СЛЁЗЫ ЭДЕЛЬВЕЙСА
Костенко Геннадий (Юрий Ош)
г. Сумы

СЛЁЗЫ ЭДЕЛЬВЕЙСА
Мини-поэма

Пришла проклятая война,
нависла чёрными ветрами,
и разорвалась тишина
над древними горами.
Уже на Грузию с вершин
глядят в бинокли фирмы Цейса,
хотят Иберией вершить
солдаты «Эдельвейса».
Но гордо вздыбился Кавказ
и сбросил с гор штандарты мрази…
враги цепляли их не раз –
Кавказ швырял их наземь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Потом был наш победный май…
Прошло с тех пор почти полвека.
А как живёшь, ты, милый край
Эльбруса и Казбека?

На журавлиной высоте
парю, простившись с Украиной…
и на заснеженном хребте
над горною стремниной
короткий делаю привал,
и сердце сладко замирает:
и пена туч, и горный вал,
как в поднебесном рае.
«И над вершинами…»* – кричу,
предавшись русскому задору…
На крыльях Родины лечу
к каспийскому простору.
Вот Апшерон… Но что с Баку?..
Меня встречает чёрной ветвью,
подобен город ишаку,
исхлёстанному плетью.
Чеканят шаг на площадях
какой-то армии ребята
и по приказу не щадят
ни друга и ни брата.
А где же дружба, братство, мир
в Союзе многоликом?..
И я умчался, как зефир,
в смятении великом…
Через Куру держу свой путь
и жажду встречи с Ереваном,
на Арарат хочу взглянуть
за голубым Севаном…


Белеет шапкою снегов
священный купол Арарата,
судьба его, как жизнь богов,
легендами богата.
Судьба людей, судьба страны…
она и в радости, и в горе –
с какой ни глянешь стороны,
как тот туман в межгорье…
Но вот рассеялся туман,
что был нежданной пеленою,
и седовласый Ереван
предстал передо мною.
Кавказский сей армянский град
древнее Библии, Корана,
он вечно стар и вечно млад,
как быстрина Раздана.

В сияньи неба даль ясна…
Но что за наважденье?
Иль, пробудившись ото сна,
весна пришла в движенье?..
Весна?.. Придёт её черёд.
Куда же шумною толпою
бежит из города народ,
как будто за собою
влечёт карающий потоп?
И, может быть, тропой изгоев
течёт, бурлит людской поток
в ковчег библейский Ноев?..
Но почему во граде рать
и плачут матери армянки,
нигде ковчега не видать,
на перекрёстках – танки?..
Потоп, как видно, ни при чём:
всё той же армии ребята
ведут людей стальным мечом
на купол Арарата.
Гремят команды, как в бою,
и заглушают жизнь простую…
Я улетаю: я боюсь,
меня здесь арестуют.
Прощай, печальный пленный край!
Покой тут – лишь в лазурной выси.
И, Ереван, прости-прощай!
Меня зовёт Тбилиси.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О край, где мир и благодать!..
К нему отправился под вечер:
до Грузии – рукой подать,
лететь мне недалече…

Давно угас закатный луч,
и ночь царит под небесами,
блеснули звёзды из-за туч
жемчужными глазами.
Селенья Грузии в ночи
плывут, больших и малых званий:
какая музыка звучит
в мелодиях названий!
Богат напевами Кавказ,
но сердцем знаю, не из книжек,
из всех напевов мне подчас
напев грузинский ближе.
Его мне с самых юных лет
поэты русские напели.
Из «Сулико» я знал куплет,
наверно, с колыбели…
Я здесь нашёл в своей поре
всё для души и для утехи –
в Сигнахи был в монастыре,
вино пил в Лагодехи…
за что платил… и поделом…
но жить не мыслю по уставу…
Вот так в раздумьях о былом
я миновал Рустави.
…Подкралась спелою хурмой
луна-проказница по-лисьи
и осветила над Курой
в полуночи Тбилиси.
Гляжу, на площади – народ:
такие радостные лица,
как будто нынче Новый год
и никому не спится.
И так торжественно до слёз,
и словно дух святой витает!..
Вдруг, слышу, сам католикос
молитву вслух читает.
Звучат над площадью слова,
рокочет гул людского моря
и, как высокая молва,
гремит, молитве вторя…
Ну что ж… молитва – это мир.
Спасибо нашему главенству!
О Грузия, ты мой кумир,
в спокойствии блаженствуй!
Кавказа мирный уголок,
с тобой спокойно распрощаюсь.
А мне пора, мой путь далёк,
домой я возвращаюсь.
В душе моей сомнений нет,
что здесь живёт народ счастливый…
Уже вдали встаёт рассвет
над миром суетливым.

