Михаил Анищенко (1950-2012)


•

Опускай меня в землю, товарищ,
Заноси над бессмертием лом.
Словно искорка русских пожарищ,
Я лечу над сгоревшим селом.

Вот и кончились думы о хлебе,
О добре и немереном зле…
Дым отечества сладок на небе,
Но дышать не даёт на земле.

Смерть

Я знаю: смерть не помнит зла,
Не причиняет людям боли.
Она всю жизнь меня ждала,
Как обезумевшая Сольвейг.
Ждала под снегом, под дождём,
Болела, мучилась, искала,
Но в одиночестве своём
Ничем меня не попрекала.
Ну что же, смерть, свечу задуй,
Ликуй и радуйся на тризне –
И подари мне поцелуй
Длиннее всей прошедшей жизни.


10.11.2012

1666 – 1999

Не напрасно дорога по свету металась,
Неразгаданной тайною душу маня...
Ни врагов, ни друзей на земле не осталось...
Ничего! никого! – кто бы вспомнил меня!

Я пытался хвататься за тень и за отзвук,
Я прошел этот мир от креста до гурта...
В беспросветных людей я входил, словно воздух,
И назад вырывался, как пар изо рта.

Переполненный зал... Приближенье развязки...
Запах клея, бумаги и хохот гвоздей...
Никого на земле! Только слепки и маски,
Только точные копии с мёртвых людей.

Только горькая суть рокового подлога
И безумная вера – от мира сего.
Подменили мне Русь, подменили мне Бога,
Подменили мне мать и меня самого.

Никого на земле... Лишь одни квартирьеры...
Только чуткая дрожь бесконечных сетей...
И глядят на меня из огня староверы,
Прижимая к груди не рождённых детей.

•
Всюду творятся гадости.
Только звучит во тьме:
«Мир твой прекрасен, Господи,
Словно цветок в тюрьме!»

Видишь, какой он маленький,
Весь беззащитный, ах!
Словно цветочек аленький
У сатаны в руках.

•

Сане Рожкову

Чары Чуровой долины
Начались на чердаках,
Где мерцали паутины
И орлы на пятаках.

Свечи. Ладанки. Иконы.
А случится – час ночной:
Чьи-то вздохи, чьи-то стоны,
Чьи-то тени за спиной.

Окаянное пространство!
Наползает, хоть реви!
Запах беглого дворянства,
Беглой веры и любви.

Где вы, тётя, в карты дулись?
Где куснули ананас?
Почему вы не вернулись –
Хоть разок взглянуть на нас?

Волга. Родина. Отрава.…
То ли небыль, то ли быль...
И высок сундук, как слава,
А откроешь – только пыль.

Времена, как льдины, тают...
Что ты, маленький, не спишь?
Тени снова улетают
На Мальорку и в Париж.

Долетели. Не разбились.
Облачились в жемчуга.
А вот гуси возвратились.
Гуси, гуси! Га-га-га!

Отчаяние

Тянет гниющей травою из лога,
Дождик косой, как сапожник идёт.
Родина горькая, словно изжога,
Мучит ночами, и спать не даёт.

Жутко на родине, словно на плахе.
Люди мычат только «мэ» или «бэ».
Всюду бандиты, ворьё, олигархи
И берегущая их ФСБ.

Пьяненький Филя кричит за осотом,
Небо пронзая обломком весла:
«Мне бы командовать натовским флотом,
Чтоб уничтожить империю зла».

Тьма вызревает на гаснущих сводах –
Звёзды над нами светить не хотят,
И на идущих во тьму теплоходах
Иерихонские трубы гудят.

•
Звук запоздалой сирены
Вряд ли услышат во мгле
Девочка, вскрывшая вены,
Мальчик, повисший в петле.

Выросли травкою сорной
Там, где одно вороньё.
Трудно в стране беспризорной
Выжить изгоям её.

Жалко глядит понедельник,
Вторник по-прежнему сер.
Мама в отсутствии денег,
Папа в утробе галер.

В небе не слышится грома,
Лиха в себе не буди.
Чудище обло, огромно,
Ходит с крестом на груди.

Выдохну ночью тревожно,
Крикну в бреду и во сне:
«Родина, жить невозможно
В этой безумной стране!»

Ты продала свою славу,
Спутала нечет и чёт.
Мальчик глотает отраву,
Девочка бритву берёт.

Радуясь травке-гашишу,
Падая в бездну без сил,
Я ли на чёрную крышу
В думах своих не ходил?

