Нина Евгеньева

 Светлой памяти отца посвящается.

Всему вопреки

И выжили вы вопреки
Ошибкам большим или малым
Того, кто страну – от руки –
Подписывал именем: Сталин,
Как книгу, тот жертвенный труд,
Что издан, режиму в угоду.
Виновным потом не сочтут –
Надеялся отчим народа.

И выжили вы вопреки
Гулагу, куда прописали.
А в детбесприютах сынки
Считали: их дедушка – Сталин,
Пока вы суму-Колыму
Несли по статьям, а свобода
Была отдана не тому,
Кто мог быть отцом для народа.

И выжили вы вопреки
Тому, что списал не хозяин
Без глав и без ружей полки
На бой смертный: именем Сталин.
Всему вопреки вы страну
Детей 45-го года
Спасли. Победили войну
Отцы, а не отчим народа!


 Утром беды
А. Сергиенко
1
Заперт шлагбаум на ключ,
Брошенный в камни тревоги.
Луч окровавлен и жгуч
Утром на ленте дороги,
Меченой сталью беды.
Нет – до смертельного стона.
Там, где все звуки тверды,
Враг воем автоколонны
Требовал ключ от пути
В город, уснувший, как время,
Чтобы бессонно пойти
В после, проклятое всеми.

2
«Нет, в город враг не пройдёт!»
Твёрже звучало ли слово?
Выстрел в защитника свод
Неба взнабатил до крови.
Время проснулось седым.
Ало текла по жилету
Мета кровавой беды.
Выть ли закатней рассвету?
В город шла смерть, а не мать.
Глядя с проклятьем на беды,
Время пошло поднимать
Ключ в Каменско́м для Победы.


Час беды

В час беды он, казалось, собой бинтовал
Чернозёмную рваную рану;
Истекал отчей кровью Земли на опал
Войн, прошедших по пра-пра Ивану;
Выл от боли её, ощущая в ногах
Не осколки – смешение крови,
Просочившейся так сквозь него на снега
Белых слёз. И метель не по-вдовьи
Выла, будто желая смертям отснежить
Или выплакать Землю герою:
Ту, с которой ему было время кровить,
Бинтовать, во спасенье, собою.

 До боя холм – почти гора

Мой автомат – калёный крест,
Земля – не мать.
Высотка – просто Эверест.
Но нужно взять.
Я, недвусмертный, для врагов
Мишень. Заград
Энкавэдэ стрелять готов.
А кто назад?
То смерти в радость, что на мне
Двойной прицел:
Тут – на груди, там – на спине.
А где предел?
Патроны все наперечёт,
Но я ж солдат.
Мой самобраный пулемёт
Под бранный мат
Бьёт по фашисту на войне,
Как ратный крест.
Нет, человечины – не мне.
А тех, кто ест,
Чей Бог не здесь, не этих мест
И мать с отцом,
Я, став на карный Эверест,
Забью крестом…

До боя холм – почти гора,
И страх – в укор…
А после боя на ура –
Всего бугор.

 По нейтральной – в бессмертие

Отступаем. Кольцо окруженья.
И пока Бог войны не за нас.
Он врагу отдаёт предпочтенье,
Я – бойцам не бессмертным приказ:
«На прорыв!». На пределе митральный
Клапан жизни. Обстрелянный взвод
Вслед за мною бежит по нейтральной
Полосе метров триста, пятьсот.
Ветер пулями-дурами свищет.
Выбивая из строя бойцов,
Смерть хмелеет от жертв и кровищи.
Я, хранимый крестом праотцов,
С пьяной смертью гоняю вслепую,
Но в забеге немного быстрей;
Чтоб ещё отстреляться в «косую»,
Добежал до своих батарей.
Бог войны улыбнулся мне. Может,
Он увидел, как молится мать?
По нейтральной – в бессмертие всё же
Взвод прорвался… Чтоб завтра опять
Тем, кто живы, по ней наступать…

Перед атакой

Рваное поле кровавого дня.
Ты врос, как дерево, в чёрный окоп,
Перезалит вражьим током огня –
Так нахлебался, что в сердце озноб.
Словно вцепилась родная Земля
В корни из ног… Но порвёшь и её,
В рост поднимаясь – идти и стрелять,
Чтобы бревном на земное рваньё
Пал тот, который так хочет в другой
Чёрный окоп тоже глубже врасти.
Хоть сто смертей от тебя до него,
Сотни шагов на кровавом пути
Сделаешь, зная: дороги назад
Нет, и победа сегодня нужна –
В спину с мольбой о защите глядят
Матушка, дочка, сестра и жена.
Женщин своих больше жизни любя,
Вырвешься корнем Земли на «Ура»,
В битве врага, как бревно , о себя
Всё же сломаешь… В атаку – пора…

Работа – война

Там ратное поле копали.
Кипела работа -- война.
Была там дороже медали
Минута невечного сна.

