«Когда вернусь в казанские снега»

Александр РАДАШКЕВИЧ

Вот и прошли сороковины со дня кончины поэта, прозаика, драматурга, историографа и переводчика Равиля Бухараева. Эта публикация – своеобразный венок поэту, составленный из писем и стихов писателей, живущих в разных городах и странах. И, разумеется, голос самого Равиля продолжает звучать для всех, кто любил этого светлого человека и носителя высокого дара.

НА СМЕРТЬ РАВИЛЯ

Ты был со мною в Лондоне спесивом и
в Люксембургском вычурном саду,
в седой Сибири, глазу неохватной, где
нам в глаза дышал живой Байкал,
ты ел улиток в ветреном Париже;
как снежный лотос на пенном гребне
черноморском, в Киммерии, в Колхиде,
твоя качалась голова: меня ты
много дальше заплывал. Мы гладили
святую ежевику у мцхетской келии
Нино и охали в пещерах Прометея,
в Баварии приглядной читали мы
бездомные стихи и плакали по Толе
Кобенкову в своих отчаянных углах.
Но дверца в ахнувшей груди вдруг
растворилась нараспашку, и в изумрудном
парадизе проглянул белый минарет.
«Земные праздники» – ты к ним недописал
обещанного жизни послесловья,
мой поздний
друг, мой древний брат, присно и ныне
неотторжимый ни в Лондоне
твоём озябшем,
ни в Люксембургском выцветшем саду.
24.I. 2012. Париж

ПОСВЯЩЕНИЕ

Лидии Григорьевой, Равилю Бухараеву

Когда б Равиль, когда бы Лида
в Британии отнюдь не обретались
на Сиденамском самом на холме
(не путать с Цыганским, Датским
иль Честнóго дуба), средь зимних
затаённых роз и раненых камелий
в элизии своём постэмигрантском,
когда б не Дельвиг с его буколикой
антологической, то бишь той самой
буколической идиллией его, то
было б, верно, мне, как ранее, заранее
в стране островитянской сей оскар-
уайльдистей, сырее и британистей,
ну, словом, чайльдгарольдистей
вполне, когда б не повечерний в пабе
эль, а утром вновь – большой театр
жизни, когда б не Филемон и не
Бавкида, когда б не Лида, не Равиль.


Лидия ГРИГОРЬЕВА

***
Р.Б.

Когда я буду умирать,
а где и как, мне неизвестно,
призвав на помощь ум и рать
неисчислимых сил небесных,

неужто вспомню ерунду –
обиды, горести, напасти,
или тебя – в моём саду,
воспламенённого от страсти?

И за пределом смертной мглы
увижу след любовной лавы:
огнём обуглены стволы,
оплавлены цветы и травы.

Ни приукрасить, ни украсть –
в былом пылу словореченья...
Цена шедевра – смерть и страсть,
любви бессмертное свеченье.
28.10. 11

***
Р.Б.

Житейских радостей
заёмный жёсткий жмых,
запромыслительное зла столпотворенье...
А ты, грустнейший из печальников земных,
своё мне посвятил стихотворенье.

Уже к земному сердце не лежит,
а роз потусторонних – не взрастила...
Я палец уколола, мне не жить,
а спать и спать. Я этот мир – простила.

Да только вот... Простил ли он меня?..
Я, может быть, прощения не стою.
Глаза закрою среди бела дня
и побледнею, как перед бедою.

В душе свинец расплавленный застыл.
В саду моём разор и окаянство.
А для того, кто так меня любил,
я вымолю и время, и пространство.

Он предан был. И предан был не мной.
Но восставал из пепла в новой силе.
Мы вместе одолели путь земной,
который стал и чужд, и непосилен.

Но только мне. О нём не говорю.
Он одолеет жизни быстротечность.
Сад тоже смотрит утром на зарю,
а к вечеру вперяет взоры в вечность...


Владимир БЕРЯЗЕВ

***

Равилю Бухараеву

– Караванщик, караванщик,
Где твой дом родной?

Караванщик, караванщик,
Где предел земной?

Где, печальный караванщик,
Лилия-Зейнаб?

Кто я, хмурый караванщик,
Воин или раб?

Скоро ль ветры, караванщик,
Мой оплачут прах?

Есть ли вера, караванщик,
Сколь велик Аллах?..

– За последним переходом
Дом наш, верный брат.