Так же вот бились о стену
И пропадали в хуле
Девочка, вскрывшая вену,
Мальчик, повисший в петле.

•
Скоро начнётся моя навигация.
Ну а покуда – до слёз молодой,
Прыгну на льдину, а льдина лягается,
Словно кобыла дрожит подо мной.

Мне ещё нравятся пьяные глупости,
Мне по душе ещё всякая бредь.
Так и плыву из нечаянной юности,
Стоя на льдине, как белый медведь.

Я – Одиссей, вертопрах и уродина,
Нет ещё страшного горя нигде.
Мне невдомёк, что когда-то и Родина
Станет лишь тающей льдиной в воде.

•
В глухих кабинетах державных прищуров,
Готовый для вечности и для оков,
Я принял опалу и жребий свой чуров,
Полковник осклабился – вон ты каков!

Я вышел на Разина – в дым, в позолоту –
И, бросив у сходен тревогу и злость,
Уплыл через Волгу и вышел к болоту,
Где цапли, как капли, светились насквозь.

Я помню, как с ног моих пали колодки,
Как вспыхнуло вдруг краснолесье вдали;
И здесь, в камышах, возле старенькой лодки,
Услышал я звуки небес и земли.

Разбитый, униженный, стёганный плетью,
Отринув навеки попов и царей,
Я пел, как поют журавли перед смертью,
Над чёрным болотом, над лодкой моей.

В ответ мне кричали берёзы и утки,
И грозный полковник шептал: «О-го-го».
Он срезал меня, как тростинку для дудки,
Но дудка запела, пугая его.

Есенину

Пора в последнюю дорогу.
Пришла повестка – не порвёшь.
И мы уходим понемногу
Туда, где ты теперь живёшь.

Глаза прищурены до рези…
Во тьме, за линией судьбы,
Мы тоже жили в «Марсельезе»
И Русь вздымали на дыбы.

Мы тоже видели с пригорка
Погосты, храмы и кресты,
И золотой закат Нью-Йорка
Мы ненавидели, как ты.

Но снова сумрак над землёю,
Народец холоден и сер;
И свято место под петлёю
Свободным держит Англетер.

Давай, Серёжа, громко свистнем
И, в ожидании весны,
В одной петле с тобой повиснем,
Как герб утраченной страны.

•
Под корягой, на дне, за кривою излукой,
Видно, зря покрывался я новым жирком.
Я счастливый карась, недоеденный щукой,
Но уже заглотнувший крючок с червяком.

Меня тянет наверх чья-то страшная сила.
Знать, напрасно кручу я остатком хвоста…
И напрасно вчера моя мать голосила,
Припадая во тьме к отраженью креста.

Так кончается прошлое – зло и убого,
Поднимается к облаку кончик уды…
Ослепительный свет. Вижу старого Бога,
Что стоит вместе с сыном у самой воды…

•
Когда всю ночь трещат морозы,
Хочу, потерянный, как «ять»,
Стереть с твоих подглазий слёзы,
Последний скарб в охапку взять.
Пойти продать штаны и платья,
Купить конфет, сказать: «Люблю!»,
Потом шагнуть в твои объятья,
Как Франсуа Виньон в петлю.

Возвращение в Стратфорд

Тауэр спит, словно гром в облаках,
Словно палач перед завтрашней казнью.
Девочка-горе и юноша-страх
Спят на постели взаимной приязни.

Плачет над колбами Джонатан Ди,
Летние ночи короче всполоха.
Тауэр спит. И, как дождик в груди,
Тихо и грустно проходит эпоха…

В колбах беснуются сера и спирт,
Пахнет горячим свинцом и сурьмою.
«Джонатан, Джонатан, – шепчет Шекспир, –
Знаешь ли ты, что случится со мною?»

«Знаю, о, знаю!» – клубится в ответ,
Горный хрусталь наполняется светом…
Что в том кристалле увидел поэт –
Мы никогда не узнаем об этом.

Просто сломались от крика уста,
Ужас сдавил, словно кольца питона;
И усмехнулись на пиках моста
Мёртвые головы Джерри и Тома.

Утром умчался в туман и дожди
Доблестный Рыцарь Копья и Завета.
«Благодарю тебя, Джонатан Ди», –
Радостно всхлипнула Елизавета.

Спи, королева! Молчи и молись.
Чёрное море глотай, как наяда.
Мистика кончилась. Карты сошлись.
Чашка Шекспира отмыта от яда.

