ТАТЬЯНА ДЕЙНЕГИНА


х х х

Шум электричек снегом приглушен,
Так необычны белые перчатки
На лапах сосен…
Лета отпечатки
Скрыл на пригорке снежный капюшон.
Но кое-где – зеленые глаза:
Травинки смело снег разворошили,
Чтоб на прощанье поглядеть на шири
И по весне уже не воскресать.
Букашки замирают, а не мрут.
Пушистый лес подчеркнуто опрятен.
… Отчаянно впечатывает дятел
Свое тепло в промерзшую кору

х х х

Сколько звездных ночей
Мы с тобой проморгали,
Сколько солнц
Растоптали подметки весны,
Сколько листьев
Падением нас упрекали,
Погружаясь навеки
В бесцветные сны!..

Ах, какою безбожной была
Скопидомкой,
Если б я овладела
Всем этим добром!
Но декабрь «на носу».
И пустая котомка
В равнодушном родстве
С ледяным серебром.

х х х

За окном окоченели
в околесице пурги
и скворечни, и качели...
И окладистые ели
приоделись в сапоги.

Отлетели коростели.
Лишь картавое вранье
(от привычного безделья)
над пушистою постелью
разносило воронье.

Отдалив меня от пашни,
отплескавшейся в хлебах,
от проспектов бесшабашных,
снег в сторожевые башни
округлился на столбах.

Откатились, отгалдели
электрички.
Со стыдом
дни случайных посиделок
и бесчувственных поделок
стынут, оставляя дом.

И кому какое дело,
кем проведена межа?!.
И на целых три недели
все созвучья — безраздельно! –
только мне принадлежат.

х х х

В окладистую бороду снегов
Январь так неуклюже нежность прятал.
Но начеку был ханжеский порядок
Метельных необузданных кругов.
Горбы-сугробы встали на посты,
Ветра запричитали и запели,
Чтоб – не дай Бог!– дыхание капели
Не тронуло деревья и кусты.
Чтоб не проснулся в логове медведь,
Чтоб не был щедр Январь
Не по карману
И не заставил плакать и говеть
Духовных фарисеев и гурманов.
Январь не думал ни юлить, ни лгать,
Но Он – дитя Мороза и Метели –
Ладони-льдины и глаза-купели
Пытался так неловко сопрягать.
И безысходно замыкался круг –
Вдруг прошлое вздымало
Жезл имперский,
Мол, сам ряди: изгой или наперсник –
Придется выбрать что-нибудь из двух...
Как будто к небу кто-то путь закрыл
Шлагбаумом безжалостных наветов,
Чтоб Серафим, забыв, что шестикрыл,
Барахтался в хитросплетенье веток.
И властью белокаменных оков
Задержан был Январь и окольцован.
...Как распинал Бульдозер придворцовый
Окладистую бороду снегов.

х х х

Едва машина скрылась за углом,
снег посерел, дорога стала черной,
был день твоим отъездом перечеркнут –
по-бабьи каркал в спину: "Поделом!.."
Высоких сосен расступился строй:
"Мы не из тех, кто ласкою согреты;
Не верь их новогодним пируэтам,
не тешься общепризнанной игрой –
быть центром круга, сутью волшебства,
сосна ли, елка... срублена – мертва...
А после – все едино... Поделом!.."
Вздымали лапы сосны-недотроги.
...Ну, отчего же так черна дорога?
Ах да, машина скрылась за углом...
Вослед ей грузно мчались тягачи –
замызгана обочина и смята,
и камешек от карамельки мятной –
слезы замерзшей – трудно отличить.
– Беги вдогонку! – скрипнул грузовик.
– Спеши догнать! – мне тормоза визжали...
Погони женщин на свои скрижали
жестокий мир записывать привык.
Но мне в другую сторону.
И я,
привычкам женским так
противореча,
не вслед тебе бросаюсь, а – навстречу! –
по главному закону Бытия.

х х х

Заострил мороз сосульки —
Рос штакетник сверху вниз
В Мерзляковском переулке,
Зацепившись за карниз.

Мерзли шапочки и шали
Под заснеженностью дня,
Но сосулькам не мешали
Дотянуться до меня.

Заоконною картиной,
Обрамив лепной декор,
Доморощенные льдины —
Замороженный укор

В том, что зелено герани
На четвертом этаже,
В том, что мне как будто рано,
Но прощаюсь я уже.

х х х
Без распятья Душу отпусти,
обмини расспросов святотатство:
не хватает мужества – уйти,
не хватает нежности – остаться?

В стороне от Красного угла
чувств невосполнимые расходы,
как объедки с барского стола,
поданы кому-то мимоходом.

И роняла мантию княжна,
и рыдала, как простолюдинка.
Вот и я была подчас нежна.
Но, увы... Отыграна пластинка.