За Божественным Восходом –
Небо, верный брат.

Красотою мир наполнен,
Сердцем знаешь, брат.

А за низость или подвиг
Сам ответишь, брат.

Судный день лишь Богу ведом,
Обращайся, брат,

Стань вопросом и ответом –
Он воздаст стократ.

Валентин КУРБАТОВ

ЭТОТ ДЕНЬ
Этот день так уж и будет сиять для меня незакатным светом.

Равиль с Лидией приехали из Питера в Псков в полдень. И мы торопились оживлением загородить первые минуты неловкости, потому что хоть и виделись прежде, но всё как-то «общественно», на людях, а тут впервые сходились одни. Оживление было тем острее, что каждое слово было сразу любяще проверено сердцем, ведь я знал поэзию Лидии и прозу Равиля, и мы сразу торопились в середину мысли, словно обнимались словами – точно ли мы угадали друг друга в письмах и текстах.

И скоро мы с Равилем, оставив Лидию отдохнуть, уже шли к Троице, Кузьме и Демьяну на Запсковье и к Богоявлению. И я ревниво перехватывал его взгляды: как он видит мой город не только после Казани и Питера (это-то я мог предположить), а и после Лондона, Парижа, Сиднея, Мадраса (так неостановим был бег его книг). Одними камнями тут не возьмёшь. Слава богу, жизнь не подвела.

Мальчишки на плотине через Пскову у отеля Old State (а как же! рыжие мы, что ли!) ныряли «солдатиком» и, заметив нас на мосту, ждали, когда мы их «увидим», и весело летели вниз. И, вынырнув, опять искали нас: видели ли? Видели! видели! Ведь это было его казанское детство и моё уральское. А у Гремячей башни в старой иве над самой водой вдруг ахнул соловей. И пошёл показывать весь репертуар! Я уж и укорил его: чего это ты для гостя стараешься? Своих бы утешал! Равиль засмеялся: да это он для вас – вот, мол, не подвожу, пусть знает, как наши умеют!

А к вечеру мы уже втроём были в Изборске. Сирень у Никольского храма на старом городище цвела с каким-то одушевлённым ликованием, тоже словно напоказ: смотрите! смотрите! Это молодость лета, это Россия! Будто знала, что гости из Лондона. Тоже уж хотелось устыдить: ну уж ты, матушка, как-то чувственно разгулялась. Поскромнее бы. А она: а-а, пускай видят!

И лебеди спешили к нам на Городищенском озере кильватерной колонной показать детей и самим показаться. И Словенские ключи сверкали под садящимся солнцем и поили живой водой. И она была свята для мусульманина Равиля и для православных меня и Лидии. И мне было так отрадно напомнить Равилю его «Дневники существования» и его призыв «осязать время, не останавливаясь, а продолжаясь, уметь не печалиться его ускользанием, а длить первоначальную радость». И мне как-то таинственно на минуту приоткрылось чудо всеединства, о котором он твердил из книги в книгу, немое, но чудно слышное пограничье языков и душевных движений, кровей и вер, православного «извития словес» и исламского узора, святой каллиграфии, когда слово становится светом и ветром.

В такие часы не надо объяснять высшей небесной правды, в которой нет ни эллина, ни иудея, ни мусульманина, ни православного, ни Иеговы, ни Аллаха, а есть вселенная и вечность, где центр везде, а окружность нигде, о чём человечеству только предстоит узнать, когда оно вспомнит, для чего оно рождено Богом.

…Равиль ушёл, ранив моё сердце. Но этот день не кончится во мне, пока я сам не закрою глаза.
ПСКОВ

Султан ЯШУРКАЕВ

ЕГО НАРОД – ЧЕЛОВЕЧЕСТВО
Равиль был поэтом большого слова, бессмертного слова. О его поэзии сказано немало, но всецело объять и оценить творчество этой громадной величины личности нам ещё предстоит, в этой оценке получит, наверное, ответ и вопрос: чьим поэтом был Равиль Бухараев. Да, как татарин, он был татарским поэтом, первым создал венок сонетов на родном языке, был и известным в стране русским поэтом. Венгр может сказать, что он венгерский поэт – прекрасно зная венгерский, создал венок сонетов и на этом языке, был он и английским поэтом – писал на английском тоже, много лет жил, работал, творил в Англии. Однако его творческий гений выше одной национальности. Равиль Бухараев, на каких бы языках не писал, поэт для всех нас – общечеловеческий.

