ГОНТАРЕВА ЛЮДМИЛА


* * *
Я была три тысячи лет вперёд.
Я вернусь, чтобы стать, может, Жанною д`Арк.
А про смерть перевозчик бесстыдно врёт,
особенно подле девятых врат.

Бесконечность свернулась змеёй во мне.
У фантазии сотни причудливых веток.
Я растворяюсь огнём в огне -
отыщите меня в лабиринте клеток.

Я тянусь к земле через толщу небес:
только сверху крест - словно крыльев взмах.
Моё поколение вечных невест
нарушает привычного хаоса крах.

Я - непридуманных кладезь цитат
из книг ненаписанных, изгнанных, лишних
о героях из Римов, Парижей, Итак
(время в утиль ваши подвиги спишет)…

Но песок бережёт все ничьи следы,
верность ветрам перемен храня,
чтобы, выйдя однажды водой из воды,
в нём осталась незримо и моя ступня.

* * *
Мы войну объявим только завтра
на рассвете, когда солнце всходит.
…На муку талоны, спички, сахар
и моя записка на комоде.

Добровольцем ухожу – смотрите –
в регулярные войска санчасти.
Занимай места в партере, зритель:
я спасаю раненое счастье,

извлекаю день из-под обломков.
…Красный мак и белые одежды…
Бинтовать разлуку так неловко,
так туга повязка – струны режет.

Приручив дыханье тёплых пальцев,
ощущаю боль как неизбежность.
В организме убывает кальций.
В перестрелке убивают нежность.

После взрыва – гулкое затишье,
крика своего уже не слышу.
Вспоминаю лето: вишни, вишни,
и закат багровым соком вышит.

Пусть зима забьёт крест накрест ставни,
осень взглядом мой состав проводит.
Я уйду внезапно, но оставлю
для тебя записку на комоде.

* * *
Это просто игра. В оловянных солдатиков.
В дочки-матери с Барби. …куклы, тайны, качели…
Незаметно состарились сны и мамины платья.
Мы во сне не летаем, мы уже повзрослели.

Это так одиноко, это так беспричинно
уговаривать небо, чтоб расплакалось солнцем…
Ну зачем эта осень моё сердце включила?
Почему оно тает?.. Почему оно бьётся?..

Почему разрыдался небосвод снегопадом?!
Я просила тепла. Я молила о чуде.
В боевую готовность – пудру, тушь и помаду…
Незнакомые краски для чего и откуда?

Это просто игра – зритель жаждет спектакля.
Не написана роль, лишь предчувствие сцены…
Снова хлеба и зрелищ! Всё банально, не так ли?
Только я – беззащитна! Только я – под прицелом!..

Моя боль – нараспашку! Всё, как вы захотели:
в лабиринт к Минотавру, в Зазеркалье сыграем…
…Только маленький домик, где окно из апреля,
растворяется нежностью в сумерках мая…

* * *
Не смей так пронзительно громко молчать особенно утром,
когда хрупкий снег безжалостно режут полозья,
и моей Ярославны плач, расписанный по минутам,
не даёт возможности даже думать о мировой угрозе.

Да ещё трамвай в предрассветной туманной дымке –
с дипломом хирурга – приближается к Берлиозу…
Показалось, что мы – одной целой строки половинки,
и я силилась слить воедино поэзию с прозой.

Но мой Пушкин, видно, тогда почивал на лаврах.
Лишь Шекспир по сердцу пером второпях полоснул.
А я всё равно так ждала тебя, своего Минотавра,
прислонясь щекою холодной к дверному виску.

…У Джульетт сегодня совершенно другие стрижки,
а Ромео давно и открыто тебя презирают, ведь
МЫ пришли с тобой из одной записной книжки,
чтобы вместе однажды в один из дней умереть…

* * *
Если боль надорвана, это, значит, грядут изменения,
это, значит, сердце сегодня готово выскочить, а завтра – сидит в засаде.
И не чувствуешь вкуса сливы, не слышишь чужого мнения,
а тупо сидишь - подбираешь цвет лака ногтей к помаде.

Надеешься, что цветовая гамма чем-то тебе поможет?
Тебя заметят, начнут говорить (а это сегодня много),
твой ангел на левом плече отдышится, крылья сложит,
и ты поймаешь удачу за хвост с цепкостью осьминога,

начнешь ходить на работу, перестанешь считать года,
будешь варить борщи, распевать с друзьями про речку,
наивно верить, что кожа рук, как и душа, молода,
и рисовать на стекле добрых смешных человечков.

А почерк меняется, как характер (все больше в худшую сторону).
И шрам никуда не исчез – он есть и слегка мирроточит.
Настоящая жизнь была где-то там – там, за чертой города,
ещё в сновидениях и бреду и в зарослях между строчек.