•
Побродив деревнею по-лисьи,
В старый дом шагнула через мрак –
Женщина, промокшая, как листья,
Свежая, как утренний сквозняк.

Он забыл тоску свою и горе.
Всё вернулось – вера и она,
И луна, тонувшая в кагоре,
Совершенно пьяная луна.

И от слёз, от холода избушки
Бросились найдёныши в постель:
Головою в снежные подушки,
Грешным телом в белую метель.

И в ночи, без свечки Пастернака,
Без скрещенья судеб и теней,
Два лица, как два овала мрака,
Озарились юностью своей,

Так они с планетою вращались,
Возвращаясь в прежнюю судьбу…
А с восходом солнца распрощались,
Он вернулся в старую избу.

Сбросил с губ последнюю улыбку,
Постирал постельное бельё;
И убил в аквариуме рыбку,
На заре узнавшую её.

•
На отшибе погоста пустого,
Возле жёлтых размазанных гор
Я с кладбищенским сторожем снова
Беспросветный веду разговор.

Я сказал ему: «Видимо, скоро
Грянет мой неизбежный черёд...»
Но ответил кладбищенский сторож:
– Тот, кто жив, никогда не умрёт.

Я вернулся домой и три ночи
Всё ходил и качал головой:
Как узнать, кто живой, кто не очень,
А кто вовсе уже не живой?

Под иконою свечка горела.
Я смотрел в ледяное окно.
А жена на меня не смотрела,
Словно я уже умер давно.

В тихом доме мне стало постыло,
Взял я водку и пил из горла.
Ах, любимая, как ты остыла,
Словно в прошлом году умерла!

Я заплакал, и месяц-заморыш
Усмехнулся в ночи смоляной...
Ах ты, сторож, кладбищенский сторож,
Что ты, сторож, наделал со мной?

•
Дремлет шестая палата.
Врач говорит над врачом:
«Родина не виновата,
Не виновата ни в чём».

Тихо, уже на рассвете,
Тает дыханье врача:
«Я бы хотел перед смертью
Поцеловать палача».

Очи потом пятаками
Врач закрывает врачу.
Боженька над дураками
Держит святую свечу.

И от зари до заката
Плачут палач с палачом:
«Родина не виновата,
Не виновата ни в чём».

•
Я разговор о Боге не веду,
Но, господа, скажите мне на милость:
От грешников, сгорающих в аду,
Кому из вас теплее становилось?

Я выйду вон, напьюсь и упаду,
Но я не Бог, и я не стану злее.
От грешников, сгорающих в аду,
Мне никогда не делалось теплее.

•
Хотя б напоследок – у гроба,
Над вечным посевом костей,
Подняться на цыпочки, чтобы
Стать выше проклятых страстей.

Подняться туда, где и должно
Всю жизнь находиться душе.
Но это уже невозможно,
Почти невозможно уже.

Я воду ношу…

Я воду ношу, раздвигая сугробы.
Мне воду носить все трудней и трудней.
Но, как бы ни стало и ни было что бы,
Я буду носить её милой моей.
Река холоднее небесного одра.
Я прорубь рублю от зари до зари.
Бери, моя радость, хрустальные вёдра,
Хрусти леденцами, стирай и вари.
Уйду от сугроба, дойду до сугроба,
Три раза позволю себе покурить.
Я воду ношу – до порога, до гроба,
А дальше не знаю, кто будет носить.
А дальше – вот в том-то и смертная мука,
Увижу ли, как ты одна в январе,
Стоишь над рекой, как любовь и разлука,
Забыв, что вода замерзает в ведре…
Но это еще не теперь, и дорога
Протоптана мною в снегу и во мгле…
И смотрит Господь удивленно и строго
И знает, зачем я живу на Земле.

Курочка Ряба

Старик и старуха у печки сидят,
И тихо о жизни они говорят.
– Земля погибает от крови и зла...
– А курочка Ряба яичко снесла...
– Река обмелела, и лодка сгнила...
– А курочка Ряба яичко снесла...
– Твой сын куролесит похлеще козла...
– А курочка Ряба яичко снесла...
– Обрушится небо, и Бог упадёт...
– А курочка Ряба яичко снесёт...
– Да где же снесёт, коли лопнет земля?
– Найдёт, где снести, поперечная тля!
Снесёт под сиренью и возле крыльца...
– Так что же, старуха, не будет конца?
– Не знаю, не знаю... Но ты помолчи...
И молча сидят у горячей печи.
Сидят и молчат под скорлупкой яйца,
И нет нам начала, и нет нам конца.