Творчество Бухараева не ограничивается блестящей поэзией и прозой, он многогранен, напоминает творцов эпохи Возрождения, это человек энциклопедических знаний, его духовное зрение проникает в глубь жизни не одного («своего») народа, его народ – человечество, его философия охватывает весь ареал обитания потомков Адама, для него оно дети одного отца – единого Бога. Он делает титанические усилия для сближения разных культур, религий, всего того, что разделяет людей, народы, страны, раздирает всю планету. Он объездил и исходил почти всю планету, сея мир, добро, разумное. Его труды по истории ислама, написанные им на английском, изучаются во многих университетах мира. Он был прекрасным знатоком истории тюркского мира, знатоком поэзии Золотой орды, благодаря ему стали известны забытые имена многих великих поэтов того периода. Им написаны труды по истории Татарстана, по экономическому развитию края…

Большое видится, говорят, на расстоянии. И сегодня, когда между ним и нами лежит расстояние, равное жизни и смерти, нам ещё только предстоит увидеть и оценить его огромный вклад в общероссийскую культуру.

Адиле ЭМИРОВА

ВСЕЕДИНСТВО СУЩЕГО

Когда вернусь в казанские снега…
Равиль Бухараев

Суть ислама – всеобщая связь, единство, единение и воссоединение всего сущего, созданного Аллахом. Идея всеединства сущего пронизывает всё творчество Равиля Бухараева. Она являет себя во всеохватывающей, всеобъемлющей, глобальной ассоциативности его мышления, реализованной в богатстве и удивительном разнообразии созданных им изобразительных средств, прежде всего – метафор. Они сформированы на базе различных ассоциаций, мыслительных связей сходства, подобия, единения и, следовательно, Единства. Метафоричность – сокровенная черта идиостиля Равиля Бухараева. Она есть показатель всеобщей взаимосвязанности в мире как отражение Единства Верховного Бытия. Именно так, через всеохватывающую метафоричность стиля Равиля Бухараева, сублимировалась его великая вера в Создателя всего сущего. Равиль Бухараев вернулся из своих международных странствий, как и предрекал пророчески, в «казанские снега» – был похоронен в морозный солнечный день на старинном кладбище в Казани. И это тоже знак благоволения к нему Всевышнего. Служению которому он отдал последние десятилетия своей недолгой жизни.
СИМФЕРОПОЛЬ

Лула КУНИ

СВЕТ ПОЭЗИИ
Уход Равиля Бухараева – невосполнимая утрата не только для нашей культуры, но и для каждого из нас... Он ушёл в Сад... Но золотой свет его Поэзии останется с нами, как и добрая память о нём, сделавшем так много для торжества Добра и Света. Мы бессильны перед неотвратимостью рока. Но в наших силах просить у Всевышнего лучшей доли для дорогого всем нам человека. Будем молиться о нём...
ГРОЗНЫЙ

Хамид ИЗМАЙЛОВ

НЕРУССКИЕ ПОЭТЫ РОССИИ
Я знал Равиля почти тридцать с лишним лет. Я знал его юного, когда мы – «нерусские поэты России» – были молоды, амбициозны и голодны в своём провинциально-московском стремлении покорить бесконечные пространства советской литературы.

Он стал частью моей жизни, а к этому привыкаешь, как к чему-то привычно-обиходному.

Привычка становится обыденностью, пока ты не потеряешь человека и вдруг поймёшь, что часть и твоей собственной жизни невосстановимо исчезла.

Но он-то был особенным, более того – выдающимся, редким человеком.

Недавно, ещё до его смерти, я перекладывал свою домашнюю библиотеку и с некоторой физической досадой (таскать тяжёлые тома с этажа на этаж), но в той же мере с огромной долей духовного восторга я обнаружил, сколько книг он написал и подарил мне.

Я хотел в шутку пожаловаться ему, говоря, как он заставил меня попотеть в тот день, но, увы...

Книги, о которых речь, были на русском, татарском, английском, венгерском языках.

Нет, не переведены, а написаны Равилем на этих языках. И каков разброс этих книг: от чистейших стихов до злободневной политологии, от глубокомысленной философии до блестящей прозы.

Он перевёл всё лучшее из татарской классической поэзии на английский язык, он опубликовал двухтомник «Ислам в России», составил венок сонетов на четырёх языках, впервые в истории организовал гастроли татарского театра в Лондоне, который привёз на показ его волшебную сказку.