Ты глох, но меж милями праха
Орудие остро точил.
Вставал над окопами страха
С солдатским горбом – выше сил.

Солёною кровью потея,
Стоял насмерть. Штатный солдат
Работы не знал тяжелее…
И грохот, и стоны, и мат…

А пули врага – с недолётом.
На поле смертей – недобой.
Ты с ними в расчёте по квотам:
Горбатый, но всё же живой.

Ты был занят делом всецело
В бою, как нигде до войны…
Но ждал в ратном штате (с прицелом)
Отбоя, веков тишины.

 Друг убит через рану в тебе

Уползала на запад война
По-пластунски в загоне фронтов,
И, казалось, победа видна
За не взятым холмом у врагов.

После боя в окопе опять
Тишь вселенская, как до войны,
Где был ты, не умевший стрелять,
Не любивший ещё тишины.

Молча друг протянул табачок:
Самокрутку вдвоём покурить.
А молчать не желавший сверчок,
Будто стал напевать: «Жить, жить, жить…»

Но, как загнанный зверь, враг жесток
И по-снайперски меток в стрельбе.
Перекур был последним. То рок.
Друг убит через рану в тебе.

Докурить не успев, он упал
С самокруткой в крови на плечо.
А тебя, словно струнный металл,
Разрывал уцелевший сверчок.

В несобачьих боях

Укусила война,
Диким зверем догнав.
К смерти выла она,
Выпив крови рукав.
Сквозь рычанье и пал
Несобачьих боёв
Верный Гром прибежал.
Он, спасенье твоё,
Грозно скалясь клыком,
Выбиваясь из сил,
До санбата с крестом
Всё ж тебя дотащил.
И у двери потом
Каждый миг тишины
Другу преданный Гром
Охранял от войны.

Чай войны

Шумел в землянке самовар.
Лежал на лицах тенью пар,
Как чёрный день, как бой вчерашний…
Военный быт чуть одомашнив,
Там пили все из кружек чай.
Его тепло текло в потай
Души, болезненно усталой,
А ей тепла так не хватало.
Ещё витала смерти тень.
Но таял паром чёрный день
С прощальным выдохом: «Живите…»
На том солдатском чаепитье.
Где жизнь весома, смерть легка
Ты пил из кружки, до вершка
Налив не чью-то кровь без виры ,
А чай войны для ровней мира.

***

Война-бессонница будила тех, кто спал:
На фронте века задремавшие полки.
Снаряда вой один, второй… и словом залп:
«Дадим ей бой, а после выспимся, сынки».
Подъёма взрыв. От сна обрыв. А без войны
Никто на свете не будил бы, даже мать.
И все смотрели б лишь не прерванные сны.
Хотелось только расстрелять войну и спать,
И спать,
И спать…

 После боя

Смерть оставила Землю живой,
Чтобы павших в бою отстонала,
Для живых расстелилась травой,
В ней солдат, как детей, колыхала.

На холме – молочайной груди –
Отдыхали сыны после боя.
Ветер вздоха: «Война позади»…
Впереди материнство земное…

Смертельный матч

Спортсмены матч насмерть вели,
Как битву армейские части.
Футбольные таймы-бои –
В плену автоматов и свастик.
Кричали с трибун: «Немцев бьют…»
Другие трибуны молчали.
Они за победу в бою
Расстрелом в яру награждали.

Припев:
Кровил Бабий яр от конца
Игры не на жизнь… и начало
Возмездия зрело в сердцах.
Фашистка-смерть всё ж проиграла
Матч… Будто из мёртвых восстав,
Неся дух победного гола,
Спортсмены, войну обыграв,
Свершили бессмертье футбола!

Казалось, в бреду горячо
Всё поле стонало. «Так надо…», -
Твердил форвард, целясь мячом,
Воюя спортивным снарядом.
Голкипер стоял у ворот,
Зияющих пропастью дота.
Команда сраженье вперёд
Вела до смертельного счета.

Припев:
Кровил Бабий яр от конца
Игры не на жизнь…и начало
Возмездия зрело в сердцах.
Фашистка-смерть всё ж проиграла
Матч… Будто из мёртвых восстав,
Неся дух победного гола,
Спортсмены, войну обыграв,
Свершили бессмертье футбола!

