Максим Кабир

Девяностые

археологическая практика в архангельской области, июнь 76 года

слеза комсомолки бежит по щеке комсомолки,
из сельского клуба течёт примитивный мотивчик.
она вытирает себя и пытается долго
найти в стоге сена свой скромненький беленький лифчик

а он по работе, он завтра умчится в столицу,
умолкнут лаванды гитары, и сбивчивый компас
собьётся, но будут ночами настойчиво снится
и свитер под горло его, и небритая колкость

его, и горячие пальцы его, и такая
упругость его, и упорство, и неповторимость,
и виснут на ветках часы, и часы истекают,
и всё, что казалось вот здесь, скоро станет незримо

руины амбара, что стали горящим руаном,
она, кто, как жанна, пылала на этой соломе,
пусть будут слова воробьями, надежда – обманом,
но где-то на кромке должно быть хоть что-нибудь кроме

как странно, родная, мечты остаются за кадром,
но торф не кончается, жизнь не кончается, лето
и то не кончается, тундра укрыта закатом
огромным закатом, как будто партийным билетом

кофейны глаза его были, но горек осадок,
а память сладка вопреки в девятнадцать неполных,
и в общей тетради стихи евтушенко, асадов,
небольнонебольнонебольнонебольнонебольно

закончится практика, сядут студенты в вагончик,
она замечтается, глядя, как нежатся пары,
тряхнёт головой и решит, что с собою покончит,
но тихо родит к февралю кареглазого парня

* * *

и лежали в кармане: жвачка «турбо», окурок житана, жетон,
королевская битка, которой не счесть цены.
ты идёшь по городу, в принципе, фиг знает кто,
и они подходят – реальные пацаны.

и они говорят: «братуха, дай поносить
куртафан». и ты, естественно, отдаёшь,
потому, что так издревле принято на руси –
отдавать куртафан тем, кто к горлу приставит нож.

а потом по веленью реального сатаны,
с шелухою от сёмок и муркою на губах,
умирали дворами реальные пацаны,
и в твоих куртафанах лежали в своих гробах.

и качалки стоят, зарастает железо мхом,
но ночами мне
до сих пор снится хохот их славный: хохохохо…
айнене…

* * *

Долгая тёмная ночка и феназепам
Жду сообщений от Бога. Приходит спам.
Как Башлачёв, разбиваю башкою виндоус.
Кто бы меня приютил, отогрел, разул,
У меня сумасшедший взгляд и в крови ред-бул,
И папа, когда уходил от мамы, полдома вынес.

Для наркоконтроля это – не форс-мажор,
Просто была остановка, и я сошёл,
Чтоб посмотреть, как в небе летит журавлик.
На фиг мне нужен ваш 21 век!
В детство поехать, или, хотя бы, в Артек –
Вафли.

Нищий, как мышь церковная или как русский рок,
Всё, что имею – дурацкий имидж, сто портаков и один шнурок,
На котором повеситься было бы плагиатом,
Точной цитатой из Яна Кёртиса: скрип, скрип, скрип,
Тело в петле качается, горло сжимает нимб,
Ангел-Хранитель угрюмо пасётся рядом.

Дёргает за рукав, морщится: «Ну, дебил,
Говорил мне начальник смены, чтоб я на тебя забил,
А я всё возился…» Стоп! Налагаю вето
На пессимизм, а эту попсовую блажь
Выплюну, выгрызу, будто зашитый алкаш,
Торпеду.

Предчувствуя единения, летят мотыльки на огонь,
Гвозди хотят в ладонь,
Волки спешат туда, где про них промовка.
Надежда во мне, как встроенный кем-то чип,
Что инфернальная девочка Венсдей придёт в ночи,
Посмотрит, что я кареглаз, строен, высок, начи-
Тан и останется на зимовку.

* * *

Как Лев Толстой в прозрении писал,
Роняя пепел на клавиатуру,
Что бабы – дуры, а литература
Единственное, что ещё спаса-
Ети их мать, была бы колбаса.
Но вегетарианская баланда
Не удобряет хмурого таланта,
И энтропия множится опять.
Любовь Эммануила, факкин, Канта
Простым российским смертным не понять.
Толстому снятся овцы, свиньи, куры.
Огромная съедобная страна.
Он анти-ганди, русский сатана.
Он отлучил вас от литературы.
Идите на.

Парусник Виктор Цой

герои восьмидесятых косили от армии по шизе,
боялись быть такими, как все, в православии и валюте.
герои восьмидесятых – это ведь тоже люди,
мутные лица, чёрные курточки, смерть попсе.