На протяжении 15 лет мы вместе работали в одном здании, в штаб-квартире Всемирной службы Би-би-си. Он работал в Русской службе, являясь, как говорят англичане, одним из её якорей, готовя в эфир лучшие передачи, наподобие знаменитой дискуссионной программы «Радиус».

Он был любим в этом здании, известном ещё и тем, что в нём работали в разное время знаменитые писатели – от Джорджа Оруэлла до Гайто Газданова. Он был одним из этой когорты.

***
Когда умирает друг,
умирает часть самого тебя,
твои сладкие или горькие воспоминания,
ваше общее прошлое,
беседы о книгах, которые вы пишете,
собираетесь написать,
бесконечные споры, которые
никогда не кончаются,
жалобы, смех, просто питьё чая,
обмен чем-то незначительным,
телефонные звонки из ниоткуда,
когда хочется поделиться чем-то,
и планы, планы, планы...
всё это умирает...
Когда умирает друг,
умираешь ты сам...

Наши общие друзья – Ак Вельсапар из Стокгольма, Роллан Сейсенбаев из Алматы, Рустем Жангожа из Киева, Жан-Пьер Бальп из Парижа, Эркин Агзам из Ташкента – все опустошены этой печальной новостью. Такую ​​невосполнимую пустоту он оставил в этом мире.

Я вспоминаю его стихотворение «Пчела», которое было о нём самом, о человеке, который так щедро отдавал себя этому миру, людям, жене Лиде, своей семье...

Без Равиля нам не будет хватать вкуса мёда в нашей жизни...
ЛОНДОН

Равиль БУХАРАЕВ

***

Зряще меня в усталости,
в изнеможенье жил,
Боже, пошли мне радости,
хоть и не заслужил,

чтоб с головой повинной
вспомнил, что я живой,
прежде чем стану глиной,
листьями и травой.

Боже, пошли мне радости
светлой и задарма,
чтобы, пугаясь праздности,
я не искал ярма.

чтоб, не смиряя взора,
помнил, что тщетна смерть:
и в небесах – опора,
и под ногами – твердь.

***
Когда вернусь в казанские снега,
мы разглядим друг друга в свете Бога,
и я пойму, о чём была туга,
и я пойму, зачем была дорога…
Мой мальчик, потерпи ещё немного,
пока вернусь в казанские снега...
Мне кажется, я за двоих живу.
Мои глаза, промытые слезами,
ещё не перестали быть глазами,
и уши слышат словно наяву
твой голос – в Лондоне или Казани:
мне кажется, я за двоих живу.
С московской фотографии смешной
ты указуешь путь назад – в начала
терзаний и предательств, мальчик мой.
Уже тогда в душе моей звучала
казанская метель и намечала
заснеженный и вьюжный путь домой...
Но где наш дом? Давно кружит пурга
по-над страной в развалах бурелома;
не различить ни друга, ни врага,
дорога, как и прежде, незнакома,
но знаю я, – ты, слава богу, дома, –
когда иду в казанские снега...
Отчизна, как всегда, едва видна.
Бог не нагрузит нас чужою ношей.
Твои надежды предала страна,
но грязь и кровь забелены порошей:
снега – они сияют, мой хороший.
Отчизна, как всегда, едва видна.
Теперь один я делаюсь старей.
Мне оклик твой с небес –
порукой чести:
в ночи кромешной чётче и острей
я слышу от тебя скупые вести;
но живы мы не порознь, а вместе,
пускай один я делаюсь старей.
Когда в душе вздымается пурга,
когда со всех чужбин в святые дали
зовут меня казанские снега,
я знаю – как и ты, снесу едва ли
всю эту ложь, но сладко и в опале,
когда зовут казанские снега.
За неизбывный, нервный непокой,
несклад и небыль, невидаль и несыть
уже сполна заплачено тоской.
Былого не обмерить и не взвесить…
Устав чудить, мечтать и куролесить,
во сне твоих волос коснусь рукой…
Мой мальчик, потерпи ещё чуть-чуть,
Уже не так долга моя дорога.
Когда-нибудь, малыш, когда-нибудь
мы разглядим друг друга в свете Бога.
Всё было – горе, счастье и тревога…
В казанские снега ложится путь.
12 декабря 2003