 Войну Слово в дом не пускало

Ходили босыми в пречисто
Помытом селе из криницы…
Но в нём наследили фашисты:
С военною грязью – в светлицу.

Искали дома для постоя.
Ломали закрытые двери.
Мы прятались, как всё живое,
От всепожиравшего зверя.

Но наш дом враги обходили.
На нём написал младший Юра
Той краской, что стены белили,
Немецкими: «Комендатура».

Им это написано было
С ошибкой и косо. Поспешка –
Беда ведь, как зверь, подходила,
Искала еду и ночлежку.

Войну Слово в дом не пускало.
С врагом брат играл не по-детски.
Свою оборону держал он
Полгода лишь словом немецким.

От грязи криница мутнела.
Мрачнело село – затоптали…
А дом был свободным и белым:
Полгода враги не ступали.

У печи

Время с весомостью гроба.
Дым полосат. Неба голь –
Будто концлагерной робой
Узник прикрыл. Не её ль
Снял и сгорел не отпетым?
Небо, казалось, за ним
Пало бы в пламя раздетых,
Чтобы оставить живым.

Связная

Я порою себя ощущаю связной
Между теми, кто жив,
И кто отнят войной.
Ю. Друнина.
В кирзачах и в солдатской шинели
Та, которую в шёлк бы одеть.
Сквозь огонь, где мужчины горели,
Шла девчонка эпоху воспеть,
Стать связной между нами , живыми,
И погибшими. Вечный им стих!
Времена, что огнём опалимы,
Сохранили для нас, для живых
Ныне, стихдонесенье из боя.
Не для девичьих крыльев бой-ад,
Но на них связь – бессмертной строкою
Тех стихов, что в огне не горят.

 Ю. Друниной

За победное стихдонесенье –
Не награда, а время расплат,
Где сжигает святынь разночтенье
Крылья тем, кто душою крылат.

Наше спорное время не хуже ль,
Чем войной опаляющий рок?
Почему же теперь, почему же
Не нашлось для спасения строк?

И смерть отошла

Два крика в блокадном родзале –
В безмолвье двугласная твердь.
Ребёнок и мать закричали,
Где будто не в голосе смерть,
Которая близко и в силе…
Не стало в груди молока.
Мать кровью ребёнка кормила –
Сцедила бы всю для глотка
Из сердца. Давала, вскрыв вены,
Не груди, а руки сосать.
Молчал ли кто так во вселенной,
Как сын и кормящая мать?
И смерть отошла от бессмертных.
Безмолвье её не для них.
Блокада рвалась на тех твердных
Высотах от криков живых!

В блокаде

Солнце украдено вором.
Город сожгло не оно.
Выцвел от голода город.
В трещинах горя окно
Дома прожорливой смерти,
С гробом-столом для теней,
С банкою жертвенной дерти.
Было ли что-то страшней?
Смерти – себя за сыночка.
Зёрна – ему. Так ушла.
Слёзы по маме – по щёчкам…
Прядь не по-детски бела…
«Вор, всё возьми, но не маму!»
Крики ребёнка. Потом
Тоннами были те граммы
Дерти… Как выстоял дом?

Солнце вернули на небо.
Сына спасли. Только вот
В город, накормленный хлебом,
Маму никто не вернёт.

***

Война, окруженье, блокада…
На госпиталь город похож.
Зима белизной снегопада
Прикрыла вселенскую дрожь
Болеющих голодом граждан.
А кто-то уже отболел…
И, видевший всё не однажды,
Свод неба перепоседел.

***

Вновь кружит голову хлеб
В маленькой булочной, рядом,
Так же, как голод блокады
Тем, кто ещё не окреп.

Память о голоде том…
Кто же залечит, замолит?
Годы хронической боли.
Послеблокадный синдром.

 …Стать на крыло…
1
И до войны такого утра не бывало.
С Земли-подранка будто встала на крыло я
От ощущенья полноты большого в малом:
В себе, в любимом, в доме том, где только двое;
Где небо сжато в потолочном горизонте;
Где пол, как пол земного шара с осью шаткой;
Дверь между миром и войною – страж во фронте,
И в двух сердечных кулачках любовь - крылатка.
Её и утро называла я Иваном.
В часах сжималось даже время возле двери,
Когда хотелось, как любви, самообмана,
Что нет войны. Нам так хотелось в это верить.