Родине

Я ступаю по тонкому льду
Над твоею холодной водою.
Только чувствую – эту беду
Не утянешь на дно за собою.

Впереди – беспросветная ночь,
За спиною – полоска разлада.
Дорогая, хорошая! Прочь!
Ничего от тебя мне не надо!

Я прощаюсь с твоей красотой,
С незадачей твоей избяною...
Я не знаю, что стало с тобой,
Ты не знаешь, что будет со мною.

Не жалей, не зови, не кричи.
Никуда возвращаться не надо.
В тихом омуте стынут ключи
От небесного рая и ада.

Мне теперь что назад, что вперёд,
Спотыкаться, скользить и кружиться...
Но на веру твою, как на лёд,
Я уже не могу положиться.

Оглянусь – ты стоишь у плетня,
Ожидая, что все-таки струшу...
И жалеешь, и любишь меня,
Как свою уходящую душу.

•
Скучно скитаться по датам,
Позднюю славу блюсти…
Есть куда тучам податься,
Некуда небу пойти.

Лошадь по улице скачет,
Девочка машет рукой.
Но не смеётся, не плачет
Домик над черной Окой.

Скоро запечье остынет,
Тени в ночи загалдят,
Пол превратится в пустыню,
Стены листвой зашумят.

Выйдет луна из тумана,
Даль на пороге зевнёт.
Спросит прохожая дама:
– Кто в этом доме живёт?

Скажет река на закате:
– Глупая птица! Лети!
Небо лежит на кровати,
Некуда небу пойти!

•
Я глупым был. Но ты ведь знала.
Что «ох» ничтожно, как и «ах»,
Что поцелуи у вокзала
Смешны, как крошки на губах.

Летела ночь вороньим граем,
Ты не шептала: «Подождём».
Мы целовались за сараем,
Где пахло сеном и дождём.

Мы путь прошли наполовину,
Когда, под небом, под звездой,
Ты жизнь мою, как пуповину
Стянула ниткой золотой.

И капли крови, как волчиха,
С меня слизала, чтобы жил…
И я не знал, какое лихо
К себе навек приворожил.

Ударил гром, споткнулось время,
Иконы крикнули: «Забудь!»
Но, как извергнутое семя,
Я ничего не смог вернуть.

•

Владиславу Сергееву

В зоне заклятого круга
Я объяснить не могу –
Ненависть лучшего друга,
Тёплые чувства к врагу.

Память проходит по венам,
Ночи проходят без сна.
Жизнь, словно явка с повинной,
Мне в наказанье дана.

Господи, так не бывает,
Господи, что за туман?!
Поезд в Москву прибывает,
А за окном – Магадан.

Стынут в потёмках солдаты,
Судьбы идут на излом;
Трижды забытые даты
Стянуты мёртвым узлом.

Вот оно – место для казни,
Прежние трупы во рву…
Господи! Я ведь на праздник
Ехал с женою в Москву!

Что же напуган зевака,
Кто там стоит за спиной?..
Словно выходят из мрака
Люди, убитые мной.

Словно под яркие вспышки
Старый кондитер на торт
Лепит бараки и вышки,
Сопки и Ванинский порт.

Ваньки, Борисы и Кацы,
Баржи, могилы, кресты…
Воздух царапают пальцы,
Рвутся от ужасы рты.

И, под тоской журавлиной,
Длится в безвинной судьбе
Вечная явка с повинной
К Родине, к Богу, к себе.

Усмешка Парижа

Пить и плакать на закате,
Слушать крики воронья.
С пьяной девицей в кровати
Спать, как с облаком вранья.

В мире конченном и пошлом
Просыпаться день за днём.
Молча кланяться калошам,
Глупо мокнуть под дождём.

До утра сжигать полешки,
В облака стучаться лбом.
Раздавать врагам усмешки,
Словно карты за столом.

С вечной грустью эмигранта
Собирать тоску из глаз,
Без огранки бриллианта
Видеть родины алмаз.

Столбовую даль и стужу,
И следы твои во мгле
Видеть, помнить…. Знать, что хуже
Не бывает на земле.

На заре, в туманной Истре,
Слышать дикий крик гусей,
И далёкий смех, и выстрел,
И печальный вздох друзей.

