под нагрузкой русской
Забудете, что Вы – поэт.

Зато Вы вспомните такое,
Чего не в силах перенесть
Никто. И Бог Вас «успокоит»,
Что эта жуть – поэт и есть...

7.
О, как мы любим упиваться
собой!
И каждый – Гамлет, мой Горацио,
любой!

И каждый произносит в стены
свой монолог.
И каждый мнит, что непременно
в нем – лучший бог.

Хоть сведущи в любом вопросе –
рабы!
Ведь не любви и счастья просим –
Судьбы...

9.
Они уходят рано,
ведь знают: Вечность – их!
Но это – если рана
во всё пространство – стих.

Им в жизни нету места
и в смерти тоже нет.
Разросшийся нечестно,
как опухоль, Поэт.

Им очень много надо,
и в том числе – успеть.
И нет на свете яда,
чтоб их впечатал в смерть.

Она для них привычна,
она для них близка,
как всё на свете. Птичья
безбрежность языка

бросает в дрожь и в грезы
чужих веков-планет.
Нигде, нигде – серьезно! –
Поэту места нет!

11.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Прошу вас выдать мне белый билет –
неиспещренный листок.
Диагноз – стыдно сказать! – поэт,
чернил непослушных бог.

Калека я: жало сидит во рту
(вы знаете из хрестоматий),
и крылья, как через асфальт, растут
сквозь тела непрочное платье.

И нет лепрозория, чтобы взял
беднягу с душой наружу.
Живу среди всех, хоть мне и нельзя:
я строй гармоничный нарушу.

ИЗ ЦИКЛА «ЧЕРНАЯ БАБОЧКА»

 Марине Цветаевой

2.
Черная, черная бабочка...
Цыганка, да у костра!
Черная, черная бабочка,
в сердце твоем – ветра,

все с языками рыжими.
Холод и солод – в такт!
Страсть твоя пёстро выжжена
на полевых цветах.

Мне б твой размах, пригожая,
румяный твой хмель-задор,
смуглое раздорожие,
черный степной костер!

3.
Страсть, докатившаяся до предела,
ночь, раскалившаяся до белой,
душа, разросшаяся до цыганской,
судьба, разметавшаяся до пляски –
бабочка черная.

Колокол, небо доставший Русью,
Германия, вышедшая из русла,
неудержимость и пенность Медеи,
горести смертнейшего из людей –
бабочка черная.

Бессонность вокзала и культ расстояний,
сила, достойная казни изгнанья,
молитва от неба до Ершалаима
и сколько всего промелькнувшего мимо –
бабочка черная.

Стремление жить до стремления к смерти,
страстное, властное – пО сердцу прозой!
Ночь, разошедшаяся в поэте
до святости белой, до чуткости розы –
черная, черная бабочка!

5.
Мы одиноки одинаково
(пусть ты – суть силищи орлиной),
ведь наше место свято-злаково,
ведь наше счастье – лебединое.

Мы одиноки одинаково
(пусть я – бессилие сплошное),
ведь мы разлиты – не накапаны –
в дымящееся солнцем море.

Мы одиноки одинаково
слепым к любви прикосновеньем –
так небо жгуче-предзакатное
касается земли вечерней.

Мы одиноки одинаково,
пусть ты – гордыней, я – смущением,
пусть ты – судьбой, а я – лишь знаками...
Мы одиноки мглой вечерней!

6.
На цыганском твоем раздорожии
посажу белокрылую лилию.
Тишины горячей, осторожнее
жизнь спою (коль Бог даст – лебединую).

Пой, гитара моя бестелесная:
звезды в небе из нашего табора!
Нам бы только любви поотвеснее
и Вселенную (мало надо нам!),

нам бы песнь бесконечную, стройную,
нам бы счастья и звезд изобилие,
нам бы только сиять над вóлнами –
белым лебедем, белой лилией...