2
Но обмануло утро, ставшее иудой.
Часы разбились. Время зло текло наружу,
В другое измеренье, где повсюду
Война-насильница… Наш Бог ей был не нужен.

В любовь-крылатку…сто смертей… Мои стоклятья
Врагам-фашистам из окопа от Берлина.
В полёт Ивана не хотела отпускать я.
Он целовал меня в лицо – иуда в спину.

Лишь тот и знает, кто безумел от потери,
Как оставаться быть в огромном очень малой,
Где злое небо в дом без пола и без двери
Ко мне Ивана и проститься не пускало.

3
Такой победы не бывало и не будет.
С Земли-подранка на крыло я всё же встала
Кормить ребёнка своего не кровью – грудью,
Вновь ощущая полноту большого в малом.

И снова в доме потолочно небо сжато,
И пол опять похож на пол земного шара.
Но только утро не такое, как когда-то,
Ведь у вдовы всего одно крыло – не пара.

Победным утром начиная очень рано
Его забытые домашние беседы,
Я сына именем отца зову, Иваном,
И свято верю, что кормлю его победу.

Детство экстерном

Я детство сдавала экстерном.
Эпоха судила с пристрастьем.
Жива была мама на черно-
Железной дороге несчастья
В составе прочь изгнанных долей…
Налёт. И наш поезд расстрелян.
Прибежище – русое поле.
А мессер ломал небо, целясь
В мишени – цветные платочки.
Они безнадежно открыты
И так беззащитно цветочны.
Хотелось в беде неизбытой
Отбоя, как высшего балла,
Отбоя на поле убоя,
Где мама так долго лежала,
Меня прикрывая собою.
На крики мои – ни словечка
Родимой, ни жеста, ни вздоха.
Та рана была бесконечна –
В крови захлебнулась эпоха.
И мамина смерть по цветному
Платочку прицелилась верно,
Как юнкерс по отчему дому…
Так, будто сдав детство экстерном,
В дороге осталась одна я.
И было все хуже, чем плохо:
Судила не менее злая
Без мамы и детства эпоха.

 Где он оставался

И небо скрипело, как зонт,
Его ось земная, казалось,
Согнулась от слов «Я на фронт»
На главном плакате вокзала.

Сын с батей хотел на войну –
Ведь было же место в составе.
«Ты ж мать не оставишь одну», –
Отец говорил и был вправе.

Сын, будто цеплялся за ось,
С ней больно в себе изгибался,
И небо слезами зашлось
Над тылом, где он оставался.

Оберег
Светлой памяти мамы

Шли военные годы по краю,
По деревне из девок и вдов.
Выживали, детей поднимая,
Бабы русские без мужиков.
Я росла на крестьянской картошке.
Так её в печке мама пекла,
Что тянулись ладошки, как плошки,
За рассыпчатым клубнем тепла.
Я про голод легко забывала,
Если в доме картофельный дух
И печь-каменка жарко пылала.
А фашисты, авось, не придут.
Но пришли. За деревнею вдовьей
На грунтовке вспылила беда,
Ворвалась, будто призрак, под кровлю,
Поджигая наш дом. В никуда
Мы бежали от горя по полю,
По бездолью войны босиком,
Оглянувшись не раз поневоле
На подворье с прощальным огнём.
Схоронил нас окоп междурядья
Доброй бульбы с ботвою и мой
Оберег – клубень тот, что держать я
Продолжала дрожащей рукой.
Мать шептала: «Спасла нас картошка…»
Падал пепел холодный, как снег,
А земля согревала ладошки,
И на поле рос наш оберег.

Погребальный дождь

Дверь тревожно не скрипнула в доме.
Так в грозу навсегда вышел сын
В мир, который уже был изломан,
Бит, как мальчик, по ножкам босым.
Стало небо мрачней дождевого
Над землёй стороны луговой.
Мир мычал чьей-то дойной коровой,
Но страшней, больно битый бедой.
По сыновним шелкам бездорожья
Кто-то шёл, не похожий на мать.
А ребёнку хотелось – под дождик –
По лужайкам и лужам бежать;
В чистотельном настое купаясь
На лугу, всё обрызгать водой…
Но мальчишка бежал, догоняя
Не грозу, а войну… Боже мой!
Притаилась беда в бездорожье.
Заглушая последний крик: «Мам!»,
Мир взорвался под маленькой ножкой,
Став одною из пепельных ям.
Небо тучно склонилось к ребёнку,
Разразившись грозой – не сдержать.
Хлынул дождь погребальный, воронку
Заливая слезами, как мать.