И в объятьях демиурга
С целым миром не в ладу,
Ждать письма из Петербурга,
Триста сорок дней в году.

Видеть первый снег тарусский,
Есть проклятый канапе,
И шептать всю ночь по-русски:
«Ё, к, л, м, н, о, п…»

•
Не смотри, не смотри ты вослед журавлю,
Не грусти у ночного порога...
Всё равно я тебя больше жизни люблю,
Больше Родины, неба и Бога!

Возле мокрых заборов, соломы и слег
Я люблю тебя тихо и нежно –
Не за то, не за то, что, как дождик и снег,
Ты была на земле неизбежна.

Не за то, что сгорала со мною дотла
И неслышно в сторонке дышала,
А за то, что всё время со мною была,
И, как смерть, – мне ни в чём не мешала!

Арлег и снег

Это было до первого снега,
У речного вокзала, в беде,
Где высокая тайна побега
Замерзала – по горло в воде.

Я был пьяный, отчаянный, грешный,
Но рвалась Ариаднина нить.
«Выходи из воды, сумасшедший!»
«Я не знаю, куда выходить!»

И пока чуть заметно светлело
И считала круги вережа,
Стыло в Волге проклятое тело,
Но сияла над телом душа.

И стоял в ожидание снега,
Согревая и воду и кровь,
Падший ангел с глазами Арлега,
Познающий земную любовь.

Молитва к любимой

С золотыми кудрями,
С нежностью в груди,
Не ходи к заутрене,
К службе не ходи.

По лужку, по берегу,
В темноту, во мрак,
Не ходи, поелику
В церкви всё не так.

Там грустят о Воланде,
Даром пьют вино.
В серебре и в золоте
Веры нет давно.

Почка моя, веточка,
Не ходи в содом …
Вера – это девочка,
Спящая с отцом.

•

А ещё золотое колечко – носи!

В. Боков

Вот избушка.
Лес да кукушка.
Хлам наворочен
Возле обочин.
Ну а если на небе луна,
Падают звёзды
Справа и слева,
Появляется тут же она,
Королева.

Она дует в пастушью дудку,
Открывает собачью будку.
Улыбается мне: «Вассал,
Что ты нового написал?»
А потом говорит: «Да, да,
Снова та же с тобой беда».
И даёт мне ошейник – носи.
Так положено на Руси.

•
И я начинал понимать напоследок,
Как любит солома лобзанье огня.
Любовь, как деление раковых клеток,
Во мне умножалась, съедая меня.
Вот так наступала пора для признанья,
Что жизнь, как и прежде, скудна и сера,
Что я марширую по плацу незнанья
Всё в той же потешной шеренге Петра.


Мишель и Кристина
(По Артюру Рембо)

Послать бы всё к черту. И море, и сушу,
Зелёных и синих, таких и сяких!
Зачем освещать мне пропащие души,
Когда даже солнце не светит для них.

Ягнята в цветах – колдовство пасторали,
В шампанском грозы захлебнулись луга!
Разгар маскарада! Шуты, не пора ли,
Под венчиком бога увидеть рога?

Летят в урагане цветы и солома,
Собака, ворона, речные рачки.
Смеется пастух. Но, как черти от грома,
Дрожат и кричат под бровями зрачки.

О Господи Боже! При чём здесь солома,
И грязных небес бутафорская честь,
Когда от Солонской земли до Солона
Я вижу, что было, что будет и есть!

О, волчья печаль! Непролитое семя!
Гниют под ногами молитвы-вьюнки.
Уходит Европа, уходит, как время,
Склоняют знамёна над нею полки.

Хохочет луна, как безумная лопасть,
И красные всадники мнут облака.
Под каждой песчинкой скрывается пропасть,
И в каждой секунде зияют века.

В крови, на руинах горящего зданья,
На вечные веки сливая уста,
Мишель и Кристина творят мирозданье
На мёртвой иконе Исуса Христа!

•
Вечером квасу спросила,
Лук полила на окне…
Всё напоследок простила
Родине, Богу и мне.

Так и остыла под пледом.
Господи, что тут сказать!?
Завтра с поддатым соседом
Буду я доски стругать.

Буду я стыть у овина,
Возле кнутов и подпруг.
Будет всю ночь домовина
Пахнуть, как скошенный луг.

Тесно, но ширится память,
Колется, словно жнивьё.
Мне теперь падать и падать
В бездну прощенья её.