Совсем собрался было в путь…
Тут, слышу, – лязганье металла…
Смотрю – и оторопь, и жуть
меня тотчас объяла.
Со всех сторон, как пауки,
крадутся к людям, словно воры,
зловещие грузовики
и бронетранспортёры.
И стала площадь, как струна.
В душе молящихся – смятенье.
Прервал молитву сатана
в святое воскресенье…
В толпу врываются, гудя,
тысячесильные моторы
и изрыгают из себя
натравленные своры.
Они сегодня налегке,
всё той же армии ребята,
у них у каждого в руке –
сапёрная лопата.
И настороженная злость,
и страхи пред расправой близкой –
всё в этот миг переплелось
на площади тбилисской.
Какой-то парень вдруг запел
задорно песню во весь голос –
он потому отважен, смел,
что, очевидно, холост…
Под шум моторов и колёс
мне песня кажется тем флагом,
что наш Кантария вознёс
над сверженным Рейхстагом…
Но вот ребята рукава
уже засучивают браво:
рубить им все даны права
налево и направо.
Они красиво так идут,
как на ученьях – рота к роте.
И песня вьётся на виду
в людском водовороте.
Не внемля вражеским словам,
берут толпу ребята в клещи,
железом бьют по головам,
и – кровь людская хлещет.
Ребята знают, стыд и срам –
к врагу сочувствие в сраженьи,
но… не расскажут матерям,
как убивали женщин…
И парень песню не допел.
Она угасла вольной птицей.
Написана кровавых дел
ещё одна страница:
поэты в ней хвалу свою
споют бойцам, свершившим битву
и окровавившим в бою
и песню, и молитву…
Виват ребятушкам, виват!
И смерть молящейся ораве!..
А что же думает солдат
о доблести и славе?
Один вот, вижу, сам не свой,
обходит труп передо мною,
и говорит он сам с собой…
а может, с сатаною?
…Пора в дорогу мне трубить.
На небе – голубая просинь.
Тут могут запросто убить
и паспорта не спросят.

Горит заря святым огнём,
огнём не розовым – багровым,
как будто растворились в нём
росинки алой крови.
Прощай, унылая земля!
Прощай… Я плачу от обиды.
Туда, где ждёт меня семья,
лечу как пёс побитый.
Внизу остался плюрализм:
без колебаний и сомнений
он заплевал алкоголизм,
теперь – свободу мнений…
И ты, парящий над рекой,
прощай, тбилисский всадник медный,
поднявший меч стальной рукой,
встревоженный и бледный.
Но, вижу, царь своим мечом
кому-то молча погрозился,
и меч, окрашенный лучом,
на солнце обагрился.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Теснятся горы подо мной.
Какой простор, и даль, какая!
Пылают снежной белизной
вершины у Домбая…
А мысли пламенем горят
и не дают душе покоя:
какой же армии ребят
я видел в час разбоя?
Неужто немцы с давних пор
сидели в скалах, мир позоря,
и лишь вчера спустились с гор
от моря и до моря,
и, отсидевшись там, в горах,
хотят в борьбе за перестройку
людей заставить в городах
принять собачью стойку?..
Спешу домой, где ждёт всегда
меня моя родная хата:
ворваться могут и туда
кровавые ребята…
И зреет боль в моей душе,
уходят прежние сомненья,
что человеку нет уже
в краю родном спасенья.
От слёз кавказских я устал…
Но облака – как каравеллы,
и приютился возле скал
цветочек жёлто-белый.
Я верить в светлый день хочу
и потому с горячей болью
на всю Черкессию кричу,
даю желанью волю:
«Лелей мечту, Кавказ, надейсь!..»
Но плачет слёзною росою
в ответ печальный эдельвейс
над бездною мирскою.

* из «Демона» (М. Лермонтов)
30.05.1989 г.