вот их корабль несётся по небу, плывёт по росе,
вот их корабль, что всех красивей и парусей,
чайки впадают в финский залив на втором аккорде,
и никто не мусор и не фарисей.

и плевать на музыку, и на власть, и пошлую рифму «рифы»,
когда зажаты гитарные грифы, стервятники не страшны,
старухе с косой метнули козу игриво
и в гривы вплели мерцающий плеск волны.

вот их корабль плывёт на русском и голубом
языцех, ветра перемен надувают парус,
и хочется жить до ста, записать золотой альбом,
в конце концов на пустом шоссе впиляться в икарус.

Видеобум

И когда родители уходили, чтоб делать мне брата
Или сестрёнку, я доставал кассеты
Из родительского ящика, знаете, vhs-ки,
Их было 13 штук, папина гордость.

Там были комедии, боевики, итальянское порно
И ещё один итальянский фильм, «Ад Каннибалов».

«Ад Каннибалов», Руджеро Деодато,
В нём резали черепаху, вагину кормили глиной,
В семь лет мне казалось, что именно так и надо.

О, перестроечный видеобум,
О, Рокки,
О, Греческая Смоковница,
О, Доспехи Бога,
О, Ад Каннибалов, Ад Каннибалов!

Я смотрел его не отрываясь,
Мне было так страшно, как, может быть, персонажам,
И так хорошо, как, может быть, моим родителям.

Вы скажете, что перестройка – это первый Макдоналдс,
Лигачёв там или, хер его знает, Сахаров,
«Дети Арбата», «Доктор Живаго», Общество Память…

А для меня она – Ад Каннибалов,
Ад Каннибалов.

* * *

Не ночь над моей промзоной,
А просто Матисс какой-то.
И хочется по бизонам
Навскидку палить из кольта.

Покуда так млечно-лунно,
Я буду предельно точным,
Скрипичная дверь салуна,
Текилла, Второй Восточный.

Я грязный, как Грязный Гарри,
Я здесь не вполне уместен.
Промзона в дыму и гари
Мне крутит дурацкий вестерн.

Герой вызывает жалость,
Презренье – его наличка.
Опять от него сбежала
Последняя электричка.

Но он не по шпалам хиппьим,
По прериям бродит волком.
Давайте, коллега, выпьем,
А позже найдём креолку.

Нунчаки

В десятый день рождения отец
Вручил наироскошнейший подарок:
Нунчаки. Он их изготовил сам,
Когда ещё работал на заводе,
В один из тех двух дней, когда был трезв.

Малыш ласкал крепёжные детали,
Касался палок, теребил цепочку.
Отец сказал, дыхнув одеколоном:
Теперь, сынок, ты будешь, как Брюс Ли.

Потом отец смотрел футбол, и наши
Всухую проиграли, и пришлось
Ему забрать подарок, чтобы маму
Избить в прихожей от избытка чувств.
И именинник тоже подвернулся
Под те нунчаки, позже он лежал
В крови, в реанимации, и думал:
Вот вырасту и стану, как Брюс Ли.

Ещё отец, напившись, повторял:
«No serviam», что по латыни значит
«Не подчиняйся». Так сказал один
Из рая депортированный ангел
В гордыни Господу, когда земля была
Похожа на ревущий экскаватор,
Блюющий магмой, алой, словно рана
На лбу десятилетнего мальчишки,
Пытавшегося маму защитить.

Всё заживает, остаётся шрам.
И мир такой же, как и был в начале.
Мы на цепи, а значить, мы – нунчаки.
No serviam.

он инклюзив

прекрасен берег турции когда
завьюженную родину оставив
приходят в порт российские составы
летят из украины поезда

всем роксоланам хочется на юг,
пить раки с пацанёнком кареоким.
вскипает день. из бара караоке
несётся круг.

или ещё какое-то дерьмо.
сгоревшие хохлы кладут сметану
на стигмы. нелюдимому султану
приходит электронное письмо.

про сраку, козолупа, їжака
и прочие славянские приметы
казаки спят, напившись, как поэты
на лежаках.

прости за этот жар, моя страна
не помешает нам пожить отдельно.
и боже мой, но крестик твой нательный
срывает мусульманская волна.

турецкий берег, горький мармелад,
и трещинки, и впадинки, лакуны.
и пахнет русским духом, и лукумом,
и дети строят из песка царьград.