Кладбище, гроб да могила,
Грустный помин при луне…
Всё напоследок простила
Родине, Богу и мне.

•
Ушёл без нас последний омик,
И на корме фонарь погас.
Мы возвратились в старый домик,
Остывший полностью без нас.

Скрипела дверь. Сквозили щели
Ещё невидимой бедой…
Но журавли не улетели,
Как будто ждали нас с тобой.

В полнеба листья трепетали,
Метались ветви в полумгле,
Как будто нас с тобою ждали –
Одни оставшись на земле.

И над обрывом, над рекою,
Над всей незыблемою тьмой –
Такой повеяло тоскою,
Таким сиротством… Боже мой!

И ты к лицу прижала руки,
Чему-то тайному внемля…
Стояла ночь. И для разлуки
Была открыта вся земля.

Душа

По улицам дура гуляет.
Опавшей листвою шурша,
Танцует, поёт и не знает
О том, как она хороша.

Не знаю, что будет в итоге,
Но вижу чудесный пролог:
Какой-то дурак на дороге
Целует следы её ног.

Целует, и след пропадает,
С дороги ведет в облака.
Смешно вам? А дура летает
По небу того дурака.

262-я

Подставлю ладони ноябрьской жути,
Побег превратился в бездарный разбег.
Ни бабки, ни дедки, ни внучки, ни жучки,
И жизнь, словно репка, уходит под снег…

Я брошу свой посох и скину котомку,
Сверну самокрутку… И, радуя тьму,
Потянется дым мой навстречу потомку
И дымом отчизны предстанет ему.

А мне к полустанку идти с конвоиром,
Идти подобру, ни на что не пенять;
Да имя любимой, качаясь над миром,
Как вечную сутру, в ночи повторять.

Спешит к завершенью постылая драма,
Судья разбирает осенний улов…
И плачет в потёмках звезда Мандельштама,
И тонет в тоске пароход Гумилёв.

За дверью железной темно и прогоркло,
А между застывших в безмолвии стен –
Земная любовь подступает под горло,
И ужас шевелится возле колен.

21.11.2012

•
Анне Токаревой

Деревня. Холод, Вурдалаки. И взгляд соседа, как супонь.
Слеза отравленной собаки тебе упала на ладонь.
Текла слюна. Кричали травы, мычал на небе Козерог…
Как умирают от отравы, не дай-то вам увидеть Бог!
Похоронили, худо ль, бедно – за огородом, на холме…
Ушли соседи незаметно, как тени двигаясь во тьме.
Потом на чуровом затоне был шум осеннего дождя;
И ночь, и ранка на ладони была сквозной, как от гвоздя.

21.11.2012

Капля человека

Я верю, я верю, а верить нельзя,
Отторгнут я жизнью и веком.
Так капелька крови, по сабле скользя,
Считает себя человеком.

20.11.2012

Царевна

К проруби пристыла золотая рыбка.
На душе постыло. Жалко, да не шибко.

Обмелела речка. Обманула сказка.
Хоть кабак, хоть свечка – всё одна развязка.

Мне бы утопиться. Да желанья зыбки.
Наберу водицы со слезами рыбки.

И пойду в избушку стороною древней,
Целовать лягушку, бывшую царевной.

20.11.2012

Для малого стада

Больше тайна не скрыта печатями. Прочитай до конца и держись.
Приговор утверждён окончательно: «Мир погибнет. Останется жизнь».

Не спасутся артисты и зрители, всё свершается ныне и днесь.
Это нам предстоит упоительно потерять всё, что было и есть.

Скоро с бледной усмешкою гения, словно в строчках босого Басё,
Из туманного лона знамения выйдет месяц, решающий всё.

Вот и жди, умирая от нежности, разводя разноцветный туман,
Тридцать дней и ночей неизбежности, что предсказывал нам Иоанн.

Засияют небесные лезвия, станут пылью земной торгаши;
И откроется (после возмездия) невозможная тайна души.

19.11.2012

Бегство

Пробираюсь к ночному Бресту, по болотам в былое бреду,
Потерял я свою невесту в девятьсот роковом году.

Я меняю лицо и походку, давний воздух вдыхаю вольно.
Вижу речку и старую лодку, вижу дом на окраине. Но…

Полыхнуло огнём по детству, полетел с головы картуз.
Я убит при попытке к бегству… Из России – в Советский Союз.

19.11.2012



© Михаил Анищенко, 2010–2012.

© 45-я параллель, 2012.