Анестезия

Умерла её мама Надежда.
Её бабушка Вера мертва.
Слово голод пугало, как прежде.
Есть ли в жизни страшнее слова?

Люба, словно с иконы Мария…
Столько муки во взгляде – хоть плачь.
«Постблокадная анестезия
У ребёнка», – вздыхал военврач.

От уколов и крови, поверьте,
Не кричала, а ей только пять.
От вселенского горя – постсмерти –
Как озноб не ребёнку сдержать?

В эпикризе спасения: стоны…
Появилась недетская боль
Оживающей детской иконы…
От Надежды и Веры – Любовь.

Сон

Нет слёз – им же незачем капать.
Всё страшное взашей, ведь ей
Приснился вернувшийся папа,
Прогнавший врагов, как мышей
От печки с буханкою хлеба;
И мама приснилась опять
В том платье, похожем на небо
(Никто и не думал менять
Его на буханку-чернушку).
И не было хлеба вкусней
Для самой счастливой девчушки,
Когда папа был рядом с ней…
Не просто о боли словами…
Пускай не пройдёт, наконец,
Тот сон, где всё небо на маме,
И с фронта вернулся отец.

 Вне доступа

Вне сети телефон нем, как лист.
Только память, дежурный связист,
Рвётся в бой, чтобы слышать в ответ
Зуммер залповый: доступа нет.

Там, где кто-то ругался с войной.
Связь осталась, но только с Землёй.
Кто-то «мама» шептал, а в ответ
Зуммер залповый: доступа нет.

Кто-то выстрелил: первый, второй…
Кто-то пал, не отпетый травой,
Чьё-то имя шептал, а в ответ
Зуммер залповый: доступа нет.

И связист, уходя навсегда,
Всё ж зубами сцепив провода,
Будто ждал, но не слышал в ответ
Залпа там, где уж доступа нет.

Память держит на связи войну.
Дозвонился бы всё-таки внук –
После «здравствуй» услышать в ответ
Про всех тех, к кому доступа нет.

 Морзянка вопросов

Вопросы-допросы… Окопы погоста,
А ветер-сырец безответен, как я.
Кто видел всесчастье – не орден по ГОСТу?
Солдат из окопа, сама ли Земля
Морозно морзянит: «А сколько осколков,
Несносно носимых от сердца на пядь,
И шрамов, которых не видят?» Их столько!
А скоро не будет и тех, в ком считать.
За что ж им, железным, то время в награду,
Которое снова хоронит мечты?
Ну сколько для счастия войн ещё надо
И воли, гранитней могильной плиты?
В солдатском гробу и мечты, и медали.
Вдова ль положила, надеясь, что так
Награды отнять не сумеют вандалы,
Не смогут продать, словно лом, за пятак?
Ну где же ответы? Заветы победы
Должны ль отмереть, как партийный билет?
Ту Землю, в которой могучие деды,
Удержат ли внуки теперь или нет?
Морозит от этой морзянки вопросов.
Найду ли покой? Из души ли чеку
Сорвёт это время гранитных погостов,
Оставив опять без ответа строку?

 Память далёкая близко

Тюльпановый май. Солнце пышет.
И в небе, лежащем на крышах
Распаренных многоэтажек,
По-майски зажарен барашек
Из облака мирно, природно
В день праздничный и всенародный.
Но полон прохлады покоя
Гранит обелиска героям.
Старик на его парапете,
Тряхнув сединой многолетий,
Пьёт водку из фляги солдатской,
Друзей поминая по-братски.
А в чашу тюльпана стекает
Мужская слеза. Принимая
Жар боли её человечьей,
Дрожат лепестки, словно свечи.
Так память далёкая близко
Горит на камнях обелиска.

***

На каштанах цветочные свечи.
Греют нас. И не пахнет войной.
Мир героями очеловечен,
А расцвечен по-майски весной.
Время детской рукой барабанит.
Враг солдату не целится в грудь.
Только память – открытая рана –
Не даёт ветерану уснуть
Долгой ночью. А днём, у каштана
Задремав, он воюет во сне,
Год за годом со стоном тараня
Танк врага в незабытой войне;
На броне мчит к победе, чтоб с нею
Возвращаться опять и опять
К тем, кого нынче свечи не греют,
К тем, кому в снах живых умирать…
Мир героями очеловечен,
Обеспечен высокой ценой.
А в награду цветочные свечи
Греют нас, и жизнь пахнет весной!