* * *

Сельский пейзаж, как с полотен Ван Гога – Прованс, Арли…
Небо пиратят белые корабли,
Сквозь перископы колодцев глядят на них
Дымные пращуры, жители нор земляных.
Вот он – колодец, пупок этой дикой страны,
Взгляд при падении вниз развивает скорость слюны.
Колодец, полный японских девочек, звёзд, глубины.
Воду глотаешь, впиваясь зубами в цинк,
Ту же, что пили прадеды, деды, отцы,
Воду, что в миг избавит от бодуна,
А от любви и нежности – ни хрена.
Вот он, колодец, хранящий в утробе тьму,
Он тебе пригодится, а ты ему?
Чай не увидитесь больше – завтра укатишь в свой Вавилон.
Он же останется здесь, как вкопанный, как веков испокон
Что тебе эта вода, щекотливая, нефтяная,
Что ему эта улыбка твоя мокрая, ледяная?
Ты в его мглистом глазу – букашка, небо закрывший холуй.
Хочешь плевать – плюй.

* * *

В соседнем доме окна жёлты,
Там дотемна кричат «пошёл ты!»
И, закрываясь на щеколды,
Глотают пойло из горла.
А здесь – пингвины на обоях,
Аи в бокалах голубое,
Хозяйка хороша собою,
Душой – светла, лицом – бела.

Приди к ней в воскресенье в девять,
Она свой пеньюар оденет,
Накроет добрый стол. Тебе ведь
Не терпится наполнить трюм?
В плену изысканного шёлка
Найдёшь свой долгожданный отдых,
А я, мой друг, из окон жёлтых
За вами молча подсмотрю.

Беги, Лола, беги!

Мир подростка – это ралли,
Гонки в бездне межпланетной.
И родители соврали,
Что родители бессмертны.

В час, когда простые люди
Спать укладывали кукол,
Ты играла с куклой Вуду,
Заползая в тёмный угол.

Раз иголка, два иголка,
Все входящие бесплатно.
Плата (по «Степному Волку») –
Разум, это всем понятно.

До свиданья, Гарри Потер!
Добрый вечер, Герман Гессе.
Счастье до седьмого пота,
Жизнь до третьего пореза.

Одиночество пиявкой
Душу выпьет ближе к ночи,
Раз булавка, два булавка…
Пусть вам будет очень-очень…

* * *

В детстве я обожал фотографии голых девиц,
Вырывал из журналов и прятал их между страниц
Разных классиков скучных. В итоге, любимый поэт –
Александр Сергеевич Хастлер, красавец-атлет
Чернокожий, повеса, тусовщик, охочий до баб,
Он стихи им читал, раздевал, и, как водится, ямб.
Я рукою (по тексту) водил и читал между строк:
Сиськи (дядя больной), сиськи (выдумать лучше не мог)
Натали подставляла лицо и смеялась, а Санкт-
Петербуржское порно текло и текло по усам…
Мне давно наплевать на стихи и на баб, но когда я умру,
Александр Сергеевич Хастлер приедет на русс-
Кой бешеной тройке за мной в окруженьи девиц,
Вырвет с корнем и спрячет меж классиков жёлтых страниц.

Грайндхаус

Покуда гниют, как овощи в офисах однокашники,
Ты поправляешь шляпу, сплёвываешь ризотто.
Беретта, бутылка Джека, мёртвая шлюха в багажнике,
Восемь виниловых дисков от сюда до горизонта.

И вот уже локоть высунув, хайвэй под колёса выстелив,
Ты едешь на верном «форде», и титры сползают сверху.
И жадно за кадром грянут аплодисменты выстрелов.
Грайндхаус. Окраины мира. Последняя четверть века.

Безумный механик крутит для списанных автомобилей
Кино про плохого парня, и где-то в капоте «форда»,
Забытые плачут пули, о том, как они любили,
И умирали гордо.

Мисима

Что-то случится. Такая чудесная ночь!
Месяца остро заточенный жертвенный нож
Режет на узкие строчки
Скуку. Минуты ползут по песочным часам.
В зеркало смотришь, не веришь ослепшим глазам.
Там террорист-одиночка.

Что-то случится. За дверью ты слышишь шаги.
Толи ошибся вселенной нелепый шахид,
Напрочь забыв про ошейник.
Толи корейский студент с пистолетом в руке
Ходит по тёмному камбузу в студгородке,
И не находит мишени.

Утро очистит сознание от шелухи,
Преобразует ночную тревогу в стихи,
Сузит зрачки и границы.
Но с аппетитом глотая трамвайную пыль,
Радуясь счастью быть частью крикливой толпы,
Помни, что что-то случится.


© Максим Кабир, 2005–2011.
http://45parallel.net/maksim_kabir/devyanostye/
© 45-я параллель, 2011.