Игорь Ерофеев

* * *

Город мой трофейный –
камня цвет кофейный,
озера подойник, тихая река,
площадь Ильичёва,
зданья от Хрущёва,
потерпевший замок в роли старика,

крышами прикрытый,
временем побитый,
выросший напротив старого пруда.
На домах заплаты:
бились здесь солдаты,
чтобы выжил город на руках труда.

Конные смотрины,
сонные долины,
манит пешеходов улиц западня.
Принесли столетья
беды-лихолетья,
под кресты убита Богова родня.

Город мой сторонний –
мере посторонний,
клинкерное тело – русская душа.
Вроде как советский –
дышит по-немецки,
на фасадах голых – ветхости парша.
Стал цветным и разным
неуклюжий, праздный,
впаянный в Россию – и на том стоим.
Из руин поднялся, –
пусть не всем удался –
лишь бы в мире жили с городом своим.

* * *

Я боюсь, что сказка станет былью,
где бы дали вольно подышать, –
эту «сказку» мы с тобой отбыли,
разучившись думать и решать.

Я боюсь, когда стреляют в спину,
и боюсь стать жертвою идей.
Пусть я нищим этот мир покину –
только бы полезным для людей.

Я боюсь, когда гремят парады
и стоят на площади войска, –
поведёт нас вновь на баррикады
зла пятиконечная рука?

Я боюсь, когда «заре навстречу»:
кровь и солнце – цвета одного, –
а когда оглохнешь от картечи –
не поймёшь, ты с кем и за кого.

Я боюсь душевного простоя –
чахнуть в обесточенной любви.
Были мы строителями строя,
а теперь беда – наш визави.

Я боюсь, что ты ко мне привыкнешь,
как привыкли к небу облака.
Я боюсь, в мои стихи проникнет
горем обожжённая строка.

Я боюсь, что сын меня забудет,
не подаст мне старому воды,
что в своей супружеской постели
я найду предательства следы.

Я боюсь, что наша жизнь конечна, –
каждому есть смерти приговор.
Я боюсь, людская глупость вечна,
раз война ведётся до сих пор.

Я боюсь, что кто-то не увидит
в Боге его срочной доброты, –
но и он, похоже, всё не видит
со своей безумной высоты.

Я боюсь, что нам судьба – бояться, –
видно, так устроен наш народ…
А пока, чтоб делом заниматься,
я пойду работать в огород…


УСТОЯТЬ

Старый замок Ордена, поставленный временем
на костыли,
замедляющий ветры, теряющиеся вдали…
Когда-то он был молод, беспечен,
надменно спесив,
но и ныне, выпав из ножен, величествен и красив.
Он помнит язычников-пруссов,
татарский свирепый вид,
от шведа ему досталось, пожёг его московит.
Принимал он больных и сирых,
обустроенный в лазарет,
эскадроны драгун литовских охраняли его от бед.
Здесь защиту себе искали королевы и короли,
а теперь в нём прячутся тени,
вырастающие из земли,
не звучат больше звуки горна,
призывающие в поход...
Здесь в каждом проёме – выход, –
но где-то быть должен вход?..
Он и без башен страшен, и без бойниц высок,
забиты глаза на волю заплатами из досок,
разговаривает он с листвою,
прикрывающей наготу, –
рождённому быть солдатом
от бессилия – невмоготу.
Он всё ещё возвышается,
хотя город поднялся вверх,
с небом над ним простился раненый белый стерх,

он закован в гранитные латы
и совсем не похож на дом,
у ног его речка длится, повенчанная с прудом.
Перебит кирпича позвоночник,
на котором висит фасад;
поражённый замковой прелью,
задохнулся замковый сад;
стены – с кривыми спинами,
с рассечённой губой ворот, –
кому он такой нужен – калека, почти урод?
Мы не знаем его большого,
перед нами – такой, как есть,
его выщербленные раны
кое-как прикрывает жесть,
кто-то видит одни руины, кто-то – крепость,
кто – цитадель, –
окружает его из глины городская на вид модель.
Хватит ли силы Божьей замку гордому устоять?
Сколько раз по нему стреляли –
и стреляют порой опять.
Только грохот прямого боя
пробудил бы его от сна –
рва смирительная рубашка, может,
стала б не так тесна.
Но зарос он по грудь травою, да и дышит
с трудом пока,
а где-то в земле живое сердце спрятано от греха.
Он из страха людьми построен
и к бессрочной судьбе привит, –
пусть руины одни остались,
но душа и за них болит.