Только вы непременно дождитесь меня, отыщите во вздохе на полуслове,
на полустанке небесном я выйду к вам светлой скиталицей.
Утешает одно: моя нежность и ваша печаль, похоже, одной крови
или одной боли (это кому уж как нравится).

* * *
Всё станет на кругИ своя:
из искры возгорится… память,
на лист слезами будут капать
легенды датского двора.

Принц в треуголке, на коне.
Я обожаю театр абсурда.
Как неожиданно и мудро
немая роль досталась мне.

Сперва, казалось, не моя.
Как угодить в чреду событий?
Слов вены – тоненькие нити -
сок диких трав внутри хранят.

…палят из пушек с кораблей
да фейерверки ослепляют…
Увы, наивные не знают
печальной участи своей.

Мне ж предугадывать грешно.
Спят буквы в клетках, фразы – в клетях.
Терзает дежа вю столетья,
что как прозрение пришло:

погибнет шахматный король
и станет взрослою Алиса,
избороздит лицо Улисса
морщинами морская соль,

и снова чей-то трон падёт…
Благие задержались вести.
А Соломон всё вертит перстень:
не напрягайтесь – всё пройдёт…

* * *
В том месте, где рельсы расходятся в небесах,
поезда разлетаются по своим однокомнатным гнёздам.
И купейные лица вагонов глядят на леса,
где в зелёных беретах шагают берёзы и сосны.

И под стук монотонный колёс дремлет вечная ось.
И в прокуренном тамбуре чьи-то срываются мысли,
но порой затухают, как будто бы кто-то вознёс
адресованные поздней осени снежные письма.

Дня чернильным пятном расплывается мятая ночь.
Перебитым крылом сон пытается смежить нам веки.
Мятным пряником – в небе луна. Так темно, хоть пророчь
на кофейном отваре татаро-монголов набеги.

Где по лысине гладкой земли мчится тот скоростной,
словно капельки пота на лбу, проступают сюжеты,
чтоб железные души выгонов с бродячей судьбой
прямо в вечность отправить или в склеротичную Лету.

Сшить бы синюю форму вагоновожатой простой,
чтоб хотя бы на миг ощутить себя винтиком значимой пьесы,
ведь Гомер, и Гюго, и Бальзак, и Дюма, и Толстой
покупали билеты на эти лихие экспрессы.

* * *
Я – усталый рояль
на пустынной железной дороге.
В ожидании трепетных пальцев
который уж год.
Может, кто-то разделит
отчаянный быт и тревоги,
страх, что поезд пронзающей глыбой
однажды пройдёт.

Этот лес, этот купол,
мне ставший крестом и молельней,
давит грудь, чтоб мелодии робкой
не вырваться вдруг.
Мои клавиши рельсам подобны –
они параллельны,
слиться им не дано
в безупречной гармонии круг.

Приземлённая, к чувствам земным
не причастна:
близко мне только небо,
что держит в объятиях горы.
Знаю я, что любовь не является
признаком счастья -
это может быть свет
или светом сметающий скорый.


* * *
Подворотня слепа, как выстрел, -
оседаю бескрыло в снег:
меня из мгновения выстриг
безжалостный стрелок бег.

Теряю воздух руками,
простуда в моей крови.
Уже расплескалось знамя
небес над лицом земли.

Уже недоступны крыши:
на лезвие забытья
я падаю медленной тишью,
над пеплом воды летя.

Но океаном звуков
взрежу угрюмость туч,
чтоб украшением луга
вызрел пшеничный луч,

чтобы забиться птицей
в глобуса пёстрой груди
(пусть не дано проститься
с теми, кто впереди),

чтоб превратить в осколки
серого быта объём,
где вечер на вечной полке
ютится с квадратным днём.

...Но падаю призрачной датой
на лезвие забытья,
и безымянность солдата
заключает в объятья меня.

* * *
Срывали дверь с петель, вводили боль
под кожу века, вены обескровив.
И с чутким ветром приносил прибой
нам уготованные свыше роли.

Гордились чувства связанностью рук,
стенали струны, превратясь в осколки
серьёзных нот, что начали игру,
чтоб завершить её аккордом звонким.

Привычно вечность выла в проводах
седой волчицей с воспалённым взглядом,
и голову склонял на плоскость плах
послушный снег, решив, что так и надо.

А вечер плавился, как жёлтая свеча,
очерчивая глупый профиль окон.
И в реку времени вливался час
упрямым, но беспомощным потоком,

чтобы разрезать зыбкий циферблат
на узкую печаль лимонных долек.
Небесный свод опять встречал закат,
к началу промотав столетий ролик.